Доклад из цикла "Мир фауны в творчестве А.С. Пушкина".
Прозвучал на Международной конференции "Хозяева и гости усадьбы Вязёмы и Захарово" в Государственном историко-литературном музее-заповеднике А.С.Пушкина. пос. Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области. 27 января 2019 года.
Зверьки семейства грызунов и другие мелкие дикие животные не такие частые «гости» на страницах сочинений А.С. Пушкина, как лошади, кошки, собаки и медведи. Чаще других грызунов поэт упоминает белок и зайцев — по 15 раз, мышей (мышат) — 10 раз и крыс 5 раз [1]. Остальные «гостят» в его произведениях ещё реже.
Самая яркая героиня — белочка в «Сказки о царе Салтане…»[2], где упоминается несколько раз. Впервые о чудесном зверьке говорит Бабариха:
Знайте, вот что не безделка:
Ель в лесу, под елью белка,
Белка песенки поет
И орешки всё грызет,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Вот что чудом-то зовут…
По просьбе князя Гвидона Царевна-лебедь переносит чудо к его дворцу:
Лишь ступил на двор широкий —
Что ж? под елкою высокой,
Видит, белочка при всех
Золотой грызет орех,
Изумрудец вынимает,
А скорлупку собирает,
Кучки равные кладет
И с присвисточкой поет
При честном при всем народе:
Во саду ли, в огороде.
<…>
Князь для белочки потом
Выстроил хрустальный дом.
Караул к нему приставил
И притом дьяка заставил
Строгий счет орехам весть.
Князю прибыль, белке честь.
Следующее упоминание ручной белки содержит новые подробности её жизни в хрустальном домике под елью у дворца:
Слуги белку стерегут,
Служат ей прислугой разной —
И приставлен дьяк приказный
Строгий счет орехам весть;
Отдает ей войско честь;
Из скорлупок льют монету
Да пускают в ход по свету;
Девки сыплют изумруд
В кладовые, да под спуд…
По ходу сказки белочка всё больше обретает волшебных черт, как бы очеловечивается. Вот какой её видит царь Салтан, приехавший погостить к Гвидону:
Царь ступил на двор широкий:
Там под елкою высокой
Белка песенку поет,
Золотой орех грызет,
Изумрудец вынимает
И в мешочек опускает;
И засеян двор большой
Золотою скорлупой.
Основным источником «Сказки о царе Салтане…» послужила Пушкину запись со слов его няни Арины Родионовны, сделанная в Михайловском в конце 1824 года. Но вместо чуда с белочкой там было другое: «за морем стоит гора, и на горе два борова, боровы грызутся, а меж ими сыплется золото да серебро». Замена оказалась гораздо милее и симпатичнее.
Неслучайно белочка поёт русскую народную песенку, ведь это подлинно фольклорный персонаж. Белка в народном сознании олицетворяется с понятиями ума, изящности, ловкости, трудолюбия, благополучия. В пословицах и поговорках она вызывает в основном приятные ассоциации.
Однако в народных сказках чудесницы белки, подобной пушкинской, нет. Знаток сказок М.К. Азадовский считал источник этого образа невыясненным [3]. Можно в основном согласиться с этим мнением, но с небольшими поправками. Некоторые прообразы белочки всё-таки можно найти в русских сказках и скандинавских сказаниях. Так, в 1908 г. Н.Е. Ончуков издал сборник «Северные сказки», где опубликована записанная в Архангельской губернии и кое в чём похожая на «Сказку о царе Салтане…» сказка «Фёдор-царевич, Иван-царевич и их оклевётанная мать». В ней имеется необычная героиня: «…середи моря есть остров, на острову есть сосна, на этой сосне ходит белка, на вершиночку идет, песенки поет, на комелек идет, сказки сказывает и старины поет. У этой белки на хвосту байна[4], под хвостом море, в байне вымоешься, в море выкупаешься; то утеха, то забава»[5]. Вот такая «космическая» белка, поющая песенки, подобно пушкинскому «коту учёному». Неизвестно, слышал ли эту или подобную сказку А.С. Пушкин. Кроме того, на сказителей могла оказать определённое влияние и сама «Сказка о царе Салтане…».
Однако белка из сборника «Северные сказки» по сути больше связана с образом германо-скандинавской мифологии — белкой Рататоск (Грызозуб), бегающей по стволу Мирового древа Иггдрасиля вверх-вниз и переносящей бранные слова. С Рататоск порой связывают и пушкинскую белочку, но на наш взгляд, эта связь если и есть, то уж очень отдалённая. Можно провести определённые аналогии между скандинавским сказанием и отрывком из «Слова о полку Игореве»: «Боянъ бо вещій, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслію по древу, серымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы». Есть мнение, что здесь описка: вместо «мыслию» надо писать «мысью», то есть белкой на одном из диалектов [6]. Согласно другому мнению, описки здесь нет, но есть связь с образом белки: «Мыслью или мысью (белкой) взмывал Боян по Мировому Древу? Кажется, все-таки мыслию, ведь и само Древо названо в поэме мысленным. Значит, править мысль на мысь нельзя. Но необходимо ощущать присутствие этой самой белки-мыси, иначе нарушается эмблемная триада Мирового Древа, известная по скандинавской поэзии: орел — белка — волк»[7]. Известно мнение А.С. Пушкина на этот счёт, высказанное в статье «Песнь о полку Игореве»: «Здесь полагаю описку, или даже поправку, впрочем, незначительную: растекашется мыслию по древу — тут пропущено слово славием, которое довершает уподобление…». То есть великий поэт имел в виду соловья, поэтому упомянутый фрагмент «Слова о Полку Игореве» не мог ему послужить источником для образа чудесной белочки.
В старинном заговоре, записанном в Олонецкой губернии в XVII веке, фигурирует золотая белка: «На мху стоит сосна золотая, на сосне золотой белка золотая…»[8]. Слышал ли Пушкин этот заговор или нет, мы не знаем. Во всяком случае, ни одна из упомянутых выше сказочно-мифических белок орешки не грызёт. Источником великому поэту в этом отношении могла послужить народная поговорка: «Где белка, там и орешки».
Таким образом, чудесница и затейница белочка, грызущая золотые орешки с изумрудными ядрами, это оригинальный литературный образ, введённый самим поэтом, который, возможно, опирался на отдалённые народные источники.
Другое упоминание белки находим в «Сказке о медведихе», написанной в 1830 г. в Болдине. Одной из первых посочувствовать горюющему медведю приходит «белочка-княгинечка». Почему в этой сказке, проецируя мир людей на мир зверей, Пушкин ассоциирует белку с богатой княгинечкой, а не с кем-то из среднего или бедного сословия? Может быть, потому что это красивый, изящный пушной зверёк, с пышным хвостом. В народе бытует пословица: «Ох, непрост беличий хвост». «Белочка-княгинечка» — своего рода предшественница белки из «Сказки о царе Салтане», которой войско отдаёт честь как знатной богатой боярыне.
В «Сказке о медведихе» среди гостей, пришедших к медведю, потерявшему медведиху и медвежат, много грызунов и других мелких лесных животных, «распределённых по сословиям» по разным признакам, в основном по внешности, повадкам и образу жизни:
Приходил тут бобр, торговый гость,
У него-то, бобра, жирный хвост.
Приходила ласточка-дворяночка,
Приходила белочка-княгинечка,
Приходила лисица-подьячиха,
Подьячиха-казначеиха,
Приходил скоморох-горностаюшка,
Приходил байбак тут игумен,
Живет он, байбак, позадь гумен.
Прибегал тут зайка-смерд,
Зайка бедненький, зайка серенький.
Приходил целовальник-еж,
Всё-то, еж, он ежится,
Всё-то он щетинится.
Среди зверей, причисленных к высшему сословию, «белочка-княгинечка», пожалуй, персонаж самый симпатичный. Тут и бобёр в образе купца (бобровые шубы — признак богатства, роскоши), и хищная острозубая ласка («ласточка-дворяночка»), и толстый байбак (сурок) игумен, располневший на чужих гумнах, и вредный щетинящийся целовальник (т.е. кабатчик) ёж. Исключением кажется «скоморох-горностаюшка», ведь горностаевый мех использовался для отделки богатых мантий, а сам зверёк был символом некоторых королевских родов Европы. Однако в пушкинской сказке роль скомороха ему отведена, скорее всего, за повадки: ловкость и подвижность, смелость, способность при опасности громко чирикать, стрекотать и даже лаять. «Замыкают перечисление «зайка — смерд» — крестьянин, на стороне которого явное сочувствие сказочника («зайка бедненькой, зайка серенькой»). Прием подобного уподобления подсказан народным шуточно-сатирическим «Сказанием о птицах», — считает Д.Д. Благой, — но сами даваемые Пушкиным параллели вполне оригинальны и приведены в довольно стройную систему. Перед нами словно бы предстает в вертикальном разрезе социальная структура крепостнического общества, основные его сословия и состояния, расположенные в нисходящем порядке и характеризуемые с чисто народным юмором»[9].
Ежа великий поэт упоминает также в V главе «Евгения Онегина», перечисляя персонажи и обстоятельства мистического сна, которые Татьяна ищет в «Соннике» Мартына Задеки. Однако в самом содержании сна Татьяны ёж отсутствует. А в первом издании в строфе XVII он наличествовал в первом же стихе: «Там суетливый ёж в ливрее…». В черновых вариантах было:
Там крысы в розовой ливрее
Там петухи в цветной ливрее
Там ворон в голубой ливрее
Но в окончательноё редакции никаких «чудищ в ливрее» поэт не оставил, может быть потому, что они не казались такими уж страшными и необычными. По мере изменения состава чудовищ Пушкин менял и список того, что ищет Татьяна в «Соннике», однако ежа оставил. Возможно, это сделано намеренно, чтобы показать, что Татьяна видела во сне гораздо больше чудовищ, чем перечислено в тексте романа.
В произведениях и письмах великого поэта прослеживается разное отношение к зайцу: сочувствие и симпатия («Сказка о медведихе», «Сказка о попе и его работнике Балде…», «Евгений Онегин»); негодование на зайца, перебежавшего дорогу, как на дурную примету (в письмах); пренебрежение к трусливым или косоглазым людям, сравниваемым с зайцем («Руслан и Людмила», «Дубровский», «Евгений Онегин»), и нейтральное — к зайцу как предмету охоты («Граф Нулин», «Зима. Что делать нам в деревне?..», «Барышня-крестьянка», «Дубровский» и другие).
Симпатией к зайкам проникнут эпизод из «Сказки о попе и работнике его Балде»:
Пошел Балда в ближний лесок,
Поймал двух зайков да в мешок.
К морю опять он приходит,
У моря бесенка находит.
Держит Балда за уши одного зайку:
«Попляши-тка ты под нашу балалайку;
Ты, бесенок, еще молоденек,
Со мною тягаться слабенек;
Это было б лишь времени трата.
Обгони-ка сперва моего брата.
Раз, два, три! догоняй-ка».
Пустились бесенок и зайка:
Бесенок по берегу морскому,
А зайка в лесок до дому.
Вот, море кругом обежавши,
Высунув язык, мордку поднявши,
Прибежал бесенок задыхаясь,
Весь мокрешенек, лапкой утираясь,
Мысля: дело с Балдою сладит.
Глядь — а Балда братца гладит,
Приговаривая: «Братец мой любимый,
Устал, бедняжка! отдохни, родимый».
К этому эпизоду в рукописи поэта имеется прекрасная автоиллюстрация, где наличествуют три основных героя — Балда, бесёнок и зайчик.
В LX строфе III главы «Евгения Онегина душевное состояние Татьяны перед объяснением с Онегины поэт сравнивает с состоянием трепещущего зайчика:
Так зайчик в озиме трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.
А в X строфе V главы Пушкин пишет о суеверности Татьяны, придав ей в этом отношении собственные черты:
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
Этим же приметам верил и сам поэт. Вот что он писал жене 14 сентября 1833 года из Симбирска в Петербург: «Опять я в Симбирске. Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Чёрт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей — гляжу, нет ямщиков — один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой; по этой на станциях везде по шесть лошадей, а почта ходит четыре раза в неделю. Повезли меня обратно — я заснул — просыпаюсь утром — что же? не отъехал я и пяти верст. Гора — лошади не взвезут — около меня человек 20 мужиков …». А вот строки из письма от 2 сентября 1833 г. из Болдина в Петербург: «Въехав в границы болдинские, встретил я попов и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи».
В конце 1825 г., узнав о кончине императора Александра I, Пушкин собрался в Петербург, уже выехал, но дурные приметы — встреча со священником и зайцы, перебегавшие ему дорогу, заставили поэта воротиться назад. Он рассказывал об этом многим друзьям, которые в своих воспоминаниях по-разному передавали этот эпизод, расходясь в некоторых деталях и количестве зайцев. Вот отрывок из воспоминаний М.И. Осиповой, дочки владелицы имения Тригорское: «На другой день — слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он отправился было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин сочли это дурным предзнаменованием, Пушкин отложил свою поездку в Петербург, а между тем подоспело известие о начавшихся в столице арестах, что окончательно отбило в нём желание ехать туда»[10].
Из статьи С.А. Соболевского «Таинственные приметы в жизни Пушкина» известно, что поэт собирался остановиться у декабриста Кондратия Рылеева. Мемуарист передаёт рассказ самого поэта: «Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтоб не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я <…> попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!»[11]
В.И. Даль описывает решение Пушкина воротиться в других тонах: «Отъехав немного от села, Пушкин стал уже раскаиваться в предприятии этом, но ему совестно было от него отказаться, показаться малодушным. Вдруг дядька указывает с отчаянным возгласом на зайца, который перебежал впереди коляски дорогу; Пушкин с большим удовольствием уступил убедительным просьбам дядьки, сказав, что, кроме того, позабыл что-то нужное дома, и воротился»[12].
Сколько было перебежавших поэту дорогу зайцев — один, два или три — не так уж важно. Главное, вера в дурные приметы уберегла Пушкина от крупных неприятностей.
Яркое пренебрежительное сравнение трусливого Фарлафа с зайцем, убегающим от охотника, поэт применил в поэме «Руслан и Людмила»:
Фарлаф, узнавши глас Рогдая,
Со страха скорчась, обмирал,
И, верной смерти ожидая,
Коня еще быстрее гнал.
Так точно заяц торопливый,
Прижавши уши боязливо,
По кочкам, полем, сквозь леса
Скачками мчится ото пса.
Характеристика этого персонажа находится в соответствии с русской поговоркой: «блудлив, как кошка, а труслив, как заяц».
Может быть, впечатление о быстро несущихся зайцах нашло отражение в рисунке на полях черновика стихотворения «Анчар». Там изображён бегущий зверь, вероятно, от ядовитого анчара, очень похожий именно на зайца: достаточно сравнить это изображение с современными фотографиями бегущих зайцев.
Псовая охота на зайцев как одно из любимых развлечений дворянства описана во многих произведениях Пушкина:
«Кирила Петрович оделся и выехал на охоту с обыкновенной своею пышностию, но охота не удалась. Во весь день видели одного только зайца и того протравили».
«Дубровский». Гл.1.
Наташа, там у огорода
Мы затравили русака.
«Граф Нулин»
Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,
Двух зайцев протравив, являемся домой.
«Зима. Что делать нам в деревне?..»
«Берестов и стремянный закричали во всё горло, пустили собак и следом поскакали во весь опор. Лошадь Муромского, не бывавшая никогда на охоте, испугалась и понесла».
«Барышня-крестьянка»
Да, верь ему. Когда князья трудятся,
И что их труд? травить лисиц и зайцев…
«Русалка». Берег Днепра. Мельница.
«11 — погода ясная. Пороша. Затравил 3 зайцев…»
«История села Горюхина»
Обидные «заячьи» прозвища или обзывалки порой получали люди с физическими недостатками. Пример этого находим в романе «Дубровский» в сцене с «сигнальным» кольцом Маши Троекуровой, опущенным её братом в дупло: «Окончив дело благополучно, хотел он тот же час донести о том Марье Кириловне, как вдруг оборванный мальчишка, рыжий и косой, мелькнул из-за беседки, кинулся к дубу и запустил руку в дупло. Саша быстрее белки бросился к нему и зацепился за его обеими руками.
— Что ты здесь делаешь? — сказал он грозно.
— Тебе какое дело? — отвечал мальчишка, стараясь от него освободиться.
— Оставь это кольцо, рыжий заяц,— кричал Саша,— или я проучу тебя по-свойски».
Встречается в произведениях поэта также «крысиное» ругательство. В повести «Капитанская дочка» недовольные, готовые взбунтоваться казаки обзывают капитана Миронова за его верность присяге гарнизонной крысой, угрожая ему расправой.
Другие упоминания крыс носят в основном иронический характер. В стихотворении «Рефуртация[13] на господина Беранжера» поэт писал:
Ты помнишь ли, как царь ваш от угара
Вдруг одурел, как бубен гол и лыс,
Как на огне московского пожара
Вы жарили московских наших крыс?
Стихи направлены против бонапартистской песни, которую Пушкин приписывал французскому поэту Пьеру-Жану де Беранже, но которая в действительности принадлежит поэту Полю-Эмилю Дебро.
В стихах «Марко Якубович» из цикла «Песне западных славян» говорится о вурдалаке, которого прогоняли из дома молитвами. В первый раз он вошёл великаном, второй раз — высоким человеком. И далее:
В третий день вошел карлик малый,—
Мог бы он верхом сидеть на крысе…
В октябре 1825 года П.А. Вяземский в письме критиковал Пушкина за то, что великий поэт назвал И.А. Крылова «представителем духа русского народа» в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен Крылова». 7 ноября 1825 года любивший творчество нашего баснописца Пушкин отвечал ему цитатой из басни Крылова «Совет мышей»: «Ты уморительно критикуешь Крылова; молчи, то знаю я сама, да эта крыса мне кума».
В «Послании к Дельвигу» («Прими сей череп, Дельвиг, он…») речь идёт о черепе его прадеда, который был украден неким студентом в Риге. Вот описание каморки этого студента:
Полуизмаранный альбом,
Творенье Фихте и Платона
Да два восточных лексикона
Под паутиною в углу
Лежали грудой на полу, —
Предмет занятий разнородных
Ученого да крыс голодных.
В лицейском стихотворении «Городок» подобного же сравнения удостоилась полка слабых произведений в «школьной» библиотеке Пушкина:
Кладбище обрели
На самой нижней полке
Все школьнически толки,
Лежащие в пыли,
Визгова сочиненья,
Глупона псалмопенья,
Известные творенья
Увы! одним мышам.
Мир вечный и забвенье
И прозе и стихам!
Точно неизвестно, кого «зашифровал» поэт под именами Визгова и Глупона. По мнению комментаторов стихотворения, возможно, это Степан Иванович Висковатов (1786—1831), член «Беседы любителей русского слова», драматург, поэт и переводчик (писал затянутые произведения, не отличающиеся оригинальностью образов) и поэт Семён Сергеевич Бобров (1767—1810), автор напыщенных «сентиментальных» стихов.
Маленькие юркие мыши и мышата в основном упоминаются поэтом для обозначения чего-то мелкого, ничтожного:
«Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь;
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку».
«Сказка о царе Салтане…»
Нет, решено — пойду искать управы
У герцога: пускай отца заставят
Меня держать как сына, не как мышь,
Рожденную в подполье.
«Скупой рыцарь»
От тигра гибнет волк, а кошка ест мышей…
«Нравоучительные четверостишия.
Сила и слабость»
В письме жене от 30 сентября 1832 г. Пушкин писал: «С Нащокиным вижусь всякий день. У него в домике был пир: подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросенка. Жаль, не было гостей. По своей духовной домик этот отказывает он тебе». Знаменитый миниатюрный домик Наталье Николаевне не достался, поскольку П.В. Нащокин вынужден был его продать из-за долгов. Теперь этот раритет экспонируется в музее-квартире А.С. Пушкина в Санкт-Петербурге.
В «Стихах, сочинённых во время бессонницы» в Болдине в 1830 г. поэт применил образ «Жизни мышья беготня» для обозначения мелочной суетливости буден:
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня...
Что тревожишь ты меня?
Этот на первый взгляд простой «бытовой» образ нельзя воспринимать в отрыве от содержания четверостишия, где он контрастирует с высокими образами судьбы. Вместо первой строки в черновиках был даже апокалипсический «Топот бледного коня», потом пониженный до образа лепетания античной парки — богини судьбы. «Подобное ироническое переосмысление мифологического образа судьбы погружает высокое в повседневное, вечное в сиюминутное, соединяя тем самым образную картину первой и третьей строк, где круг высоких вечных тем вовлекается в бытовую область окружающей нас действительности»[14].
В стихотворении «Мирская власть», которое при жизни Пушкина не печаталось, поэт негодует по поводу того, что у Распятия ставили часовых. Под одним сведениям, это было в Страстную пятницу у плащаницы в Казанском соборе в Санкт-Петербурге, а по свидетельству О.А. Смирновой-Россет, часовых поставили в зале Эрмитажа у картины «Распятие» К.П. Брюллова [15]. Возможно, оба этих обстоятельства имели место и дали толчок к написанию произведения, где мыши с иронией упоминаются в одном из стихов:
К чему, скажите мне, хранительная стража,
Или распятие — казенная поклажа,
И вы боитеся воров иль мышей?
Иль мните важности придать Царю царей?
В поэме «Анджело» лукавый герой, получив власть, приводит в действие давно забытый закон о смертной казни за прелюбодеяние:
Пора нам зло пугнуть. В балованном народе
Преобратилися привычки уж в права
И шмыгают кругом Закона на свободе,
Как мыши около зевающего льва…
Можно предположить здесь намеренный контраст с басней Эзопа «Лев и мышь», в которой лев милостиво отпускает пойманную мышку, а та ему платит добром: перегрызает узлы сетки, в которую попадается царь зверей. Ханжа Анджело поступает наоборот: и не думает отпустить «провинившегося» Клавдио, брата послушницы Изабеллы, требуя за помилование близости с девушкой. Узнавший об этом Дук возвращается на трон и хочет казнить злодея, но по просьбе Изабеллы все-таки милует его.
Любовный флирт в черновом варианте XIV строфы I главы «Евгения Онегина» Пушкин уподобляет охоте кота на мышей:
Так резвый баловень служанки,
Амбара страж, усатый кот
За мышью крадется с лежанки,
Протянется, идет, идет,
Полузажмурясь, подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Готовит когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.
Ю.М. Лотман в комментариях отметил: «Образ кота как изображение хитрого волокиты находит близкое соответствие в «Орлеанской девственнице» Вольтера»[16]. На наш взгляд, здесь налицо также собственные наблюдения поэта, во всяком случае, пушкинские образы гораздо более живые, яркие, если сравнить с вольтеровскими (в переводе Н.М. Лозинского):
Он очень ловко расспросил прислугу.
Где спит Агнесса, где ее покой,
Все осторожным взглядом замечая,
Как кошка, что идет, подстерегая
Застенчивую мышку, чуть ступая
Неслышною походкой воровской,
Глазами блещет, коготки готовит
И, жертву увидав, мгновенно ловит...
Однако в окончательную редакцию романа «Евгений Онегин» строки о коте и мыши не вошли и потом в слегка отредактированном варианте перекочевали в поэму «Граф Нулин», где оказались весьма уместны при описании нескромного приключения графа, так и «не поймавшего мышку» — Наталью Павловну. Этот приём переключения планов — в данном случае отношений между людьми в мир животных — поэт применял ещё в отроческом возрасте, когда писал свою первую поэму «Толиада» в подражание «Генриаде» Вольтера. Там он перевёл отношения при королевском дворе в план отношений между королевскими карликами и карлицами.
Игре в кошки-мышки П.А. Вяземский уподобил ухаживания свои и Пушкина за двумя дамами. 3 мая 1828 года он писал жене: «После был я у Олениной, праздновали день рождения старушки. У них очень добрый дом. Мы с Пушкиным играли в кошку и мышку. Т.е волочились за Зубовой-Щербатовой, сестрою покойницы Юсуповой, которая похожа на кошку, и за малюткою Олениной, которая мала и резва, как мышь» [17]. Заметим, что если для Вяземского ухаживания за Натальей Павловной Зубовой, урождённой княжной Щербатовой (1801-1868), были обычным светским волокитством, то Пушкин серьёзно влюбился в Анну Алексеевну Оленину (1807-1888), младшая дочь Алексея Николаевича и Елизаветы Марковны Олениных, собирался на ней жениться и посвятил ей большой цикл стихотворений. Этот брак не состоялся, поскольку Анна не полюбила поэта, а её родители не хотели выдавать дочь за Пушкина[18].
Пушкин по-доброму подтрунивал над московской знакомой Ел. Н. Ушаковой, влюблённой в своего будущего мужа С.Д. Киселёва, рисуя в её альбоме картинки с кошками и представляя жениха Дон Жуаном. «Иногда Пушкин называл Елизавету Николаевну "кисанькой" и, согласно с таким названием, нарисовал на одном листке альбома кошку, которой придан профиль его обладательницы, у ее ног лежат трупы двух крыс, а вдали победоносно шествует очень маленького роста Дон-Жуан, на которого "кисанька" ласково поглядывает» [19]. В общем, девушка на картинке представлена кошечкой очень добычливой, но добыча её больше похожа на мышей или крысят, если учитывать относительные размеры их и кошечки. Похоже, Пушкин здесь намекает на то, что Елизавета Николаевна, подобно мышкам, своего Дон Жуана «поймала коготками любви» и навсегда очаровала его.
Мыши, но не грызуны, а летучие, изображены в черновике плана «Путешествия из Москвы в Петербург». Это перерисовки книжных виньеток. Точно определить невозможно, почему они появились в рукописи и имеют ли к ней прямое отношение, но думается, эти виньетки связны с образом ночи, ведь летучие мыши — ночные животные, хорошо ориентирующиеся в темноте. В тексте произведения есть часть, посвящённая деятельности М.В. Ломоносова и в частности созданию им уникального прибора, предшественника современных приборов ночного видения. Великий поэт цитирует рабочий рапорт великого учёного: «В физике. 1) Изобретен мною новый оптический инструмент, который я назвал никтоптическою трубою (tubus nyctopticus); оный должен служить к тому, чтобы ночью видеть можно было. Первый опыт показывает на сумерках ясно те вещи, которые простым глазам не видны, и весьма надеяться можно, что старанием искусных мастеров может простереться до такого совершенства, какого ныне достигли телескопы и микроскопы от малого начала».
Таким образом, грызуны и мелкие дикие животные играют определённую роль в произведениях великого поэта, иногда немаловажную. Самым ярким и оригинальным является образ чудесницы белочки в «Сказке о царе Салтане». Очень интересны и колоритны образы зверьков в «Сказке о медведихе», «спроецированные» на людское общество. Образы и сравнения, связанные с мелкими животными — мышами, крысами, зайцами — чаще носят иронический характер, а иногда у поэта встречаются сравнения с оттенками сочувствия. Вера в дурную примету, связанную с зайцем, перебежавшими дорогу, в 1825 году «уберегла» поэта от опасной поездки из Михайловского в Петербург накануне восстания декабристов.
Ссылки и комментарии
1. При подготовке статьи использованы источники:
Словарь языка Пушкина: в 4 т. / Отв. ред. акад. АН СССР В. В. Виноградов. 2-е изд., доп. — М.: Азбуковник, 2000; Васильев Н.Л. Пушкинский бестиарий // Пушкин на пороге XXI века: Провинциальный контекст. Вып. 9. — Арзамас: АГПИ им. А.П. Гайдара, 2007. С. 77–90.
2. Все произведения А.С. Пушкина, если не указано иначе, цитируются по изданию: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. — М.: Издательство АН СССР, 1949.
3. Азадовский М.К. Источник сказок Пушкина // Временник пушкинской комиссии. Вып. 1. М.-Л., 1936. С.152.
4. Байна (диалект.) — баня.
5. Ончуков Н.Е. Северные сказки: Архангельская и Олонецкая гг. — СПб., 1908. Сказка 5-я.
6. Мавродин В.В. Одно замечание по поводу «мыси» или «мысли» в «Слове о полку Игореве» // Труды Отдела древнерусской литературы / Академия наук СССР. Институт русской литературы (Пушкинский Дом); Отв. ред. В. И. Малышев. — М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1958. — Т. 14. С. 61-63.
7. Чернов А. Поэтическая полисемия и сфрагида автора в «Слове о полку Игореве» // Исследования «Слова о полку Игореве». Отв. ред. Д. С. Лихачев. — Л., 1986. С. 278.
8. Русские заговоры из рукописных источников XVII — первой половины XIX в. / Сост., подгот. текстов, статьи и коммент. А.Л. Топоркова. — М., 2010.
9. Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина, 1826-1830. — М.: Советский писатель, 1967. С. 534.
10. Осипова М.И. Рассказы о Пушкине, записанные М.И. Семевским // А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х т. — СПб.: Академический проект, 1998. Т. 1. С. 431.
11. Соболевский С.А. Таинственные приметы в жизни Пушкина // Там же. Т. 2. С. 11.
12. Даль В.И. Воспоминания о Пушкине // Там же. Т. 2. С. 261.
13. От refurtation (англ.) — опровержение.
14. Смирнов А.А. «Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы» (К истории текста) // А.С. Пушкин в Москве и Подмосковье. Материалы XII пушкинской конференции 7=8 октября 2006 г. — М.: «Мелихово», 2007. С. 307-308.
15. Источник: Мережковский Д.С. Пушкин // Мережковский Д.С. Вечные спутники. М., 2007.
16. Лотман Ю.М. Пушкин. — СПб.: Искусство–СПБ, 1998. С. 560.
17. Цит. по: Цявловская Т.Г. Дневник А.А. Олениной // Пушкин. Исследования и материалы. — М.-Л.: Издательство АН СССР, 1958. Т. 2. С. 250-251.
18. Подробнее см.: Егорова Е.Н. Сватался ли Пушкин к Анне Олениной // Егорова Е.Н. «Приют задумчивых дриад». Пушкинские усадьбы и парки. — М., 2006. С. 122-137.
19. Вересаев В.В. Пушкин в жизни. — СПб.: Лениздат, 1995. Т.2. С. 28-29.