Впервые он шёл в больницу не на приём, а именно ложиться, и это было… да, это было как-то страшновато.
В детстве его хотели положить в стационар, кажется, с воспалением лёгких, и они с отцом даже приходили туда, в старое мрачное здание довоенной постройки из тёмно-красного кирпича - такого тёмного, что оно казалось ему «опалённым огнём войны», в буквальном смысле.
Отец в коридоре разговаривал с доктором, а он уселся на лавку, за какой-то стол; тут же сидели больные в халатах и вели свои беседы.
- Ну, как ты? – спрашивал один, подсаживаясь к другому, который сидел с книгой. – Волнуешься? Когда на операцию?
- Завтра, - отвечал тот. – Вот читаю, отвлекаюсь, стараюсь не думать... Мандраж! Боюсь, ночью не засну.
И мальчик тогда понял, что операция – это когда тебя режут, и это страшно. Отец подозвал его:
- Вот, здесь будешь лежать. Видишь, как тут хорошо!
- Да, - завлекающее-ласково говорил доктор, - в детской палате положим… Там детишек много, весело!
Мальчик был склонен к размышлениям с философским уклоном и любил одиночество. От ужаса, что вокруг будет множество «детишек», этих неунывающих шумных идиотов, у него выкатились глаза:
- Не-ет!! – закричал он. – Не буду!! Буду дома болеть!!
Так оно и случилось. Мамочка, поскольку он не хотел и плакал, не отдала его в больницу к чужим дядям, и он благополучно болел дома.
* * *
Мрачный хирургический корпус высился перед ним в зимних сумерках. В коридорах уже царила ночная тишина, хотя был ещё вечер. Дежурная медсестра удивлённо взглянула на него (что за больные в такой час?), но прочитав записку главврача, недовольная, начала оформлять.
Долго писала что-то в карту, подклеивала ЭКГ и прочие справки; потом измерила рост, вес, и заставила переодеться.
Он, стесняясь, разделся и натянул новый спортивный костюм, купленный специально для этого случая; ноги сунул в шлёпанцы. Всю прежнюю одежду и зимние ботинки засунул в мешок, и сестра его унесла.
«Оставь одежду всяк сюда входящий, - подумалось ему. – Дантов ад, кажется, был повеселее».
Потом сестра вернулась и повела его наверх. В новом облегающем спортивном костюме с белой окантовкой он выглядел ничего себе, этаким спортсменом, но вид сильно портили старые шаркающие шлёпанцы.
Ступеньки были крутыми, потолки - высокими. На каждой лестничной площадке во всю стену были двери с матовыми стёклами; на втором этаже висела табличка «Гинекология», на третьем – «Хирургия»; всюду пугали строгие надписи: «Посещение больных только в приёмные часы», «Без халата не входить!» и «Врачей в ординаторской не беспокоить!».
Коридор был длинный, тусклый; слева вдоль него тянулись высокие окна со старыми, рассохшимися рамами, справа – такие же высокие и старые двери палат.
Дежурная на этаже, сидевшая за столиком, тоже удивилась, и сказала, что мест вообще-то нет… но можно положить прямо здесь, в коридоре. Действительно, вдоль прохода стояли кое-где металлические койки с пустыми сетками, и на одной уже кто-то лежал.
Не успел он застелить матрац, как пришла другая медсестра, сказала, что будет готовить его к операции, что это очень важно, и отвела его в какую-то каморку, смежную с ванной. Это была «клистирная».
Уложив его на клеёнку, она заставила его спустить штаны и принять позу эмбриона; затем влила в него три литра холодной воды и велела массировать живот. Потом строго сказал: «Ну, всё, можно в туалет. Только аккуратней мне там!»
Ощущая, что раздулся как дирижабль, он, согнувшись и изо всех сил сжимая анус, двинулся к туалету. Внутри плескался целый аквариум, рыбки метались и просились наружу, и, главное - клапан просачивал!
Путь был не близкий. «Дойду ли? – думал он обречённо, поддерживая живот и осторожно перебирая ногами. – Господи, помоги!»
Дойти удалось практически без потерь и, едва прикрыв за собой дверцу, он познал великое счастье… а потом и горе, поскольку никакой туалетной бумаги там, конечно, не было.
«Пустяки, - ободрял он себя, выуживая из-за батареи пыльный газетный обрывок. – Мужчина должен быть неприхотлив… как верблюд - корабль пустыни!»
Вернувшись в ванную и хорошенько вымыв руки, он, облегчённый, с чувством исполненного долга, улёгся на койку. Теперь он был чист и снаружи, и изнутри.
Вскоре он задремал, но среди ночи был разбужен каким-то шумом, голосами и треском отдираемых, законопаченных на зиму, оконных рам.
- Эй, эй! Ты что делаешь? – кричала, пробегая мимо него, дежурная сестра. – Чего вытворяешь??
На подоконнике стоял мужик - тот, который тоже лежал в коридоре - и с силой рвал на себя раму.
- Да ты посмотри, что у тебя под окнами-то делается! – кричал он в странном возбуждении, разглядывая что-то внизу. – Ты глянь только!
За окнами стояла непроглядная ночь, темень, тишина, и не было ни души.
- Ай, ай! Он нам все окна сломает! – всполошилась сестра, кидаясь в ординаторскую. – Олег Сергеич! Олег Сергеич!!
Выскочил заспанный врач – молодой, высокий мужчина в халате; подбежала ещё одна сестра. Всем вместе им удалось стащить этого типа с подоконника. Тот резко дёргался, вращал глазами и со страхом оглядывался на окно.
- Видали? видали, сколько их? – бормотал он. – Сюда лезут!.. Кипятком их надо, кипятком!
- Ой, милый! Да ты совсем плох… - говорил врач, заглядывая ему в зрачки. – Что с ним?
- Да хрен его знает, - отвечала сестра. - Поступил с ножевым, перевязку сделали.
- Это ж «белочка», типичная, - говорил Олег Сергеич. - Ему в наркологии место, а не в хирургии! Он, того гляди, бросаться на людей начнёт… или из окна. Чего с ним делать-то?..
- Слушай-ка! – подумав, обратился он к мужику. – Как бы они тебя не утащили, а? Опасно ведь так просто лежать. Давай-ка мы тебя к кровати привяжем - с кроватью-то не унесут, сволочи! А?
Мужик повращал глазами, испуганно поозирался и… согласился. Сёстры уже тащили старые простыни и полотенца. Мужика уложили на койку и стали привязывать.
- Крепче давай, - волновался он. – Сильнее, ну!
- Не переживай, примотаем так, что не оторвут, - веселились сёстры. – Ну, Олег Сергеич! Ну, голова! Что бы мы без вас делали?
Олег Сергеич, самодовольно улыбаясь, проверял надёжность узлов.
- Учитесь, девочки, пока я жив! Вколите ему, чтоб спал. Утром будет, как огурец.
Но и утром этот мужик огурцом не стал. Не спал он всю ночь, дёргался, раскачивал кровать, что-то выкрикивал. Вся ночь прошла в беспокойном соседстве с алкашом, сна почти не было.
Утром по коридору замельтешили медсёстры, поплелись, шаркая шлёпанцами, больные в туалет, появились в накрахмаленных халатах врачи. Проходившая мимо медсестра сказала, что в палате освободилось место, можно переходить.
Палата вся была уставлена койками так, что оставались только узкие проходы; кое-где стояли и тумбочки. Народу, на первый взгляд, было видимо-невидимо. Он разглядел свою кровать с голой сеткой, проскользнул к ней, постелился, лёг.
Соседом оказался один развесёлый парень, кочегар, у которого была двухсторонняя грыжа.
- Кочегар?.. Как же ты уголь бросал, с двухсторонней-то? – удивлялись все.
- Так я и не знал, что это такое. Ну, выпирает, ну и что? А когда е…ся, так на этих пузырях и катаешься… С одного на другой, хе-хе!
Полежав и послушав разговоры сопалатников, он узнал, что страдают тут все разным. Были и аппендициты, и грыжи, операции по которым считались простыми. Но были и геморройники, и язвенники, и проктолочники...
Появился, наконец, чисто выбритый врач в белоснежном халате и шапочке: весь его вид был гимном гигиене и чистоте.
Врач осмотрел и помял его живот, и сказал, что операция будет сегодня - прямо сейчас. Он покрылся холодным потом… «Сейчас, боже!»
Вскоре за ним пришла медсестра и повела его куда-то в конец коридора. На двери было написано «Процедурная». «Зачем? Какие ещё процедуры?» - думал он, прохаживаясь по кабинету.
Когда ждать уже совсем надоело, вошла толстая медсестра в возрасте и с нею целый выводок девчонок в белых халатах, явно практиканток из медучилища.
«Ложитесь, больной, - сказала тётка. – И спускайте штаны» «Как?» - не понял он. «Так, - отвечала она рассеянно, раскладывая какие-то инструменты. – В буквальном смысле»
Он улёгся на кушетку и приспустил спортивные штаны, до самого низа обнажая живот.
«Нет, спускайте полностью. Будем вас брить» И тётка, слегка раздражаясь, стала ему помогать.
Когда штаны слезли до колен, и показался на свет маленький испуганный членик, девочки стали прыскать и стыдливо отворачиваться. Сам он, покраснев как рак, стиснул зубы и уставился в потолок. С таким органом, точнее, органчиком, рассчитывать на какой бы то ни было интерес у девочек было просто смешно…
«Ну-ка, внимание сюда! – повернулась толстуха к девицам, и взяла бритвенный станок. – Ближе! Всем сюда смотреть. Делаем вот так…»
Двумя пальцами она приподняла член и стала брить вокруг него, натягивая кожу.
Он видел, что старшая специально тыкала девчонок носом в то, чего они стыдились, избавляя их от ненужного, непрофессионального смущения.
«Ну-ка, давай ты, Семёнова!» - толстуха протянула станочек черноглазой симпатичной медичке с тёмной чёлкой на лоб. Та, стараясь не смотреть больному в лицо, взяла станок, сосредоточилась, двумя пальчиками левой взялась за член и потянула его кверху. И дело пошло! Член даже немного увеличился... Так, чуть-чуть.
Особое внимание старшая уделяла паховым областям: девочки брили их, оттягивая мошонку в сторону.
В конце концов, он натянул штаны и смущённо всех поблагодарил. Девчонки хихикали и переглядывались.
Не успел он вернуться в палату, как за ним пришла сестра из операционной. «Вас подготовили? Выбрили?.. Пойдёмте»
В операционной пришлось раздеться догола; ему дали завернуться в простыню и повели к операционному столу, на который он самостоятельно взобрался. Медсестра стала его «фиксировать», притягивая руки специальными ремнями; он не сопротивлялся, и даже помогал.
Потом перед его лицом повесили экран из простынки, и собственного тела стало совсем не видно.
Пришёл молодой хирург с сестрой-ассистенткой. Смотрели, мяли живот, заставляли кашлять.
- Пойми, мне же не с головы платят, - говорил хирург ассистентке, прощупывая у больного дно мошонки, так называемое кольцо. – Куда мне спешить?.. У меня ставка. Ну-ка, кашляйте, больной. Сильнее!
- Да, какой тут интерес, - соглашалась сестра. – Смотри, да у него тут и нету ничего…
- Да, почти ничего. Но такие грыжи тоже ущемляются - будь здоров! Давай анестезию… Начались укольчики, больной!
Уколы так уколы, подумаешь! Неприятно только, что в пах... О! О-очень неприятно!
«Пошли укольчики глубже!»
Куда уж глубже?? О-о-о!! Прямо в мочевой пузырь!! Не-ет!!
«Спокойно, никакого пузыря… Это иннервация, - говорил хирург. - Ну, вот и всё. Скальпель!» «Думаешь, пора? А выждать?» «Нормально, три минуты уже прошло… Понеслась»
Возились в левом паху долго: мяли опять, давили… Или резали? но безболезненно. Анестезия! Великая вещь! Ему вспомнилось «обезболивание» у военного хирурга Пирогова, о котором он читал: стакан самогона, и по солдату на каждую конечность.
«Всё! Зашиваем… Заклеивай!» Простынку сняли, ремни расстегнули. Левый пах в длину заклеен марлей, как конверт.
Сам перебрался на каталку, ничего, не больно. Повезли ногами вперёд.
«Ну, почему же вы меня ногами-то?.. Я вроде ещё ничего» «Неправильно везёшь, Света!» «Да ладно, какая разница…»
Он лёжа ехал по длинному коридору, мимо ходячих больных, мимо вчерашнего мужика с «белочкой», койку которого уже затянули сверху зелёной сеткой, типа рыболовной. Мужик под сеткой, привязанный к койке полотенцами, вращал глазами и хрипло дышал: ему было нехорошо…
«Зачем сетка? – подумалось ему. – Поможет она, что ли?»
Прошла медсестра, походя бросила на эту сетку полотенце и зашла в палату.
«Это что?? Убери!!» - дико закричал и задёргался в своих путах мужик. Полотенце лежал прямо над ним и чем-то страшно его раздражало. Он выгнулся колесом и яростно плюнул вверх, в полотенце. Потом ещё! ещё! Он решил сбить его плевками! Но полотенце падать не желало… Мужик безумствовал, плевался, железная койка раскачивалась.
- Коля, Коля! Успокойся! – прибежала, наконец, медсестричка. – Полотенца испугался, миленький?
- Убер-ри!! – рычал, раскачиваясь, мужик, и она убрала… И в коридоре стало тихо.
Каталка его въехала в палату и стала вплотную к его койке, на которую он благополучно и перебрался.
* * *
Сначала, пока держалась заморозка, лежать ему было легко и даже интересно. Он почитывал какую-то ерунду, рассматривал окружающих и перебрасывался с ними шутками.
Ближе к вечеру анестезия начала отходить, а боль - нарастать. Поднялась температура, начался жар, и стало уже не до шуток. Он всё больше мучился от палатной духоты, было жарко, тошнило.
Ему сделали обезболивающий укол, и он погрузился в эйфорию. Но скоро эйфория сменилась дурнотой, потолок всё время куда-то уплывал, подкатывала тошнота…
«Сестра! Принесите таз, - раздражённо звал он. - Пока я не заблевал тут всё» «Сейчас… Не командуй тут особо» - обиделась ночная сестра, отправляясь за тазом.
«Что значит непьющий! - говорила она уже в коридоре своей коллеге. – От папаверина тошнит… Нужно на анальгин переходить»
Всю ночь он мучился, его вырвало. Боли только усиливались; мочился он в утку, под одеялом.
Утром его сосед справа, с двухсторонней грыжей, тоже прооперированный, кряхтя и стеная, уже слез с постели и, согнувшись в три погибели, еле перебирая ногами, отправился в туалет.
«Нужно двигаться, - говорили сёстры прооперированным. – Иначе спайки! Спайки - это не дай бог…»
Игорь из упрямства решил с постели не вставать, хоть пару дней: «Пусть заживёт чуть-чуть».
«Ну, как там ваши спаечки?» - шутил сосед-кочегар, укладываясь снова на койку.
Активность у этого весельчака, только прооперированного, да ещё с обеих сторон, была запредельной. Он уже упросил сестёр принести ему использованные капельницы, чтобы плести. Оказывается, из мягких трубочек капельниц некоторые умельцы плели разные фигурки.
Утро в отделении вступало в свои права: косяком повалили медсёстры, готовили больных к утреннему обходу. Прошли через палату обстоятельные врачи в крахмальных халатах, больных стали вызывать на обследования и процедуры.
Он познакомился с соседом слева, который оказался уже прооперированным геморройщиком.
«Шишки, понимаешь?.. Такие шишечки, прямо в заднице… в заднем проходе. Противная штука! Ну, ничего, вырезали, зашили…» «Да как же туда добраться-то?» «Это запросто!.. Уложил меня этот мужик – хирург на столе, ноги мне задрал… Такие мне салазки загнул, прямо за уши! И ремнями затянул. Красота!»
Другого мужика, лежавшего на правой угловой койке, зашедшая медсестра позвала на обследование к проктологу. Тот невесело встал, оправился, тяжело вздохнул… «Пойду, братцы… Не поминайте лихом»
Вернулся он через полчаса.
«Уф-ф!.. Такого у меня ещё не было!» «А чего? Что было-то?» «Прикиньте, во-от такой тубус – там и фонарь, и телекамера – загоняют тебе прямо в задницу. Целиком!» «Бля-а!» «Да ещё врач его там крутит, поворачивает во все стороны… Спокойно, говорит, не дёргайся, расслабься, а то я ничего не вижу. Какое «расслабься», когда жопа трещит! Зубы скрипят!» «Бля-а! А как же бабы?.. Спокойно принимают всё, чего им вставляют. И совершенно добровольно!» «Ха!.. Ну, ты сравнил! Женщины – другое дело…»
Ближе к обеду ему принесли передачу от жены: обжаренная курица и брусничный морс. Вкусно! «Вот молодец, вчера вечером всё готовила, старалась, милая… Лежать мне тут, не перележать, - думал он, - неделю, а то и дней десять… Пока ещё заживёт, чтоб ходить можно было». Тут он сильно ошибся…
* * *
Медсестрички, между тем, стали привыкать к мужику с «белочкой», который привязанным лежал в коридоре. Они чувствовали к нему, связанному и беспомощному, но державшему грозный вид, какую-то симпатию, и с удовольствием его обихаживали.
Он всё ещё был не в себе, временами принимался рычать и раскачивать кровать…
«Коленька! – приступали они к нему, заходясь от смеха. - Давай, мы тебе трусики сменим?» Как уж они эту операцию проводили с привязанным, из палаты было не видно…
Соседа, кочегара с двухсторонней грыжей, захватило больничное рукоделие - плетение чёртиков из мягких трубочек капельниц, и он плёл их одного за другим. Использовались разноцветные трубочки, и черти получались красавцами – мордочки, рожки, хвостики, всё в цвете… Отличные брелки для ключей!
Молоденькие медсёстры, заходившие в палату для уколов или капельниц, все обращали на этих чёртиков внимание, умилялись и просили сделать чёртика и им.
На что у кочегара был заготовлен стандартный ответ, что он может ей и живого чертёнка сделать, если она закажет!
Все медсестрички смущались, опускали глаза, и щёчки их розовели. Парни же на кроватях весело ржали и подпускали плоских шуток…
Аппетит у кочегара операция ничуть не испортила: он поедал всё, что приносили из столовой. И на другой день ему уже приспичило…
С большими трудами он выгрузился из постели и, держась обеими руками за живот и согнувшись в три погибели, направился в сортир.
Но оказалось, что совершить необходимое напряжение для освобождения кишечника, когда брюхо разрезано и сильно натянут апоневроз*, невозможно – боль была непереносимой.
Через пять минут он уже ковылял обратно, взывая к медсёстрам: «Сестра, ставь клизму!.. Не могу посрать!»
За клизмой дело не встало, и вскоре он, уже счастливый, притащился на свою койку и вернулся к плетению чертей.
* * *
Операция по грыжесечению считалась лёгкой, ибо была «не полостной», без проникновения в брюшную полость, но высокая температура держалась у него не один день. Видимо, этого требовал процесс заживления. И он лежал в постели, не вылезая; мочился в «утку».
Пожилая медсестра, которую он видела впервые, вынося утку, была очень недовольна. «У вас не постель, а берлога. Перестелить нужно. И вставать вам пора!»
И он решил встать. На пол он ещё как-то спустился, но вот идти… Идти было невозможно, немыслимо! Брюшину перекосило и тянуло на одну сторону; боль была такая, как будто живот поперёк был перебит дубиной…
Держась за стеночку, он принялся учиться ходить. В основном, это было преодоление боли. Дойти до туалета и вернуться затем в постель было настоящим подвигом…
На другой день, утром, он был немало удивлён, увидев в палате того самого мужика с белой горячкой – уже отвязанного, нормального, тихого.
Кочегар со смехом рассказывал этому мужику, как тот два дня назад, в припадке ярости, сбивал с кровати полотенце – плевками! Мужик смущённо улыбался: «Надо же!.. Ничего не помню…»
Постепенно прооперированные начали самостоятельно передвигаться и посещать маленькую столовую для ходячих больных, бывшую при кухне. Наш герой иногда брал там манной кашки на молоке; ничего другого брать там не хотелось…
Повариха на этой кухне была заметной женщиной. Лицо у ней было молодое, приятное, но задница и ноги таких огромных размеров, что ходила она, переваливаясь, как утка.
Как-то в столовку зашёл его сосед по койке с двумя сопалатниками; неунывающий кочегар всё ещё плёл своих чёртиков, и выборочно дарил их симпатичному медперсоналу. Зафлиртовали ребята и с поварихой…
- Ой, какие чёртики славные! – умилилась она. – А мне тоже, ребятки, сделаете?
На что, сопровождаемый смехом, последовал коронный ответ, что, мол, такой симпатичной женщине, как она, этот мастер может сделать чёртика, но только живого.
Повариха отнюдь не смутилась и не опустила глаз, а наоборот, оглядела всю компанию с большим интересом, не зная, можно ли верить такому неожиданному счастью.
- Ребята, да я не против, - неожиданно улыбнулась она. – Я только за… И живому чертёнку буду очень рада! Пожалуйста, пожалуйста… Давайте!
Теперь смутились ребята... Они как-то стушевались, улыбки погасли, разговор смялся и продолжения не имел.
В коридоре уже один парень спросил кочегара:
- Ну, чего ты?.. Сходишь к ней?.. Сама вон приглашает…
- Да ну! – махнул тот рукой.
- А чего?
- Да ты видел, какая у ней жопа?.. Разве такую прое…?
Знать, надеждам поварихи на то, чего у неё давно уже не было, осуществиться было не суждено…
Потом он, заходя в столовую, всегда искал глазами эту повариху, наблюдал, как она ходит по кухне, покачиваясь из стороны в сторону и переставляя ноги, как тумбы, раздаёт блюда; сам просил у неё каши, если была…
«Бедная толстуха!» - думал он с жалостью, и заглядывая ей в глаза, искал в них следы страданий женщины, которая и молода, и мила, но вынуждена вот сама предлагает себя… Но толстуха была деловита, весела, и ничего такого в её глазах не отражалось.
* * *
Выписали его как-то неожиданно быстро. Наступали ноябрьские праздники, и всех, кто был более-менее ходячий и шёл на поправку, отправили по домам. И хотя двигался он совсем плохо, только держась за стенки, но пришлось уезжать.
Позвонил супруге, и вскоре она приехала за ним на такси. Боже, чего ему стоило погрузиться в машину!
Дома он немного отошёл, пришёл в себя, и ближе к вечеру, не смотря на боли в заклеенном паху, ощутил сильное сексуальное желание. Оно требовало удовлетворения, с чем он и стал настойчиво приставать к супруге.
«С ума сошёл?.. Ты же после операции! Хочешь, чтоб швы разошлись?» «Не разойдутся…» «Нет, нет! И речи быть не может» «Может…» - односложно возражал он, обнимая её за талию и залезая под халат. «Придурок, перестань!»
Но он не переставал, и, в конце концов, она легла на диван, и с испугом глядя на его заклеенный марлей живот и выбритый торчащий член, позволила совершить соитие.
«Только осторожно!» - боялась она за него. «Не бойся, милая, - говорил он, входя в неё. – Я буду аккуратно… Но сильно!»
Тут она ахнула, и процесс покатился как по рельсам... И всё было даже лучше, чем обычно!
* * *
В определённый день ему было назначено снимать швы. И пришлось ехать в клинику снова.
В процедурной сестра уложила его на стол и отклеила повязку. Под ней открылся рубец в виде складки кожи толщиной в палец, зашитый по спирали толстой ниткой частыми стежками.
Сестра перерезала все нитяные стежки лезвием, а потом… Взяла пинцет и стала выдёргивать уже вросшие в тело ниточки! Вот это было по-настоящему больно! Из дырочек проступала кровавая роса…
* * *
За две недели праздности и лени, проведённые дома, он постепенно забыл о своих болях и был рад, что решился, и всё же «подремонтировался».
Но, как оказалось, память об этом событии – лечении в хирургии, осталась с ним навсегда, и со всеми подробностями.