Рассказ-быль "Про одну девочку" опубликован в книге Ильи Васильевича Маслова
"Друзья", изданной Хакасским книжным издательством "АБАКАН" в 1959 году.
*****
ПРО ОДНУ ДЕВОЧКУ
Девочку эту звали Лидой. Лидин папа работал в пимокатной артели, а мама — в городской больнице медицинской сестрой. Была ещё у Лиды старенькая и добренькая бабушка, которую папа называл Анной Фёдоровной, как звали её все соседи и знакомые, а мама — мамочкой. Почему мамочка, а не бабушка? — Лидин умишко по малости лет не мог сообразить этого.
Папа очень любил Лиду и когда с работы приходил домой, брал её на руки, обнимал и говорил:
— Ох, как я соскучился по моему золотцу!
Золотце — это Лида. Для всех она имела свое значение. Для папы она была золотце, для мамы — крошка, для бабушки — ненаглядная. После того, как папа брал её на руки, начинались нежности и ласки: Лида обнимала папу за толстую, сильную шею и целовала в щеку. Папа не оставался в долгу, он осыпал дочь поцелуями, ещё крепче обнимал, тискал, щекотал лицо и шею жёсткой чёрной бородой. Выставив вперед голые ручонки и защищаясь ими от папиной бороды, Лида долго и бурно хохотала.
— Ой, папочка, не надо, хватит! — говорила она.
— Не надо, так не надо, — отвечал папа и сажал Лиду на тёплые колени. У папы всегда были тёплые и такие удобные колени, что с них не хотелось уходить. Иногда она и засыпала на коленях, прильнув к папе всем телом и откинув на его руке головку.
Лидин папа, Николай Данилович, носил косоворотки с множеством пуговиц, похожих на горох. Если косоворотка была синяя, пуговицы пришивались чёрные, если белая — синие или жёлтые. Усевшись на колени к отцу, Лида любила считать эти пуговицы. Дотрагиваясь до них пухленьким пальчиком, она говорила:
— Тридцать, восемнадцать, двадцать...
Все почему-то смеялись, а больше всех посторонние, если они в эту минуту бывали у них, а папа ещё крепче обнимал Лиду и трогательно говорил:
— Ох, ты мой счетовод!
Когда Лида немного подросла и стала уметь рисовать, папа сделал ей маленький круглый столик, такой же маленький стульчик и маленькую этажерку с петушками на четырёх углах. Лида смотрела, как он делал, и даже один раз помогла ему: подержала доску. Хотя Лида ещё не ходила в школу и не умела читать, книжек у неё было так много, что за раз не унесёт даже взрослый. И все красивые, с картинками. Покупали их и папа, и мама, и бабушка, и знакомые дарили. Лида любила, когда читали ей книжки. Она сидела тихо-тихо и слушала. Если книжка была интересной, улыбалась или смеялась, если неинтересной — зевала и говорила:
— Хватит. Я наслушалась уже...
Лида хорошая девочка, но у ней много странностей. И первой странностью было то, что она любила есть сырую картошку. Бабушка начистит в кастрюлю крупной белой картошки, вымоет,замешкается у плиты, а Лида подбежит, схватит картофелину и в рот её — хрум, хрум, как козочка капусту. Древесный уголь однажды привлёк её внимание, уж очень он был лёгкий, чёрный, и бочка даже немного блестели, словно покрытые лаком. Лида раскусила — не понравился он ей: слишком скрипел на зубах и никакого вкуса.
Любила она также бить палкой по пустому тазу. Эх, и хорошо получалось! И далеко неслось громкое: «бум! бум!» Однако это милое занятие было по душе только одной Лиде, и каждый раз она крайне недоумевала, когда кто-нибудь из взрослых с нескрываемым раздражением отбирал у неё палку и говорил:
— Нашла игрушку. Иди отсюда!
Лида надувала губы, хныкала, потом находила какое-нибудь другое занятие, не менее интересное, и отдавалась ему с таким же рвением.
Однажды летом Николая Даниловича, Лидиного папу, послали на помощь бригаде, которая заготовляла лес для артели.
— Папа, я поеду с тобой? — спросила Лида. Ей уже тогда было тринадцать лет. — Я никогда не была в тайге. Ох, и хорошо там, наверно!
— Никуда ты не поедешь, — заговорила бабушка, — ещё потеряешься в лесу или в речке утопнешь. С этим шутить нельзя.
Лида рассмеялась. И смешная же у них бабушка: зимой, когда Лида идёт на улицу гулять, она боится, чтобы Лида не простудилась, кутает её во все теплое. Летом, когда Лидина мама идёт на речку полоскать бельё и берёт с собой Лиду, бабушка наказывает:
— Смотри, Мария, чтобы Лида не утонула!
Так и сейчас, ещё только разговор идёт о поездке, а она уже боится. Смешная бабушка.
— Ничего со мной не случится, миленькая бабуся! — говорит Лида, ласково обнимая старушку за шею.
— Я привезу тебе много грибов, ягод, орехов. Отпустишь?
— Пусть едет, — сказал папа. А если сказал папа — всё. И Лида поехала.
К месту заготовки леса они ехали долго: сперва на автомашине, с автомашины пересели на лошадей, переезжали на лодке быструю реку; забрались в такую глушь, что казалось, никогда не выберешься из неё. Куда ни глянешь — высокой стеной густой лес. Стволы сосен и лиственниц могучие, стройные, как свечи. Кора на деревьях потрескалась, замшела и покрылась плесенью. Пахло разогретым воздухом, смолой, к лицу липла невидимая паутина.
Шалаш, сделанный из жердей, коры и хвойных веток, и две небольших парусиновых палатки стояли у самого берега. Выше и ниже стана по берегу был разбросан заготовленный лес. Его было так много, что Лида удивилась и спросила:
— Папа, зачем так много дров нарубили?
— Это не дрова, дочка. Для нашей артели нужен строительный материал, вот и заготовили его.
Их встретили хорошо. Было обеденное время, и на стан собралась вся бригада. Люди окружили Николая Даниловича, улыбались, крепко жали ему руку, расспрашивали про городские новости. Николай Данилович многих называл по имени-отчеству, шутил, вручал привезённые передачи — разные узелки, баночки, туески, сумочки. А подростку Васе, оборванному и до черноты загоревшему на солнце, подал завернутый в газету и перевязанный несколько раз шпагатом коричневый лыжный костюм и сказал:
— Мать послала.
Вася от радости засмеялся, сверток — под мышку и побежал в шалаш переодеваться. По дороге чуть не упал, споткнувшись о что-то. Ему крикнули: «Ты бы сперва вымылся в реке!» Но он не расслышал.
Повариха Фрося, высокая и худая женщина с желтым болезненным лицом, налила в две чашки жидкой пшённой каши, отрезала пшеничного хлеба.
— Николай Данилыч, садитесь, отведайте нашего кулешу, — пригласила она. — Небось с дороги проголодались. А мы только пообедали.
Первый день Лида как-то боялась отойти от стана, страх и робость одолевали перед этой величественной и угрюмой тайгой. Да и мошкара одолевала в лесу, а тут, на берегу,где кустами рос тальник и продувал ветерок, меньше было гнусу. Со временем, однако, осмелилась и стала ходить с тётей Фросей по ягоды. Далеко в лес они не углублялись, там ягоды не было, а всё больше искали на берегу, по кустам. Как-то Лида спросила:
— Тетя Фрося, а тут есть медведи?
Повариха не сразу ответила, сперва убила комара на руке, оставившего после себя розовую полоску крови, поправила волосы под сбившимся платком, внимательно взглянула на Лиду и сказала:
— А как же ты думала, конечно есть, но только далеко в тайге, сюда они не приходят.
Совсем другое говорил Вася. Он пугал Лиду медведями, сочинял, что они день и ночь бродят вокруг их стана, высматривая что бы стащить. Лида верила и не верила этому. Придя с работы, Вася говорил:
— Сегодня мы спилили большое дерево. Смотрим, а на макушке сидит агромадный медведь. Дерево стало падать и как шмякнется вместе с медведем об землю...
— Неправда, — тихо говорила Лида, и глаза её делались большими. Она не спускала взгляда с Васи, ждала, что он ещё скажет. А Вася крутил головой, хватался руками за живот, давился смехом.
— Честное сорочье слово, — для убедительности добавлял он. — Не веришь? Вот спроси у Кости.
Костя — лобастый красивый парень с доброй улыбкой на безусом лице. Несмотря на то, что за день он сильно уставал на работе, как только приходил на стан, после ужина садился у костра, брал гитару и долго играл любимые песни. Его слушали лесорубы и часто засыпали под звуки гитары. Костя сейчас смотрел на Лиду, улыбался и ничего не говорил. Значит, Вася разыгрывает её. У, какой противный мальчишка!
Утром у тёти Фроси начался очередной приступ малярии, да такой сильный, что она, закутавшись в полушубок, легла на солнце и не могла согреться. Всё просила Лиду, чтобы она одела её потеплей. Просила пить холодной воды и, стуча о кружку зубами, говорила:
— Это я сама виновата, что лихорадка меня трясёт. Сама. В прошлом году меня лечили врачи от лихорадки, давали какой-то крихин, такие жёлтенькие махонькие лепёшечки. Пить надо было каждый день по три штучки. А они горькие, как желчь. И
я, грешница, не пила их, складывала в пузырёк. Дура была, вот и складывала. А теперь опять вот трясёт.
На стану они были только вдвоём. Тётя Фрося вытерла ладонью сухие губы, закрыла глаза и уснула. Через несколько минут очнулась, тревожно поднялась на руке и, увидев Лиду, сказала:
— Доченька, а ведь скоро наши придут обедать, а мы с тобой ещё огонь не разводили. Подай мне, пожалуйста, корзину с картошкой, и нож, буду картошку чистить. А ты вымой мясо и поклади в котел. Лида так и сделала. Что тётя Фрося говорила, то и выполняла она.
— Да ты, оказывается, мастерица, — похвалила её повариха. — Всё умеешь делать. Молодец. Когда я была такая, как ты, тоже сама всё делала.
Но Лиде было мучительно стыдно: напрасно тётя Фрося хвалит её, она ведь, если в самом деле разобраться, ничего не умеет делать, даже похлёбку из картошки и пшена не сможет сварить. Однако Лиде было совестно признаться в этом. Она уже решила про себя: все запомнить, поучиться у тёти Фроси.
На следующий день поварихе стало хуже. Не вставая с постели, она сказала Лиде сварить на обед картошку в «мундирах» и чай вскипятить. Это было проще всего сделать.
— А завтра, — стонала тётя Фрося, — живы будем, борща наварим им. Они давно борщ не ели. И картошечки поджарить можно.
Утром тётя Фрося не встала. Цвет лица её теперь походил на лимонную корку, скулы выдались, щёки втянуло, глаза ввалились. Она всё время облизывала сухие потрескавшиеся губы, часто дышала и устало закрывала глаза. Бригадир Попов посмотрел на тётю Фросю, покачал неодобрительно головой и распорядился отвезти её на леспромхозовский участок Тарбан, где был медицинский пункт и при нём небольшая больница.
— Ты сможешь на лошади сидеть?
— Нет, не смогу, — ответила тётя Фрося.
— Тогда придётся на лодке. Костя, собирайся, поедешь в Тарбан, Фросю повезёшь. Оттуда на лошади приедешь, а лодку там оставишь. Лошадь возьмёшь на нашей базе, у Ивана.
Когда лодка стала быстро удаляться по течению, Лида чуть не заплакала: так было жаль ей расставаться с тётей Фросей. На стане было и так тихо, а теперь стало ещё тише. Бригада ещё не уходила в лес. Попов сел на высокий сосновый пень, развернул на коленке кисет, закурил. Закурил с ним и Лидин папа.
— Да, плохие дела, — сказал кто-то.
— Уехала наша Фрося. — Кто же теперь обеды будет варить? — спросил Вася.
— Вот и я об этом думаю, — не поднимая головы, сказал Попов. — Фрося уехала, и мы как осиротели. — Он вопросительно посмотрел на Лиду. — Может ты, Лидочка, согласишься побыть у нас за повариху? А? Только обед приготовить, а завтрак и ужин мы как-нибудь сами...
Он ждал ответа. Но Лида покраснела до ушей и молчала. Выручил папа:
— Сумеет. Ей знакомо это...
И сам подмигнул Попову, но так, чтобы Лида не видела. Бригадир понял его.
— Вот и хорошо, — одобрил он.
Всё есть: и мясо, и картофель, и капуста, и лук, и свёкла. Но как варить борщ? С чего начинать? Или огонь развести, или мясо мыть, или картошку чистить? И спросить не у кого, на стане — ни души, Лида одна. И хотя бы кто был, она бы постеснялась спросить. И Лида решает: сперва она всё приготовит, как вчера с тётей Фросей делала, потом уже разведёт огонь. Вымыла мясо, положила его в котёл, налила воды. Ей показалось много, отлила несколько ковшиков. Теперь показалось мало — добавила. Вот теперь кажется хорошо. Но тут вспомнила, как бабушка говорила: «Я на каждого по ковшичку наливала». Вычерпала всё из котла и снова налила воды, теперь уже строго каждому по ковшичку. Взялась за картошку, но картошка была дряблая и чистилась плохо. Бросила. Пора разводить огонь, пусть варится мясо, а она тем временем будет чистить картошку.
Костер раздувать ей приходилось первый раз, и она не знала, как положить дрова, чтобы они хорошо горели. На загоревшиеся щепки свалила полешки кучей, и они потушили огонь. Под щепки снова сунула зажжённую спичку, но она, догорев до пальцев, потухла, не дав никакого результата, кроме того, как Лида, вскрикнув, помахала в воздухе рукой, внимательно посмотрела на кончики пальцев и послюнявила их. 3ажгла третью, и третья погасла. А четвертой снова обожгла пальцы. Девочка рассердилась, заплакала и бросила коробок. И если бы не рабочий, случайно оказавшийся по каким-то делам на стане, ей бы никогда не развести костёр.
Дрова весело затрещали. Смолёвые полешки, разгораясь, сильно дымили. Трудно было понять, откуда дует ветерок, и черные космы дыма метались то в одну, то в другую сторону. Лида закрывалась руками и отворачивалась от дыма. Она сняла деревянную круглую крышку и долго не могла заглянуть в котёл — мешал дым, а когда ветерок отогнал от неё дым, она увидела — в котле плавают хлопья сажи. Вылавливала их ложкой и выплёскивала. Закрыла котёл и снова взялась за картошку.
Дрова с каждой минутой разгорались всё сильней. Лида, занявшись картошкой, забыла про варившееся мясо. Вдруг она взглянула на котёл и увидела, как пар поднимал крышку, и по краям выбивалась пена. Она поспешно сняла кружок и, держа его в руке, отвела в сторону, хотела посмотреть в котёл, но тут же вскрикнула и присела, словно кто обжог ей ноги; и в самом деле, с крышки стекли горячие капли и угодили ей прямо на ногу. Она закрыла котёл и, прихрамывая, пошла к корзине с картошкой.
Картофель готов: почищен, помыт и нарезан, но что вперед спускать — картофель или кислую капусту? Лида на минуту задумалась. «Спущу капусту, — решила она, — а то картошка быстро разварится, если долго будет кипеть». Нашла в узелках тёти Фроси фасоль, помыла и высыпала в котёл. Попал под руку большой стручок красного перцу; внимательно осмотрела его со всех сторон, вспомнила, что папа очень любит борщ с перцем — и в котёл стручок. На второе приготовила пшённую кашу.
В обед на стан собралась вся бригада. В ожидании, пока Лида накроет стол, сколоченный из грубых досок под могучим кедром, который давал очень много тени, кто на минуту прилёг отдохнуть, кто, взяв полотенце и мыло, пошёл к реке умываться. Бригадир Попов, раньше всех умывшийся, стоял у стола и, посматривая на суетившуюся Лиду, с улыбкой спросил:
— Ну, чем сегодня будет кормить нас молодая хозяюшка?
Лида ответила:
— Что заказывали, тем и буду кормить.
— Борщом, значит?
— Да.
Попов приподнял крышку на котле, и у него задрожали ноздри от приятного запаха.
— Вкусно! А что на второе? Каша! Неплохо!
Сели обедать. Лида разливала борщ. И вот тут обнаружились её промахи, неглубокие кулинарные познания, за которые ещё раз пришлось покраснеть. Во-первых, не всем хватило борща (Лида недоумевала: почему так получилось, ведь она наливала воды «всем по ковшичку»); во-вторых, борщ оказался настолько горьким, что Вася отказался есть, он долго плевался и вытирал язык рукавом рубахи, косо посматривая на Лиду, а вот дядя Попов ел и похваливал: «Вкусно, как терпугом продирает горло»; хвалили и другие, вот и пойми их; в-третьих, каша подгорела и припахивала дымком.
На другой день обед удался лучше. Вот только лук сгорел, когда она поджаривала его на сковородке. Папа молчал, а вот дядя Попов всегда заступался за Лиду, если кто начинал проявлять недовольство, например, Вася.
— Ну и что же? — спрашивал он. — Разве у тебя не бывают в работе ошибки? Бывают. Так и тут. Сегодня она малость оплошала, а завтра такой приготовит обед, язык проглотишь. Вася засмеялся, а Лида застыдилась и покраснела.
Дядя Попов больше всех нравился Лиде. Он никогда не сердился, не читал нравоучений, как другие взрослые, все шутил и называл Лиду «моя доченька».
— У меня дома такая же востроглазая растет. Марусей звать. Что ни заставь делать — всё умеет. Хозяйственная.
— Моя Лида тоже мастерица на все руки, — как-то сказал папа и подал Лиде верхнюю рубаху.
— Залатай, доченька, рукав, вот нитки, иголка...
Лицо девочки вспыхнуло, но этого смущения как будто никто не заметил. Взялась за починку. О, как же намучилась она с этой рубахой, пока зашила прореху. Все пальцы исколола, нитка то и дело выдергивалась из ушка или собиралась в узлы. И когда папа надел рубаху, Вася посмотрел на рукав и захохотал.
— Не умеет, на живульку собрала...
— Ничего, сойдёт.
Другой раз она уже лучше сделала, когда пришлось себе блузку латать.
Через две недели вернулась из больницы тётя Фрося.
— Ну, как ты тут жила?
— Хорошо, — ответила Лида.
А бригадир Попов сказал:
— Вот кончим работу, мы премируем её.
Лида удивлённо посмотрела на него. А Вася спросил:
— За что?
— А за что тебя премировали прошлый раз? За хорошую работу.
Лида застыдилась и убежала за палатку. Лидин папа после некоторого раздумья сказал:
— По-моему не следует делать этого. Поблагодарить можно, но премия — ни к чему. Рано еще премии ей получать...
Через месяц папа и Лида вернулись домой: папа немного постарел, оброс бородой, а Лида посвежела, загорела и подросла.
Первого сентября девочка пошла в школу. Дома и в школе заметили разительную перемену в её характере, поведении: она стала строже относиться к себе и своим поступкам; если раньше, чтобы сделать что-нибудь, нужно было просить её несколько раз, теперь любую просьбу она выполняла с первого раза. Теперь она никому «не портила кровь», и бабушка не уходила к дяде Коле, маминому брату, потому что мама и бабушка не спорили из-за «пороков воспитания» Лиды. Теперь, когда Лида мыла пол, не оставляла, как прежде, одну половицу мытой, другую немытой, и не удивлялась после этого: «А зачем её мыть? Ведь она чистая!»
*****