Совсем недавно и уже безнадёжно давно, когда свежий питерский ветер перемен кружил головы, но никто ещё не знал, что обоюдоострая свобода может смертельно ранить, в самые последние годы Союза, во времена наивных надежд и дерзких планов, на только что причалившем пароме Петербург – Стокгольм мы прятали водку.
Система была апробирована несколькими поколениями советских детей, принуждённых таскать варежки на резинке, пропущенной сквозь рукава пальто. Шведские таможенники с системой тоже были знакомы и норовили перехватить шустро разбегающихся по пирсу водконосцев и отобрать жидкую валюту. Поэтому вперёд посылалась отвлекающая фигура, бутылочным перезвоном манящая супостатов, как сказочный Крысолов – немецкую гаммельнскую детвору. И пока шведы шмонали жертвенную пешку, с удивлением добывая бесчисленные бутылки с яблочным соком, остальные подельники имели шанс проскользнуть мимо.
План сработал на удивление гладко. Мы очутились в самой настоящей капиталистической загранице, карманы наши сладко оттягивали «Пшеничная» и «Столичная», а перед нами в рассветных лучах солнца лежал беззащитный Стокгольм. По небу тихо летели разноцветные монгольфьеры. Можно было приложить ладонь к стене старинного дома и почуствовать глухую дрожь столетий.
Однако дело прежде всего. Как человека, способного сказать по-иностранному чуть больше, чем «Гитлер капут», меня втолкнули в первое попавшееся заведение. Оно оказалось парикмахерской. Навстречу мне выплыла типичная широкоплечая Брунгильда из скандинавского эпоса. Светловолосой воительнице лишь волшебного меча недоставало. Она лучезарно улыбнулась:
- Герр желает постричься?
Я покладисто согласился:
- Герр желает постричься. Потом. – И сделал предложение, от которого нельзя отказаться. -- А не возжелает ли любезная фру купить пару бутылок подлинной русской водки?
Брунгильда заледенела. Улыбка исчезла, от доброжелательности не осталось и следа. Глаза гордой валькирии облили меня таким презрением, что уши мои покраснели от стыда, и я, не дожидаясь ответа, выскочил на улицу. Похоже, карьера целовальника не для меня. Пускай друзья отдуваются.
На шумной пешеходной улочке арабы-нелегалы продавали всё, что можно продать. Товар размещался на большущих картонках, уложенных прямо на тротуар. Внезапно словно волна покатилась вдоль рядов негоциантов. По улице лениво шествовали двое полицейских. При их приближении арабы привычно складывали свои картонки наподобие обложек гигантских книжек и скромно отходили в сторонку. Как только полицейские проходили мимо, буквально за их спинами, картонки вновь раскрывались и укладывались на прежние места. Полицейские не оглядывались. Ритуал явно перетекал в традицию. Так и рождается государственная стабильность.
Хотели было зайти в Музей Средневековья, но туда ввалилась целая толпа школьников. Я бы детей в музеи не пускал. От них только визг и вред передовой науке.
Хорошо, что на нашем пути возник магазин электроники. Мне как раз была нужна одна маленькая штучка для домашнего телефонного автоответчика, аппарата в то время редкого и для большинства граждан загадочного. Однажды я услышал в записи удивлённый голос какой-то бабёнки:
- Маруська! Слышь? Со мной робот разговаривает! Ей-богу, робот!
- Пошли его на три буквы, - посоветовала Маруська. – Совсем обнаглели.
Маленькая штучка нужна была мне, чтобы прослушивать оставленные сообщения с любого телефона. Она прикладывалась к трубке и включала секретное биканье, а ответчик понимал и прокручивал записанное. Как прибор назывался, я не знал. Не идти же в магазин, изображая руками неведомую приспособу и временами издавая «бип-бип». Сочтут полоумным.
- Вам нужен бипер. - Никто не заметил, как рядои с нами остановился мужичок. – Я говорю по-шведски, могу помочь соотечественникам. Мне не трудно.
Мужичок как мужичок. Иногда для описания человека довольно нескольких слов. Например, полноватая женщина с усталым лицом. А мужичок этот более всего походил на постаревшее яблоко.
- Мне даже в радость, - продолжил он. – По-русски побалакать. Сашей меня зовите.
Он сунул мне визитку, на которой латинскими буквами значилось «Саша Романофф» и номер телефона.
Саша действительно мгновенно разъяснил продавцам, что мне было нужно. Я купил бипер, и мы все, довольные, высыпали на улицу.
- Что-то ещё? – спросил он. – Не стесняйтесь, я Стокгольм как свою руку знаю.
- Как свои пять пальцев, - машинально поправил я. – Водку возьмёте?
- Водка не мой стиль, - искренне огорчился Саша, - мой стиль джин. Но точно ведаю, кому продать! Поехали. Авто за углом. Мне не трудно.
За углом и вправду стоял сильно потрёпанный вездеход «Лендровер». Я такие видел по телевизору в передаче Сенкевича про Африку.
- Мой стиль, - ласково погладил руль Саша. – Мужественно и просто.
По дороге он ругал Швецию:
- Представляете, у каждого личный номер! Прямо при рождении дают. И по номеру всё про тебя знают. Никакой свободы. Ферфлюхте! Чтоб их разрезало бензопилой!
Мы остановились у неприметной двери обычного городского дома. Наш чичероне позвонил, в двери распахнулось окошко, и на нас с подозрением уставился чей-то глаз. Саша состроил деловое лицо:
- Дзень добре, пан. Маи приятели миец белеяки артикул.
К моему изумлению, дверь распахнулась. В полутёмную прихожую из соседней комнаты пахнуло табачным дымом и разудалым пьяным хоровым ором под аккордеон:
Ку-ку! Ку-ку!
Ля-ля-ля, ля-ля-ля!
О-ди-ри-ди-ди-на, у-ха!
Поляки не подвели. Водка была их стилем. Потом мы поехали к Романоффу в гости. Маленькая квартирка его была заполнена диковинными вещами. На стенах вперемешку с медвежьими и кабаньими головами висели индонезийские ножи сирауи и копья африканских зулусов. Саша переворачивал страницы фотоальбома и пояснял:
- Здесь я на съёмках в Альпах. А здесь в Кении. Лев красивый, ох и намучались мы с ним. Здесь в Англии, с арбалетом. И опять в Сахаре. Нравится джин? Ещё наливайте. Это «Бифитер».
Романофф работал киношным трюкачом. Его носило по всему миру, перед объективами кинокамер он прыгал, падал, стрелял, скакал, взрывался, тонул, убивал и умирал. Мужественно и просто. Родился в Югославии. Мать русская, отец немец. На вопрос, отчего его родители оказались на Балканах, пожал плечами: всякое случалось после войны. В России никогда не был, но любил её всем сердцем, далёкую и прекрасную. Всякий раз, когда Саша произносил это слово – Россия, то на секунду замирал.
По закону ответного гостеприимства мы пригласили Сашу на наш паром. Сквозь сумерки празднично светились бортовые огни. В ресторане было весело и шумно. Саша с детским любопытством вертел головой во все стороны. Заметив очередь к бармену, неодобрительно обронил:
- Я бы всех обслужил в три раза быстрее.
И вдруг он заплакал. Неловко, по-мужски, стыдясь, стирая слезу кулаком. Мы недоумённо переглянулись.
- Русских жалко, - признался Александр Романов.
Мы тогда не поняли, почему надо их жалеть, здесь, на шикарном корабле, в Европе. Ведь жизнь прекрасна, а будет ещё лучше, это уж наверняка!
И только годы спустя ко мне пришло понимание того, что он увидел будущее. Как? Скажите, как этот мужичок, маленький и потерянный осколок России, мог предвидеть распад великой страны, трудные девяностые? Откуда? Каким шестым чувством коснулся грядущего? Какое прозрение пронзило его смятённую душу? Или он плакал о прошлом? Не знаю. Но он плакал.