Глава 8
- День-то нынче какой выдался, как терем расписной! Небо бездонное. Солнышко щедрое. Сад пёстрыми лоскутами отсвечивает. Воробьи концерт отчебучивают. Рай, да и только! Погляди, батя, в окошко. – Валентин раздвинул ситцевые занавески у изголовья кровати.
Старик повернулся к окну, приподнявшись на локте, с радостью проговорил:
- Дюже украсно. Вчера ещё хмарилось, взвесь свет мутила, а нынче разведрилось.
- В самый раз нам с тобой вылазку в сад сделать, свежим воздухом подышать, подзарядить батарейки.
- Какие батарейки, сынок? – недоумённо спросил отец.
- Солнечные. Какие же ещё? Всё живое на земле от солнца зависит. Убери растение от солнечного света, и оно захиреет вскоре. Так и человек. Наш иммунитет солнцем подпитывается.
- А грибы? Их специально в тёмных подвалах выращивают.
- Вот грибов нам сейчас внутри твоего организма совсем не надо. Пошли просушиваться и проветриваться. Погода шепчет. Другой такой денёк, может быть, не скоро повторится. Ты домашнее пространство уже осилил. Пора приращивать территорию за порогом, ревизию в саду провести.
- Не озябну? – засомневался старик.
- Говорю же – рай земной. На всякий случай, чтоб не просквозило ветерком, можешь «москвичку» накинуть на плечи. Я для тебя калоши на валенки надел. Ноги не промочишь. Так что смелее, казак!
Яков Васильевич особо не упирался, хоть и было заметно по выражению лица, что он весьма сомневается в успехе затеянного сыном выхода на прогулку. Инерция хворобного лежания и малоподвижного образа жизни последних месяцев удерживала его в привычном пространстве, а здравый смысл и воля Валентина разрывали этот застойный круг. Да ещё извечное людское любопытство подталкивало: «смогу ли осилить выход из дома?», «а как там - в саду, не пора ли виноград на зиму прикопать?».
Открыв дверь из чулана на улицу, старик надолго задержался на пороге, щурясь от ярких солнечных лучей, и не решаясь сойти по ступенькам на землю. По его исхудавшему, бледному лицу скользили блики света, просачивающиеся сквозь густое переплетение ветвей шелковицы (тютины), росшей вблизи от домика Серединых. И Валентину казалось, что это отцовские сомнения и страхи калейдоскопно сменяются на измождённом болезнью лице.
- Что, солдат, тяжело подниматься в атаку из обжитого окопа? А надо. Представь, что эта дверь открыта в другой мир – здоровый, радостный, яркий. Не надо бояться. Главное – сделать первый шаг. Решительней, батя. А я тебя с фланга поддержу.
- Не надо, я – сам! – возразил старик.
Придерживаясь одной рукой за перила, другой опираясь на костыль, Яков Васильевич медленно спустился со ступенек и направился по дорожке в сад. Миновав тютину и несколько яблонь, дошёл до сарая. Отворил серую дощатую дверь. Поглядел на итог сыновних трудов. Ровная высокая, почти под потолок, стена из поленьев возвышалась напротив входной двери. Ни единой не порубленной корчаги не осталось. Да и остальная утварь и инструменты были разложены в строгом порядке, по-армейски.
- По всему видать, офицер тут побывал, - улыбнулся, оглянувшись на сына, Яков Васильевич. – Всё – по струнке, как в казарме.
- Есть грех, батя, - ответно усмехнулся Валентин. – Меня в редакции «пиджаки» так и прозвали – «казармой».
- Кто прозвал, штой-то я не понял?
- «Пиджаки». Так в военных редакциях гражданских работников называют и тех офицеров, что надели форму после выпуска из институтов и университетов. Нет у них военной закваски, тяги к порядку и дисциплине, как у тех, кто окончил военные училища. Анархисты, короче говоря. В творчестве это терпимо, иногда даже хорошо. А в быту – мама дорогая! На столах – завалы бумаг. Нужной не отыскать быстро. Кругом – окурки, огрызки, немытые чашки из-под кофе. Дым – коромыслом. Ну, я их и строил, приучал к порядку.
- Поди, обижались, противились?
- Всякое бывало. Поначалу некоторые гадили исподтишка. Письма от имени мнимых любовниц жене подбрасывали. Начальству сексотили. На летучках пытались материалы критиковать. За каждой ошибкой охотились. Потом угомонились.
- Никак начальство урезонило баламутов?
Яков Васильевич прикрыл дверь сарая и неторопливым шагом двинулся по тропинке дальше в сад, так же неторопливо поддерживая беседу.
Валентин пошёл следом, готовый в любой момент поддержать отца, если тот ненароком оступится или поскользнётся на сырой дорожке, и в то же время, отвлекая его своими разговорами от мыслей о хворобе и немощи.
- Уважать кого-то или не уважать начальство заставить не может. Авторитет от самого человека зависит. Если он не подлец, не прожига, то, в конце концов, сослуживцы это поймут и оценят.
Я клин клином не вышибал. Гадостями на гадости не отвечал. Успехи и неудачи сотрудников оценивал объективно, без заискивания и злорадства. Когда заслуживали, хвалил. Если что-то не получалось у коллег, старался подсказать, как бы сам делал тот или иной сюжет. Мог и подурачиться вместе со всеми, и попраздновать от души. Но порядка на рабочем месте и дисциплины труда добивался всегда.
- Это выходит, как при Сталине, - жить по заводскому гудку? – повернулся в пол-оборота к сыну старик.
- Ну, не совсем так. Во-первых – не плодить тараканов в кабинете и в голове. Во-вторых – к сроку и ответственно готовить материалы к публикации. Где и каким образом, не важно. Главное – конечный результат, в намеченное время сдай качественный материал на заданную тему. Это – основа основ в творческой работе.
- К сроку и умело, – повторил Яков Васильевич мысль сына. – Согласен с тобой. Это важно не только для вас – журналистов. Для всех важно. Для крестьян – тоже. Вот погляди на виноградную лозу, можно её зараз прикапывать или нет?
Валентин внимательно осмотрел куст, разведённый на четыре стороны и аккуратно подвязанный тонким лыком к деревянным столбам. По-местному такую разводку называют «донская чаша». Листьев на побегах почти не осталось. Виноградные кисти срезали ещё в начале сентября.
- Наверное, можно, – не очень уверенно проговорил он.
- Ошибаисся, Валентин Яковлевич, - озорно блеснул глазами отец, - подзабыл крестьянскую науку. Если ево зарыть в сырую, не выстывшую землю, либо сгниёт, либо прорастёт. Позжей надо. Ближе к заморозкам. И соломой проложить или полынью, штоб суше было и теплей.
- Сдаюсь, батя, – Валентин игриво поднял руки вверх. – В агрономии я действительно не силён. Детская практика забылась, а новых познаний не приобрёл. Негде было. Да, честно сказать, не думал, что на приусадебном участке особая наука хозяевам нужна. Казалось, ковыряются люди из поколения в поколение в земле по наитию. Чего тут мудрёного?
- Грамотей однако! Это вы, писаки, придумали, что земля на Дону и Кубани сама рожает. Ткни лопату – пустит корни и зацветёт. А на деле с землёй, как с девицей, повозитса надо, помороковать, как угодить. Тут на авось не пройдёт. Деревья и кусты сами по себе здоровыми и плодовитыми редко бывают. За ними постоянный уход нужен: подкормка, обрезка, лечение от болезней и вредителей всяческих. Это, товарищ полковник, - тоже наука!
- Твои бы слова, отец, да – президенту в уши.
- Подтруниваешь над стариком? – Яков Васильевич недоверчиво покосился на сына.
- Без шуток говорю. Главковерху не пристало бухать изо дня в день, уподобляясь некоторым нерадивым мужикам. Его задача – быть садовником. Сорняки с корнем вырывать. Культурные растения обихаживать. Вновь бы зацвела русская земля, перестала бы, на потеху всему миру, завозить продукты из Китая, Австралии и, чёрт знает, ещё откуда!
- Это ты верно гутаришь. Нету у нас нынче садовника в стране, вот тля и заедает народ.
- А был ли он вообще в двадцатом веке?
Отец ответил не сразу. Некоторое время они молча шли между абрикосовыми и грушевыми деревьями по направлению к проданному флигелю. Не доходя до него несколько метров, остановились. Яков Васильевич с тоской оглядел бывшее семейное гнездо, ставшее летней отрадой дачников, потом повернулся лицом к сыну.
- Меня эта думка всю жизнь донимает, как заноза, а обсудить ни с кем не мог. Сам ведаешь, скоко подобных умников в вечную мерзлоту полегло.
Про царя много не скажу. Плохо его помню. Старики гутарили, мягковат был, часто жену слушал, а та – Гришки Распутина советы, да россказни. Это многих в верхах власти против него настроило. Но в станице нашей был порядок. Это – факт. Дурачки и горлопаны не верховодили. Выбирали в местную власть заслуженных казаков. Народ не спивался. Трудились все от мала до велика. Службу казачью несли исправно. Чижало было справить всю амуницию и коня на свой кошт, но зато податями всякими не душили. Башковитый и грамотный казак мог станичным атаманом стать, как мой дед, твой прадед - Кирилл Яковлевич.
Помню, как февральскую революцию и отречение царя станичники обсуждали бурно. Старшина, кто дворянство выслужил, сумовали. Гутарили чуть ли ни про конец света. Окопники же, кормившие вшей не один год, трагизму не почуяли, ожидали даже каких-то перемен к лучшему, как и в начале нынешней перестройки.
Старик о чём-то задумался и, растерянно улыбнувшись, сказал:
- Получается, что мы в феврале-марте 1917 года первый раз наткнулись на те грабли, что Горбачёв нам сызнова подсунул?
- Яков Васильевич, да ты ещё и философ ко всем прочим талантам? – без иронических ноток произнёс Валентин. – В корень зришь!
- Токо што осенило.
- Видишь, как полезно гулять на свежем воздухе?
- Притомился я с отвычки. Посидеть бы.
- Сейчас организуем передых. Я для тебя дровяную плаху вынесу.
Они воротились к сараю. И Валентин вытащил наружу и поставил под стену с облупившейся побелкой большой чурбак от комельной части яблоневого ствола, на котором вчера рубил дрова.
Отец умостился на нём, подставив лицо нежарким лучам осеннего солнца. Сложил ладони поверх т-образного костыля и продолжил свои неспешные стариковские размышления:
- При Ленине и большевиках всё перевернулось вверх тормашки. Вначале голутвенные казаки, наслушавшись посулов про «золотые горы и молочные реки», супротив домовитых поднялись. Потом кучерявые комиссары с латышами и другими инородцами наехали и начали коцать всех подряд – и богатых, и середняков, и голутву, если кресты георгиевские имели, или ещё как-то уважение к старой власти выказывали. Дон кровавой юшкой потёк. Куда беч? Где спасатса? Как жить, если некому стало землю обрабатывать? Тьма народу загинула. Кого порубали. Кого постреляли. Кого живьём закопали, бывало и такое. Кого тиф покосил, кого – голодный мор. Мои родители в двадцатом, после продразвёрстки, с голоду померли. Даже, где их могилки, не знаю, чтоб вам показать, да последний поклон отдать.
Старик притих, хлюпая носом, потом высморкался и продолжил говорить:
- Страшный покос уполовинил страну. Но выжившие мало-помалу начали в период нэпа хозяйства подымать из разрухи. И к тридцатым годам более-менее оклемались. Живностью обзавелись, отстроились, детей нарожали. А тут тебе – новое испытание, колхозы! Да не те хозяйства для совместной обработки земли, что люди сами начали затевать в это время, а поголовный принудительный загон в артели, с раскулачиванием и высылкой несогласных единоличников, с разгулом дуралеев от власти, с репрессиями Ежова и Берии, с новым голодомором, устроенным сверху.
Эту беду пережили, грянула война, жуткая гибель народа, разруха, обнищание, опять голод. Как Гитлера и его орды одолели, а заодно и европейских прихвостней, одному Богу известно. Откуда народ силы брал? Как сумел наладить выпуск оружия, техники, снарядов, мин, патронов?
- Видимо, Сталин оказался неплохим организатором в той, кризисной ситуации? Смог собрать нужную команду соратников, народ объединить, сжать в грозный кулак. Даже с капиталистами и церковью нашёл общий язык, – высказал свои мысли Валентин.
- Да, - согласился Яков Васильевич, - смог, хоть и жёсткими мерами, но мобилизовал все силы на борьбу с германцами. Кнутом и пряником. Отступать без приказа будешь, свои же загранотряды расстреляют. В глотку врагу вцепишься, наградой командование не обойдёт. Сам вождь сутками напролёт глаз не смыкал и народ жилы рвать заставил. Так победу ковал. Так после войны поднимал промышленность, науку и сельское хозяйство. Повыкорчевал ленинских комиссаров из власти, дал подняться многим башковитым выходцам из глубинки. И страна при его жизни встала в полный рост.
- Хочешь сказать, что он и был настоящим садовником?
- Я так думаю. И не только я, много людей моего поколения, переживших войну и поднимавших потом страну из-под обломков.
- А каково мнение другой части населения, тех, кто гнил и умирал в лагерях, бесправно мучился в ссылке? Они тоже считают его садовником, а не палачом?
- Кто-то считает, кто-то не считает. Токо их гораздо меньше тех, кто искренне поверил планам Сталина по строительству крепкой страны и справедливой народной власти. Люди жили общими идеями, работали на их достижение, не покладая рук. А промашки считали неизбежными в большом деле. Общая беда и общая победа в войне, общие усилия по одолению разрухи объединили всех. Был подъём духа народа, была и вера в государство. Такой атмосферы одной агитацией за советскую власть не создашь. Братья и сёстры твои в это время высшее образование получили. Как говорится, в люди вышли. Разве не так? Значит, была возможность для подъёма? Сверху заботились об этом, из Кремля.
- Наверное, ты прав. Просто я ещё никак не могу до конца определиться со своими оценками прошлого и роли руководителей нашей страны. Всё сомнения мучают – одни так пишут, другие – эдак. Вроде, и сделан колоссальный рывок в развитии страны, как писал Черчилль: «От сохи…до атомной бомбы». Но в то же время, сколько несправедливости было, доносов, репрессий? Сложно понять, где - правда, а где - передёргивание фактов.
Яков Васильевич внимательно посмотрел на сына. В кончиках его бескровных и пересохших губ затеплилась едва заметная улыбка:
- Так твоё-то поколение училось уже по учебникам, написанным после двадцатого съезда партии. Там напутали, как кошка пряжу. Концов не найдёшь. А я всё, что творилось вокруг, своими глазами видал. И гнев, и милость вождей на собственной шкуре испытал. Мне придумки политических писарчуков ни к чему.
Вот про период правления Хрущёва скрозь гутарят: «оттепель, оттепель…» А для кого она, та оттепель? Это ж при нём с крестьян сызнова жилы тянуть начали. Участки приусадебные урезали, живность и садовые деревья налогами обложили. Вместо пшеницы и ржи кукурузу заставили выращивать. Опять до голодного пайка население довели. До восстания рабочих в Новочеркасске в 1962 году. Да и поубивали возмущённый народ.
А оттепель та, как я понимаю, только для сорной породы началась. Для всяких губошлёпов, никогда не живших народными заботами. Им бы только до власти добратса, до казны государственной, да трудовому люду карманы и души выворачивать. Ради этого и вся ихняя брехня про свободу совести и права человека. Не так што ли?
- Так, так, отец! – заулыбался Валентин. – Лучшего публициста для «Правды» не найти. Только, думаю, что и там без «купюр» подобные размышления не напечатают. Зациклятся на достижениях социалистического периода, а всю остальную мужицкую правду отрубят, как в «прокрустовом ложе».
- И я кумекаю, што никто такое не напечатает и не возьмёт в толк, пока не придёт Кремль настоящий сын трудового народа, и не наведёт порядок в нашем большом курене. Как в песне поётся: «От Москвы до самых до окраин». Без этого наша сермяжная правда в Кремле никому не нужна.
- Батя, я на эту тему подходящее выражение вспомнил: «Жаловаться Ельцину на Чубайса, всё равно, что Гитлеру – на жестокость гестапо».
- Смачно сказано! Это кто ж так припечатал?
- Точно не помню. Кажется, генерал Лебедь.
- Этот может. Славный земляк. В народе об нём добре отзываются. Гутарят – твёрдой рукой придушил войну в Приднестровье. За неделю-две управился с тем, што его предшественник год не мог сделать.
- Так точно! Вытер сопли генерала Неткачёва с репутации четырнадцатой армии. – Валентин собрался поговорить с отцом о военных событиях на Днестре, к которым имел прямое отношение.
Но старик устало зевнул и предложил:
- Пойдём уже в хату. Штой-то сомлел я на солнышке. Прилечь тянет.
- Пожалуй, что для первого уличного моциона вполне достаточно, – согласился сын. – Завтра, если погода не испортится, ещё прогуляемся.
На верхней ступеньке отец вновь остановился перед открытой дверью. Постоял, наблюдая за плывущими над домом облаками, тяжело вздохнул и сказал:
- Каждый раз, когда захожу в хату или выхожу на улицу, с ужасом вспоминаю дверь нашего барака в концлагере. Не дай Бог никому такой памяти!
- Расскажешь?
- Не зараз. Передохну чуток, подремаю. Сморило от свежего воздуха.