1.
Познакомился с ней в букинистическом магазине «Буревестник». Барышня юная, года 22, не более, в легонькой курточке из кожзаменителя, в черном, почти монашеском, платье.
И что она здесь шукает? Сидела бы дома. Пила бы чай с маковыми крендельками. На улице свирепствует легендарный новороссийский норд-ост. Море выхлестывает из-за бетонного парапета, вода зелеными сосульками замерзает на чугунных фонарях.
В магазине мы были одни. Невольно любовался ее стройной фигуркой. Невысокого роста. Серые глаза. По-детски припухлые губы. Упрямый разворот скул.
С каким же остервенением роется она в пыльных томиках. Пальцы работают как у пианиста-виртуоза. И все-то ей в руки попадаются хорошие авторы — Чехов, Платонов, даже какой-то Петухов-Задунайский.
Девушка присела пред нижней полкой. Платье ее оказалось с глубоким боковым разрезом. Какое там, блин, монашество! Выказалась поразительной лепки ножка, туго обтянутая серым чулком.
Я гулко сглотнул.
Она оглянулась.
— Ищите что-то особенное? — не смог я сдержаться.
Она резко встала. Широкие брови нахмурились. Глаза сверкнули.
— Вам что за дело?!
Как я ее понимал. К юной и нежной обращается пожилой и грубый. Так сказать, сколок былой эпохи. Какая тут приязнь? Отторжение!
— Мне дела никакого, — пробормотал я. — Просто я кое-что секу в литературе. Вот, кстати, моя визитка.
Протянул карточку с изящной радужной голограммой: «Беллетрист Виталий Соболь».
Барышня закусила губу:
— Такого сочинителя знаю. Писал о море, о пиратах 21-го века. Только, если я не ошибаюсь, он помер. Или куда-то свалил за рубеж. То ли в Израиль, то ли в Арабские Эмираты.
— Никуда не свалил. Я тут, перед вами. Аллилуйя!
Тут же вынул из нагрудного кармана новую книжечку «Море смеялось», на четвертой обложке моя фотка, в ее нынешнем, так сказать, непрезентабельном виде. Сучьи годы, как не крути, берут за глотку.
Глаза барышни потеплели:
— Виталий Богданович! Боже мой! Я ваша горячая поклонница… Точнее, была в пубертатном возрасте. Меня зовут Ася. Немного о себе? Всё поступаю в Строгановку. Пишу полотна. Именно ваши опусы заставили меня влюбиться в Новороссийск. Прикипеть душой к его строгой эстетике цементных заводских труб и тощих мальчишек со спиннингами. Я москвичка. С Арбата. Любите Окуджаву?
Хотя я издал уже с дюжину книг, когда во мне признают беллетриста, впадаю в легкую оторопь. Не водят ли меня за нос?
— Окуджаву? Наверно. Так что же вы ищите? — насторожился.
— Вы не поверите! Именно ваши книги. Хочу настроиться на серию холстов в стиле мажорного маринизма. И наконец-таки попасть в Строгановку. Вот только стихнет норд-ост, выйду на пленэр.
— М-да… Такая лихая погода, а вы в легкой курточке. Какой-то обдергайчик.
— Так я живу в этом доме. Снимаю квартиру. Пятый этаж. Хотите, зайдем ко мне? Подпишите книжку. В магазине ничего вашего нет.
— И как же ее подписать?
— Как?.. Дорогой Асе. Еще какие-нибудь творческие пожелания. Сами придумаете. Всё коротко и ясно.
2.
Признаться, привык я к холостяцкой жизни. О лучшей доле и не мечтал. Морские повествования погружали меня в философскую атмосферу, так сказать, в медитативный транс, в раздумья о причудливости ленты Мебиуса жизни и смерти, парадоксальности случая.
И тут явилась она. Скажите, пожалуйста! Молодая и сильная, сексуальность била бенгальским огнем.
Короче, через две недели мы поженились. Свадьба произошла по-келейному, тет-а-тет. Лишь в загс ангажировали парочку бомжей за посильную мзду (крепленое пиво, «Балтика №9»), в качестве, так сказать, свидетелей-очевидцев.
Надо сказать, квартира мне от покойного отца досталась роскошная. Батя отошел в мир иной в статусе начальника отдела нефтеперевозок Новороссийского пароходства. Пять огромных комнат. Три из них выходят окнами на Цемесскую бухту. То есть, вся пучина на ладони. На море смотрит и лоджия, такая просторная, хоть катайся на роликах. Именно на этой лоджии Ася и принялась живописать свою картину «Норд-ост». Выходило, ну скажем, не очень. Небо лилово-кислотного цвета. Трубы цементных заводов напоминают крематорские. Однако я не торопился с выводами. Девочка моя себя только ищет. Сколько ей лет? Всего ничего. Как знать, может быть какой-нибудь Гоген или Айвазовский из нее и выйдет.
— Виталик, я хочу кое в чем признаться… — Ася вытирала свои длинные пальчики ветошью, смоченной в керосине.
— Весь внимание, — я игольчато-тонкой гелиевой ручкой заносил в ученический блокнот фрагмент будущего романа «Пучина женских страстей».
— На самом деле меня зовут не Ася, а Ядвига.
— Так ты полька?
— Типа того. Ядвига Сергеевна Рыбкина.
— Неужели?
— Понимаешь, папа мой с младых ногтей помешался на ядах. Яды, Ядвига — слышишь созвучие? Мне оно, буду откровенна, не очень по вкусу.
— Батька помешался на ядах? Что ты имеешь в виду? Уточни.
— Ну, знаешь все эти поразительные случаи средневековых отравлений?
— Да-да… Сократ и цикута, Максим Горький и конфеты «Первая пятилетка».
— Я только о Возрождении. Если вчитаться в хроники, то все там заняты исключительно отравлениями. Иногда лишь прибегая к ножу и мушкету.
— Веселая темка…
— Веселая или не веселая, а для моего папки, Сергея Сергеевича, стала смыслом жизни, а потом и профессией.
— И кого же он травит? Крыс? Тараканов? Клопов? Ты никогда не рассказывала мне о ближайших предках.
— Травит смутьянов. Он майор ФСБ. Кстати, твой ровесник. Только ты по гороскопу благодушный Лев, а он ядовитый Скорпион.
Я захлопнул блокнот.
— Цыпка, ты меня шокируешь. Вот почему ты ему не сообщила родителям о нашей свадьбе? В отношениях напряг?
— Давай не будем об этом. Всему свое время.
— Будущее изумление твоих родственников я вполне разделяю. Зачем я тебе? Ты — молодая, красивая, нежная. Нашла бы ровесника.
— О же чем буду говорить с молокососами? О навороченных планшетах последнего поколения? О шведской семье под шведской или какой-то еще стенкой?
Ася (Ядвига) встала на цыпочки, по-кошачьи грациозно потянулась.
О, как же божественно она хороша в ультрамариновых шортиках и золотой кофточке, выпукло обтягивающей ее крепкую, смотрящую чуть враскос, грудь.
— Тогда один вопрос. Скажи, дорогая, я у тебя первый?
— Не обольщайся. Гуляла я как-то с одним московским чувачком. Он был меня на год помоложе. Художник-сюрреалист. Поклонник Дао и дзен. Цветы, танцы-шманцы, страстные поцелуи «с языком», пара абортов.
— Какой ужас! — сжал я виски.
— Ну, не пара, а всего лишь один. Почти безболезненный. С ухажером этим пришлось расстаться. Он, если мне не изменяет память, сразу же помер.
— Причина?
— От раннего инфаркта. Папе моему он сразу не понравился.
— Скажите, пожалуйста! — оледенел я.
— Кстати, папа скоро приедет. Я его вызвала. Готовься ментально. Он чувак не плохой. Только болтает много.
3.
При встрече Сергей Сергеевич до боли сжал мне ладонь, скосил голубые глаза в сторону Аси:
— Дочурка, ты уверена в выборе? Зачем тебе этот трухлявый пенек?
Подбородок Аси упрямо выпятился:
— Папка, вы с ним же ровесники.
— Не думаю…
— Попросил бы… — пробормотал я, тщетно вывинчивая из тисков руку.
— Неужели ровесники? Выглядит как воскресший фараон. Тутанхамон, да и только. Шучу, шучу, — наконец-таки выпустил мою ладонь. — Придется, братан, заняться мне твоим физвоспитанием. Иногда они возвращаются. Не так ли?
Вечером г-н Рыбкин купил в спортивном магазине двухпудовую гирю. На следующее утро высоко подбрасывал ее на лоджии, попутно любуясь изумрудной, в белых барашках волн, бухтой.
— Видок из окна, Виталя, у тебя зачетный. Горы, яхты, трубы заводов. На Лубянке спортзал находится в подвале. Конечно, место святое, намоленное, но не с той, что греха таить, атмосферой.
— В столице полно других залов, — в присутствии папы мне никак не удавалось настроиться на медитацию прозы.
— Залов до чёрта. Не спорю! — Рыбкин подкинул гирю из-за спины, фокусническим движением поймал её. — А моря нет! Ты чего себя так распустил? Брыла, брюхо… Я выгляжу орлом, а ты будто жаба в тюрбане.
— Это шутка?
Сергеич поставил гирю на кафель пола, демонстративно согнул правую руку:
— Потрогай бицепс. Кремень!
— Вы к нам надолго?
— Уже надоел? Не сердись. Понимаешь, жду в Новоросе одного человечка. Взял вот командировку. Одним выстрелом двух зайцев. И вас повидаю, и нужного кадра.
— Вас же вызвала Ася.
— Алло, доходяга! Не тупи! Пойдем-ка на кухню. После зарядки я всегда съедаю три апельсина и яичницу из дюжины яиц. Там и поставим все точки над «ё».
Я поплелся за «батей». В голове моей вместо вдохновенной прозы вертелось — гиря, яды, инфаркты… Он и дзюдоист, и парашютист, и аквалангист, и охотник на львов в африканском сафари. И всегда, гад такой, готов к черному юмору.
Сергеич с обезьяньей ловкостью облущил марокканский апельсин. Разломил пополам. Протянул мне.
— Угощаю! Хотя… апельсины твои. Или Аська купила?
— Вы что-то хотели сказать. Поставить точки над «ё».
— Слушай! Переходи на «ты». Иначе обижусь.
— Хорошо. Попробую… Энергия твоей харизмы, Сергеич, меня вводит в ступор. Ее бы убавить. Чуть-чуть.
— А меня беспокоит анемичность твоих опусов. Я уже кое-что читал. Не такой темный.
— Что читал?
— Названий не помню. Только, рыбка моя, прозе твоей не хватает, так сказать, яда. Именно яда!
— Гм… Цикуты? Синильной кислоты?
— Пойми, щелкопер, страх — фундаментальное чувство. А у тебя какие-то бутафорские пираты. К чему этот приторный, сладенький бред? Ближе к реальности! Знаешь, какие романы я сам мог бы писать?! Была бы охота. И, конечно, время.
На кухню, дыша утренней свежестью, заглянула Ася.
— Мальчики, предлагаю прогуляться к морю.
4.
Фланировали по набережной. Веял май-шаловник. На газонах алым огнем полыхали благоуханные розы. Галечный пляж пуст. Вода в этом году на редкость студеная. Граждане, молодцы, берегут здоровье.
— Завтра сюда приду с мольбертом, — Ася поправила сбитую ветром челку. — Пацаны с бамбуковыми удочками меня заводят.
— Яда в твоих картинах не хватает, яда, — сурово бормотал Рыбкин.
— Папка, достал! — вскрикнула Ася.
— Ребятки! — Сергеич ребром ладони сшиб бутон розы. — Говорю сокровенное. В России только две партии. Одна, как последняя шлюха, жаждет лечь под америкосов. Другая — шагать по своей вековечной дороге к русской мечте.
Я скривился:
— Клоунами от политики, Сергеич, извини, не интересуюсь. Все они временщики. Думают лишь о бабле, о своем, как ни крути, кармане. Нацидея — жупел, параноидальная греза. Искусство же, к шаману не ходи, вечно.
— Хочешь отсидеться в кустах? В райских поэтических кущах? Эдаким сереньким козликом? Бэ да мэ?!
— Глядите, яхта на траверзе! С алыми парусами! — вскрикнула Ася.
Я угрюмо молчал. Что говорить?! Сергеич был явно не моей интеллектуальной складки. Человек иной лексики. Другой слой жизни. Поскребыш.
Рыбкин чмокнул дочурку в щеку, погладил растрепанные йодистым бризом ее рыжие волосы.
— Хочешь, такую яхту куплю. Бабок много. Только не молчи, не жуй сопли.
— Папа! Сергей! — взорвался я. — Зачем ты так рабски подражаешь действующему президенту?
— Разве? Не замечал…
— Точь-в-точь! Просто клон! Симулякр… И тембр, и походка, и алгоритм мысли.
— Кому же мне еще подражать? Не тебе же, убогому бумагомараке?
— Да будьте сами собой! И уберите хамство.
Сергеич схватил меня за грудки, как щитом загородился мной от кого-то.
Мимо нас прошел высокий блондин, выгуливающий карманного мопса. Неужели это сам легендарный Подвальный? Вряд ли.
Когда господин удалился, папа меня отпустил. Резко вздохнул:
— Ни на кого нельзя положиться! Сказали, клиент прибывает завтра, а он прёт прямо сейчас. Всё, детки-конфетки, пока. Труба зовет! Служба…
Рыбкин свернул в аллею карликовых оливковых деревьев.
Мы с Асей проводили его чумным взглядом.
— Обещал яхту и смылся, — ухмыльнулась Аська.
— Я от него, скажу откровенно, дико устал.
— Шебутной чел. В жопе, как у шведского Карлсона, моторчик. Виталик, завтра пойдешь со мной на пленэр? Чувствую вот-вот накатит вдохновение.
5.
Папа исчез, будто корова слизнула. Зато на следующее утро объявилась мама.
Итак, встречайте, Раиса Шалвовна Рыбкина. Приземистая, слегка кривоногая, с выпученными (верно, от духовной взвинченности) голубыми глазами.
Рая смерила меня от макушки до пяток обжигающим взглядом:
— Экого старца, Аська, ты подцепила! Почти покойника.
— Мама, он моложе тебя на целых три года.
— Ты уверена?
— Зачем приехали? — зло смотрю я на тещу.
— Сто грамм, зятек, не найдется? Лучше, конечно, вискарь.
— Это в семь-то утра?
— Ты что, дорогуша, мой пастырь? Приснопамятный Пимен?
— У нас, Виталька, где-то был вискарек, презент твоего бразильского почитателя.
— Я поработать хотел… — сгорбившись, потопал я к бару.
Раиса захохотала:
— А с тещей выпить? Фронтовые сто грамм.
Сидели на кухне. Ели украинское сало под мичиганский вискарь. (Бразильский, оказывается, уже был Сергеичем выпит.) Тугая бодрящая волна накатила от горла до пищевода.
Ася нарезала пошехонский сыр:
— Мама приехала с инспекцией. Подозревает, что папа ей подло изменяет.
— Он моложе меня, — объясняла Раиса. — Торнадо в штанах. А у меня, елки-моталки, как не крути, бабий климакс.
— Любите его?
— А чего не любить? Много ли в жизни моей осталось радостей? Я уже землю себе под могилку присмотрела. Кладбище, конечно, не центровое, однако сойдет. Осинки там, березки, даже поэтические дубки.
— Мама, не спеши ты себя хоронить! — хмыкнула Ася.
Раиса, с рюмкой в руке, встала:
— Дочка, возвращайся домой. Папа тебя устроит художником-оформителем на Лубянке.
— Какие глупости, — Ася махнула рюмку, занюхала салом.
— Странный у нас разговор… — задумался я. — Будто по Чехову. Разорваны все связи, линки.
— Скорее у Кафки, — Раиса повела выщипанной бровью. — Не знаете, кого мой муженек нынче пасет?
— Подвального, — ответил я. — Лютого врага нашего альфа-самца.
— Высокий такой? С брутальным лицом?
— Ага!
— Вчера он прогуливался с карликовым мопсом, — улыбнулась Ася. — У самого пляжа.
6.
На следующий день все СМИ затрубили о гибели оппозиционера Подвального. Утоп возле мола. Вскрытие показало — обширный инфаркт. Ушел на дно и его карманный мопс, Трезорка. Бросился, верно, за своим хозяином и… буль-буль в гости к Нептуну.
— Батькина работка, — впроброс кинула Ася. — И как только он умудряется так ловко подсыпать яд?
— Значит, мотался по делу, — Раиса с трогательной старательностью перемывала посуду.
— Ты чего не идешь к молу писать полотна? — взглянул я на супругу в коротеньком красном халатике, с молодыми сильными ногами и вольно дышащей грудью.
Ася всплеснула руками:
— Там же на дне лежит Подвальный, со своим мопсом. Не вдохновляет.
— Давно уж их достали.
— А вот и я! — щелкнула дверь.
На пороге вырос Сергей Сергеевич, поразительно стройный, похорошевший. На щеках клубничный румянец.
— Садись, гулёна, к столу, — ласково усмехнулась Раиса Шалвовна. — Есть русский борщ с хохлацкими клецками.
— Да мы с майором Петровым перекусили прямо у мола, в кафешке «Надежда». Кушали жареную камбалу в кляре. Лучше я пойду на лоджию, покидаю чугунную гирьку.
— Зря вы так с Подвальным, — потупился я. — Отличный был мужик. Стильный. Говорил дельные вещи. Я хотя и далек от политики, мне он нравился.
Сергеич скосился на меня:
— Ладно, давайте борщ. С клецками. Или без.
Сел за стол, подбоченился:
— Смерть высокого блондина, сынок, не по моей части.
— Не верю! — вскрикнул я.
— А ты докажи! — Сергеич протер серебряную ложку о штаны. — Приятного всем аппетита!
— Виталик, пойдем-ка погуляем, — взяла меня Ася за локоть.
Мы шли по набережной. Аромат отходящих роз назойливо лез в нос. На траверзе, как всегда, с дюжину яхт. Парочка с гриновскими алыми парусами.
— Я насчет себя не обольщаюсь, — тихо произнесла Ася. — Дар мой средний. Ван Гога не выйдет. Да и уха жалко.
— Не впадай в депресняк. Это грех. А уши отрезать забава не для слабонервных. Счастье, оно всегда именно на протоптанных дорожках.
— Слушай, родной, подружись-ка, ты с моим батькой. Он ведь душевный человек. Слегка крезанут, понятно, на ядах. Это чисто профессиональное. Да и мамка хороша. Доцент, кстати, института тонкой химической технологии. Пишет докторскую, кажется, о противоядиях. Гуманистка до мозга костей. Обожает поэзию. Бродского и Мандельштама. Любит поддать. И умеет меня доставать буквально за три минуты.
Я сорвал отходящую розу. Понюхал. Запах у нее был какой-то тяжкий, чуть ли не ядовитый.
— Подружиться, говоришь…
— С папкой моим ссорится — себе дороже.
— Отравит ядом.
— Ха-ха! Не думай о моем батьке так примитивно… Хотя может и отравить. Это у него чисто профессиональное.
*** «Убить внутреннюю обезьяну» (издательство МГУ, Москва), 2018, «Наша Канада» (Торонто), 2017