В 5.30 am Ave.Z была пуста, как карманы нищего.
Сашка вышел из своей квартирки на втором этаже двухэтажного бруклинского таунхауса и поежился от хлынувшей в лицо зябкой предрассветной прохлады. Внизу у подножия каменной лестницы стоял желтый Caprice Classic – обычное нью-йорское такси, которое он арендовал с напарником.
“Надо же, Игорь ночью умудрился такой удобный паркинг найти”, - подумал Сашка и нащупал в кармане ключи. Машина легко завелась. Судя по тому, что мотор не успел остыть, напарник закончил работать совсем недавно. Проехав два блока вперед, остановился около маленького круглосуточного магазинчика. Он кинул десятку на прилавок перед китайцем, глаза которого от ночного бодрствования напоминали прорези для монет парковочных счетчиков.
- Regular coffee with sugar and Marlboro lights. Two packs, - сей нехитрый, с неизменным ассортиментом шопинг происходил через день в одно и то же время.
Пока китаец мастерил кофе, Сашка бегло пролистал “Новое русское слово”, но покупать не стал и бросил газету назад в стопку. Забрав покупки, он вышел на улицу, плюхнулся на истертое кожаное сиденье, поставил закрытый пластмассовой крышкой стакан в подстаканник и медленно поехал на Брайтон.
Свернув с Ocean Pkwy между огромных каменных столбов, держащих, день и ночь грохочущую поездами над “русской улицей”, линию метро, он миновал несколько светофоров, висящих над головой через каждые тридцать метров, и повернув направо, выехал на тупиковую площадку . Сашка забрал кофе, вышел на пустынный деревянный Бодвар, уселся на лавочку лицом к океану и закурил..
Из-за начерченного рассветом горизонта уже выполз край огромного красного солнца. Он смотрел на океан, зарождающееся на востоке зарево, и в его, постепенно светлеющей голове, вновь начали копошиться мысли, порождающие знакомое, угнетенное состояние души…
…Сашка попал в Нью-Йорк лет семь назад, умудрившись выехать из умирающего Союза на экскурсию. Тяга к загрантуризму оказалась столь сильной, что он не стал использовать обратный билет, а остался в Столице Мира, кое как найдя жилье и устроившись на работу за “кэш” к мужу своей московской знакомой, давно обосновавшемуся в Америке и наладившему производство кожаных курток, дубленок и пальто.
Мастерская, в которой, эмигранты и нелегалы из СССР, с утра до вечера, не покладая рук кроили и сшивали кожаное шмотье, находилась в самом сердце капитализма – в Манхеттене, в десяти минутах ходьбы от небоскребов Wall Street, фотографии которых валили в истерику неуравновешенных советских школьниц. Производимая продукция полностью комплектовалась всеми необходимыми ярлыками всемирно известных фирм, после чего переправлялась на повсеместно возникающие вещевые московские рынки. Там доверчивое население, впадая в экстаз от цены и надписей “Trussardi”, “Christian Dior” и “Made in USA", буквально выхватывало вполне добротные изделия из рук замерзших продавщиц. С этого трансатлантического бизнеса Сашка имел свою долю, выражавшуюся в трехстах долларах в неделю, что позволяло ему снимать комнатенку в бруклинских трущобах и время от времени набивать свой желудок дешевой китайской пищей и фастфудом.
Обращение в службу иммиграции и натурализации с просьбой считать его беженцем от беспрецедентного коммунистического насилия и вопиющего антисемитского произвола было воспринято американцами с явным подозрением.
Во-первых, к этому времени коммунизм в СССР окончательно и бесповоротно давал дуба, превращая партийных функционеров и комсомольских вожаков преклонного возраста в борцов за идеалы демократии, рэкетиров и кооператоров. Во-вторых, Сашка, имевший к евреям такое же отношение, как австралийский абориген, ничем не мог подтвердить свою национальную близость к выходцам с Сиона, загнанным советскими антисемитскими бандами “за можай”.
Однако, благодаря махровому бюрократизму государственной машины, похоронившей рассмотрение его просьбы о выдачи “гринкарты” в многолетнем долгом ящике, а также из-за маниакальной любви американцев к подсчету денег, дающей веские основания полагать, что оголтелая травля и последующая депортация незадачливого московского туриста обойдется казне куда дороже, чем его доблестный труд на благо процветания Америки, Сашка смог получить разрешение на работу, американские водительские права и надежду на светлое будущее.
После года ударной вахты в полулегальной нью-йорской легкой промышленности, надышавшись клеевых испарений и вдоволь налюбовавшись интерьером заграничного предприятия, напоминающего серыми ободранными стенами, черным потолком и мутными грязными стеклами с решетками убранство следственного изолятора, Сашка решил в корне изменить профессию.
Понимая, что ему едва ли предложат должность менеджера в расположенном неподалеку офисе “Крайслера” или главную роль в очередном киношедевре “Коламбия Пикчерс ”, он реально оценил собственные возможности и нанялся в один из бруклинских Car Service. В то время это «такси по вызову» являлись курсами первоначальной подготовки и, одновременно, вытрезвителем для многих сотен наших соотечественников, прибывающих на Восточное побережье в эйфории стремительного обогащения и непомерного процветания.
Вдоволь намучившись с полностью убитой хозяйской Краун Викторией и люто возненавидев бывших соотечественников, садящихся в машину, чтобы проехать четыре блока за полтора доллара с видом опаздывающего на совещание секретаря Совета Безопасности ООН, Сашка случайно познакомился со своим будущим напарником – Игорем.
Через некоторое время он с достоинством человека, купившего между делом отель Sheraton, кинул ключи от предоставленной ему дрыны на стол хозяину и арендовал на паях с Игорем такси, на котором они теперь и работали в невиданном советским людям режиме – сутки через сутки.
Работа в такси Сашку не тяготила. Он быстро освоился в простом, как таблица умножения, квадратизме нью-йоркских улиц, по которым для выработки рента и заработка кровных “пары копеек” приходилось гонять с неистовым московским напором.
Так как среди таксистской братии Сашка был чуть ли не единственным не имевшим ни гринкарты, ни “сошл секьюрити”, ни вэлфора, ни кола, ни двора, он быстро получил прозвище Бездомный, на которое охотно откликался в эфире и ничуть не обижался.
Ездить с ним по Нью-Йорку было сплошным удовольствием. Он умело, какими-то неведомыми закоулками объезжал заторы, всегда знал место, где в Манхеттене днем можно найти бесплатный паркинг и ласково крыл матом неловких бабулек на огромных Бьюиках. Разъезжая на желтой машине, Сашка, кроме обеспечения прожиточного минимума, в определенном смысле наслаждался выдуманной им самим независимостью, микроклимат которой создавала перегородка из толстого оргстекла, отделявшего его от опостылевших и капризных пассажиров. Но особенное удовольствие ему доставляла возможность медленно и лениво проехать мимо голосующих наглых “афроамериканцев”, выразив своими действиями полное презрение к однополчанам безвременно ушедшего Мартина Лютера Кинга. За эти художества он легко мог получить жалобу, влекущую за собой лишение права на работу, но отказать себе не мог…
Между тем и личная сашкина жизнь начала по-немногу терять устрашающий вид беспросветной черной дыры и приобретать более четкие и светлые очертания.
Лерка, его московская знакомая развелась со своим мужем: тем самым владельцем нью-йоркского псевдофилиала “Пьера Кардена”, где Сашка гробил свое здоровье на кожгалантерейном фронте.
Развод произошел по чисто российским мотивам.
Леркин муж, Ефим, был человеком хватким и исключительно талантливым в бизнесе. За короткий срок он сумел крепко встать на ноги и цепко ухватить свою золотую жилу, “о необходимости которой все время говорили” приехавшие ловить удачу в мутных водах Гудзона бывшие большевики и верные ленинцы. Он любил Илью – их ребенка, родившегося еще в Москве, а теперь, следуя моде, натягивавшего на тощий зад джинсы размера XXL и говорящего по-русски с сильным акцентом.
Одно губило новоявленного манхеттенского кожаного короля – водка. Раз в два-три месяца Ефим уходил в страшнейший запой. В пьяном состоянии он переставал быть человеком, а становился отвратительным животным, удивительным образом сочетающим в себе самые низменные повадки свиньи, собаки и тигра. Долгие годы Лерка как-то терпела и блевотину на коврах, и испражнения большой и мелкой нужды в гардероб, и чувствительные хуки в глаз, и недельные исчезновения, и белогорячечную истерику…
Но однажды, в очередной раз выведя синяки на лице и теле, она поняла, что это – навсегда и подала на развод. Через некоторое время в ее жизни и появился старый московский друг, бездомный таксист Сашка...
Лерка и сама была далеко не подарком. Несколько взбалмошная, постоянно совершавшая необдуманные поступки и откровенно чудаческие выходки, не знавшая цену деньгам, не умевшая их хранить и правильно, расчетливо тратить, она, тем не менее, привлекала именно своей бесшабашностью и жизненной жаждой, желанием жить сегодня, а не ждать пенсии для получения впечатлений от всемирных турне, увезенных через год-другой вместе с телом в черном “Линкольне” в тихое скорбное место на перекрестке McDonalds Ave. – Ave.J.
Ей, имеющей американское гражданство, прожившей в США дольше всей своей многочисленной родни, не любимой за свое безрассудство, открытость и откровенные плевки в сторону общепринятой расчетливости никем, кроме родителей и старшего брата, удалось каким-то образом не стать сухой американской воблой, живущей по убогому расписанию, напоминающему движение трэйна из Квинса в Манхеттен.
Она презирала идеал, к которому стремилось большинство женщин, выплеснутых очередной эмигрантской волной на берег по ту сторону Атлантики. Многие из них моментально забывали о своем кухонно-пылесосном прошлом, быстро адаптировались к долларовому эквиваленту всего происходящего, ставили не сильно преуспевающих мужей в положение семейного придатка и начинали копить и копить зеленоватые бумажки, надеясь на то, что их количество когда-нибудь начнет перерастать в качество. При этом они начисто забывали, что им уже сорок с хвостиком, и через двадцать лет они не смогут уже ни за какие тысячи купить то, что сегодня еще можно получить, если не молиться над растущим банковским счетом.
Сашке леркина психология оказалась исключительно близка по духу. Он тоже не смог привыкнуть к “чулочной” психологии, никогда не плакал по поводу материальных проблем, и хотя время от времени ограничивал особо фантастические авантюры жены, в целом поддерживал ее жизненную позицию. Наделав в жизни немало глупостей, бросив в Москве родных и близких, оставив выжженное поле, на которое уже нельзя было вернуться, не приняв американских принципов, Сашка откровенно страдал ностальгией и только Лерка как-то сглаживала это чувство.
Мне всегда нравилось бывать у них дома, где я не чувствовал себя гостем, где можно было говорить о чем угодно, где не существовало ни малейшего напряжения, где все происходило само собой, без надуманного этикета и тщательно выверенной линии поведения. Я всегда просил Сашку съездить со мной в China Town, где выполнял просьбы друзей и коллег по работе, закупая для них “Rolex” по десять долларов, Zippo, бейсболки и футболки. Просил не потому, что не смог бы добраться сам, а ради лишнего раза пообщаться с этим парнем, загнавшим самого себя на нейтральную территорию, уехавшим отсюда, но так и не доехавшим туда. Застрявшим на полпути…
Ему было важно питаться от меня русским духом, общаться с человеком, живущим в том, как оказалось, самом близком ему мире, который он так неосмотрительно покинул. Они с Леркой всегда передавали со мной деньги и подарки для оставшихся в Союзе родственников, причем и суммы и действительно толковые и дорогие вещи, переданные семьей, живущей на адском шоферском труде и леркиной “полуработе” выгодно отличались от запихиваемого другими знакомыми в мои сумки тряпья с фли-маркета, продаваемого на вес. Сашка неизменно отвозил меня в аэропорт, и сидя в кресле набирающего высоту Боинга мне казалось, что возвращаясь из JFK по Belt он выглядывает из окна машины, стараясь разглядеть улетающий на восток самолет…
…Сашка бросил сигарету в пустой картонный стаканчик. Солнце уже вынырнуло из-за горизонта, и его пурпурный диск отрывался от фиолетовой воды и, желтея, начинал слепить глаза. Он встал и пошел к машине. Classic развернулся и тяжело поехал прочь от океана из-за которого поднималось солнце, пришедшее с далекой брошенной земли…