Источник неправды. Часть девятая и последняя
«Лебединая песня» Герхарда Миллера
Как уже говорилось, Герхард Миллер был человеком «себе на уме», не склонным делиться своими замыслами, тем более, если они затрагивали его престиж и житейское благополучие. И, тем не менее, можно почти безошибочно назвать причину его беспокойства того времени.
Миллер был уверен, что единственный способ предупредить появление новых дискредитирующих его «сюрпризов», причём не только со стороны Фишера, это самому осмотреть материалы Московского архива и заполучить в свои руки новые, появившиеся там акты, укрепляющие его престиж. Если же там обнаружатся материалы, дискредитирующие его, как учёного и руководителя исторического департамента Российской Академии наук, изъять их для пользования по собственному усмотрению, либо просто уничтожить.
Он знал состояние архивов сибирских городов, в том числе городов крупных; ничуть не сомневался в том, что состояние московского архива, в котором ему еще не пришлось работать, существенно лучше. И потому был уверен, что успешно справится с поставленной задачей, тем более, что уже имел такой опыт.
Выше уже говорилось о том, что ещё в июне 1748 года он уже заявлял о необходимости поехать в Москву якобы для снятия копий с рукописей В. Н. Татищева, а также для того, чтобы «в Сибирском приказе архиву пересмотреть, и из оной надлежащие до Сибирской истории документы отдать списывать». Но тогда Канцелярия Академии не пошла ему навстречу, его предложение не одобрила, мотивируя тем, что в случае его принятия и без того с трудом продвигавшееся дело с изданием «Истории Сибири» могло затянуться на ещё более долгое время.
*
Ситуация изменилась с восшествием на русский престол его соотечественницы Екатерины. Миллер был ей лично знаком. В 1762 году он редактировал немецкий перевод Манифеста о восшествии её на престол и вскоре удостоился аудиенции.
Немка-императрица, щеголявшая ролью покровительницы наук, весьма благосклонно отнеслась к Миллеру, выказала «милостивое удовольствие» его научными работами и сразу же дала ему целый ряд поручений. Одним словом, для Миллера «наступило благоприятное время».
Уже в 1763 году по её «секретному» поручению Миллер должен был составить записку «о предприятии войны с китайцами, законной причине к оной, о способах приуготовления к действию, и о пользе». А в следующем, - 1764 году, когда от плана военного разрыва с Китаем отказались, - другую записку: «О посольстве в Китай, качествах посланника, принадлежащих к его свите людях, о его отправлении, путешествии, и о его негоциациях или переговорах».
Известно, что 20 октября 1764 года Миллер имел с императрицей часовую беседу об издании и переиздании «Sammlung russischer Geschichte», преподнес ей комплект этого журнала и получил поручение помогать фельдмаршалу Миниху в написании мемуаров.Немаловажную роль в благосклонном к нему отношении сыграло то, что императрица интересовалась русской историей.
Миллер вновь, как в 1748 году, загорелся мыслью оказаться у Московского архива, но боясь спугнуть удачу, не рискнул прямо сказать о своём желании императрице.
Между тем Екатерина, вдохновлённая богатым опытом Европы в деле призрения и воспитания подкидышей, сирот и незаконнорождённых детей, вскоре загорелась новой идеей. На основании «Генерального плана», составленного И. И. Бецким и утверждённого императрицей в Москве был учреждён Воспитательный дом - благотворительное закрытое учебно-воспитательное учреждение сирот, подкидышей и беспризорников.
Его торжественная закладка состоялась 21 апреля 1764 года. На закладной доске Воспитательного дома было начертано: «Екатерина II, императрица и самодержица всероссийская, для сохранения жизни и воспитания в пользу общества в бедности рожденных младенцев, а притом и в прибежище сирых и неимущих родильниц, повелела соорудить сие здание, которое заложено 1764 г. апреля 21-го дня».
Зная о благосклонном к себе отношении императрицы, Миллер увидел в этом счастливую возможность оказаться в Москве. Через своего почитателя и единомышленника (писали, что ещё и родственника) Бюшинга он изъявил желание принять участие в реализации этого проекта.
Иные исследователи пишут, что Миллер пошёл на этот шаг «Чтобы освободиться от Академической канцелярии, от Ломоносова и подобных ему людей, причинявших ему почти ежедневно огорчения». Вероятно, это тоже имело место. Но уж точно не стремление облегчить судьбу «в бедности рожденных младенцев сирот, подкидышей и беспризорников».
Как известно, в полемических спорах с Фишером о системе начального образования в России для детей бедных слоев населения Миллер не соглашался с ним; в разработанном им проекте устройства гимназии он предлагал отделить учеников «благородных» от выходцев из низов, полагая, что «легкомысленным людям подлого состояния… употребление рассуждения незнакомо».
П.П. Пекарский в книге «История Академии Наук» писал, что презрительное отношение к «подлому» народу он воспринял от русских бар. Но не важно, от кого он это воспринял, - от русских ли бар, или это было у него от рождения. Важно то, что это было свойством его натуры.
Что же касается демонстрации готовности участвовать в реализации проекта Воспитательного дома, то это нельзя назвать иначе, как лицемерием и ханжеством. Разве не так? Да еще и в отношении женщины, соотечественницы, человека неизмеримо более высокого социального положения, чем он сам, проявившей к нему благосклонность и доброжелательность. Скажи мне, читатель, бывает ли поведение человека более наглым и бесстыдным?
*
Императрица с восторгом восприняла «педагогическое рвение» Миллера. С 1 января 1765 года по рекомендации И. И. Бецкого он именным указом Екатерины был назначен главным надзирателем Московского Воспитательного дома с оставлением при Академии наук и художеств в звании историографа.
Практически сразу же вслед за этим,- в начале 1765 года он был награжден орденом Святого Владимира.
Нельзя не сказать о том, что с новым назначением у Миллера появилась завидная возможность войти в круг самой блистательной элиты Российского общества. Дело в том, что управление деятельностью Воспитательного дома и его финансовое обеспечение осуществлялось Попечительским Советом. Главным попечителем стал сам Бецкой, направлявший всю деятельность Воспитательного дома.
Воспитательный дом существовал в основном на пожертвования. Крупные суммы денег вносил в кассу дома сам Бецкой. Императрица взяла на себя обеспечение учреждения провиантом, при этом сумела поставить дело так, что значительные средства стали жертвовать представители царской фамилии и аристократии. Жертвовали не только деньги. Воспитательному дому был подарен прекрасный кабинет истории, из Академии художеств и Кремлевского двора посылали книги, предметы искусства, иконы.
Завещали имения и дома, присылали продукты питания и книги. П.А.Демидов подарил собственный каменный дом и миллион рублей, собрание минералов и чучел зверей и птиц, коллекцию древних монет, преимущественно русских, а Н.А.Демидов – две тысячи листов кровельного железа.
Дом имел право производить коммерческие и иные операции самостоятельно, вне контроля каких-либо учреждений и ведомств. Его действия не облагались налогами и приказными пошлинами. Были дарованы и другие привилегии для пополнения его доходов. Так, в пользу Дома направлялись таможенные сборы от «публичных позорищ», - комедий, опер, балов и всяких «игрищ за деньги».
В Москве в пользу милосердия причитался гривенник при клеймении в Управе благочиния извозчичьих хомутов. Дом имел право продавать меха: «камчатскую мягкую рухлядь», бобров и проч.
Императрица в своем Манифесте призвала “к ревнованию об общем благе” все сословия России. По примеру императрицы в число жертвователей Дома вошли виднейшие государственные деятели и придворные сановники России, - графы К.Г.Разумовский, Н.И.Панин, А.Г.Орлов, А.С.Строганов, князь А.М.Голицын – фельдмаршал и князь А.М.Голицын – вице-канцлер, графы И.Г. и З.Г.Чернышевы, князь М.Н.Волконский, тайный советник и сенатор Г.Н.Теплов, генерал-фельдмаршал граф П.А. Румянцев-Задунайский, граф Э. фон Миних, многие другие из окружения царицы.Среди них были и статс-дама П.А. Брюс, обер-гофмейстерина графиня М.А. Румянцева, гофмейстерина Е.А. Нарышина, княгини А.Ф. Белосельская и В.А. Шаховская.
По правилам Опекунского Совета многим из них присваивались звания почетных благотворителей, попечителей, выдавались особые благодарственные листы. Князь Г.А. Потемкин-Таврический, приняв по письму Бецкого звание почетного благотворителя Воспитательного дома, подчеркнул, что “пером И.И.Бецкого владеет человеколюбие”.
Весомую роль в благотворительности Дому играла православная церковь. Синод издал указ, объявлявший подписку сбора средств для Дома: «чтоб оному содержану быть от единого щедрого подаяния тех, которые Бога и ближнего по евангельской заповеди любят, и о благосостоянии отечества всеусердно пекутся». После обращения Синода пожертвования потекли рекой со всей страны и даже из-за границы.
Первым из духовных лиц принял на себя звание Опекуна архиепископ Московский Амвросий, он ежегодно делал значительные пожертвования и учредил по всем московским приходам «кружки для доброхотных дателей». Среди жертвователей были архимандрит Златоустовского монастыря и Воспитательного дома катехизатор Варлаам Баранович, епископ Смоленский Парфений, «Ее Императорского Величества духовник» и Благовещенского собора протопресвитер Иван Памфилов, Новгородский митрополит Дмитрий, Санкт-Петербургский митрополит Гавриил, архимандрит Троице-Сергиевой Лавры Лаврентий и многие другие иерархи православной церкви.
Поступали в Дом средства также от московской Армянской, Старо и Ново-Лютеранской, Римско-католической, Реформатской и Голландской церквей.
Воспитательному дому жертвовали десятки тысяч рублей не только аристократы. Вологодский купец и фабрикант Желубцов, иркутский купец Глазунов, каргопольский купец и сельдяного промысла коронный поверенный Марков, олонецкий купец Кузнецов, шелковый фабрикант Бабушкин, петербургский купец Озеров, белильной и красильной фабрики содержатель Ямщиков, вяземский купец Барышников, смоленский мещанин Филипп Щедрин, ржевский купец Сазонов, содержатель санкт-петербургских и московских питейных сборов купец Иван Влагович Логинов – все эти и многие другие простолюдины в течение ряда лет щедро откликались на призыв милосердия.
Рядом с русскими – знаменитый придворный ювелир «мастер Позье из Женевы», армянин Иван Лазаревич Лазарев, «член академий наук Берлинской и Санкт-Петербургской Денис Дидро», индийские купцы Амардас Малтанеев и Менгра Чантрипалов, принц Прусский, оренбургский татарин Ахмет Бабкаев и многие, многие другие.
Интересен эпизод недолгого исполнения Миллером обязанностей главного надзирателя Воспитательного дома: он запретил использовать для кормления детей покупное молоко. Узнав об этом, архангельский гу-бернатор Головцын купил на собранное подаяние 30 холмогорских коров и отправил их в Москву для создания при Воспитательном доме собственного скотного двора.
Уж не вспомнил ли Миллер свою молодость, когда в 1736 году, сплавляясь по Лене к Якутску, он приказал взять с собой на судно «корову, телят, свиней, овец, гусей, кур и уток число довольное. Овцы на дороге объягнились, а куры на судах цыплят вывели. Никогда не было недостатка, - вспоминал Миллер, - ни в свежем молоке, ни в масле, ибо мы оным от собственных своих коров довольствовались».
Я намеренно привожу все эти многочисленные свидетельства, чтобы читатель в полной мере мог осознать, в каком «малиннике» оказался стареющий Герхард Миллер. Казалось бы – живи и наслаждайся богатством и роскошью, которая тебя окружает. Так ведь нет, он сразу же начал хлопотать о его переводе в архив Коллегии иностранных дел (КИД). Видимо, было в этом его прошении что-то более для него жизненно важное.
9 января 1766 г. Миллер пишет обширное послание вице-канцлеру князю А. М. Голицыну с просьбой о принятии его на службу в архив КИД. В послании он предлагает план систематизации документов. Согласно ему, все архивные дела должны быть разделены на две части: на историческую, некомплектующуюся часть и часть с документами актуального значения. Последняя должна была пополняться новыми документами.
Были предложены принципы систематизации документов внутри каждого класса. Так, по его мысли, документы первого класса должны были составить ряд тематических коллекций по истории, географии, этнографии, истории культуры, промышленности и т.д; документы второго класса систематизированы по видам: трактаты, дипломатическая переписка, инструкции послам, рапорты, реляции и т.д.
Этот план, - считают специалисты - архивисты имел много недостатков, но не стоит забывать, что его автор еще не работал в архиве, не знал, как там обстоят дела.
Миллер предлагал создать и «систематический каталог», чтобы было удобнее искать документы, а также публиковать их; ставился вопрос об издании сборника дипломатических грамот и договоров,снабженного «историческим предуведомлением для лутчаго изъятия материи».
Видимо, Миллер в это время очень нервничал в ожидании решения по своему прошению. В рапорте в академическую Коллегию от 5 июня 1766 года он сообщал: «Первые дни препровождал я свидетельствованием архивы, в каком ныне состоянии находится, и какие преж сего описи делам сочинены … при сем разборе приключалась мне жестокая болезнь в голове, для которой я 26 майя из ноги кровь пустил».
Фортуна улыбнулась Миллеру, его пожелание было выполнено.27 марта 1766 года он был назначен на службу в архив в чине коллежского советника (этот чин соответствовал военному чину полковника, в морском ведомстве - капитану I ранга).
В 1767 г. в Москву для открытия Уложенной комиссии прибыла императрица Екатерина II. Она предложила Миллера в Уложенную комиссию в качестве депутата от Академии наук. Его деятельность в комиссии малозаметна, а его имя практически не упоминается в ее протоколах, но как профессиональный историк Миллер не остался в стороне от дискуссий. Так, его ответом на жаркие споры о правах дворянства стало сочинение «О российском дворянстве».
Назначая Миллера в архив иностранной коллегии, императрица поручила ему составить «Собрание русской дипломатики» по примеру Дюмона. О важности выполнявшихся Миллером поручений можно судить по тому факту, что в одном только марте 1767 года он имел у императрицы семь аудиенций.
Русская история была в ту эпоху предметом отнюдь не чисто академического интереса. Как Екатерине, так и западноевропейским правителям была необходима искажённая русская история. Вопреки протестам Ломоносова, Екатерина II назначила Шлёцера академиком с годовым жалованием 860 рублей и правом не только бесконтрольного пользования всеми документами, находящимися в Академии, но ещё и правом требовать всё, что считал необходимым, из императорской библиотеки и других учреждений.
Шлёцер представлял свои сочинения непосредственно Екатерине. Он был тоже историком, одним из авторов так называемой «норманской теории» возникновения русской государственности, единомышленником и близким другом Миллера. Он поступил на службу к Миллеру в 1761 году в качестве гувернёра с годовым жалованием в 100 рублей, чтобы заниматься с его детьми и помогать Миллеру в его ученых трудах, прежде всего, быть корректором издаваемой Миллером "Sammlung russischer Geschichte".
В черновой записке, составленной Ломоносовым «для памяти» и случайно избежавшей конфискации, ярко выражены чувства гнева и горечи, вызванной решением императрицы: «Беречь нечево. Всё открыто Шлёцеру сумасбродному. В российской библиотеке несть больше секретов».
Кто мог помешать торжествовавшим Миллеру и Шлёцеру, под полный контроль которых Екатерина отдала русскую историю, издать труды Ломоносова в искажённом виде? Надо сказать, что этот приём, – «заботливая» публикация трудов своего научного оппонента после его смерти, показывает характер борьбы того времени вокруг русской истории. Известные нам сегодня публикации трудов Татищева и Ломоносова по русской истории, скорее всего – подделки.
Правда, первая часть «Древней Российской Истории» Ломоносова была всё же опубликована. Но история её публикации чрезвычайно странная. Издание её всячески тормозилось, и, начав печататься в 1758 году, книга вышла из печати лишь после смерти Ломоносова, то есть через семь лет. При этом многочисленные документы, которые Ломоносов намеревался опубликовать в виде примечаний, ни подготовительные материалы, ни рукописи II и III части I тома до нас не дошли. Они были конфискованы, и исчезли бесследно.
Исследователи не исключают, что под именем Ломоносова на самом деле было издано нечто совсем другое. В лучшем случае, его труд был урезан и отредактирован, если не переписан целиком заново. Такая мысль тем более вероятна, что практически то же самое и в то же время произошло с трудами русского историка Татищева.... Их Миллер издал после смерти Татищева по каким-то «черновикам Татищева». Сам же труд Татищева загадочно исчез.
В 1765 году Шлёцер отбыл на родину и в Россию больше не вернулся.
*
Миллер действительно в эти годы много, словно машина, и плодотворно работал, исполняя, прежде всего, поручения императрицы. Им был опубликован целый ряд важных работ по общей русской истории, - Судебник Ивана Грозного с комментариями В. Н. Татищева, разрядные записи XVII в., письма Петра I Б. П. Шереметеву, дипломатическая переписка; был издан текст "Степенной книги", - первой попытки систематического изложения русской истории от княжения Владимира Святославовича до Ивана IV.
В 1770 году была впервые опубликована рукопись русского дипломата и историка А. И. Манкиева «Ядро Российской истории», "История Российская" В. Н. Татищева и ряд других, более мелких работ.
Как это ни удивительно, но его и без того затянувшаяся работа над «Историей Сибири», за это время ничуть не продвинулась. Складывалось впечатление, что он работал над этим своим трудом «через не хочу», это было его нелюбимое дитя. Что было тому причиной – неизвестно, но эту работу ему так и не удалось довести до конца.
С переездом Миллера в Москву его контакты с амстердамским издателем М.М. Реем не только не прекратились, а вышли на новый, «высочайший» уровень. Результатом таких отношений явилась целая серия русских официальных публикаций, появившихся в Амстердаме в 1770-е годы. Речь идет, прежде всего, о «Наказе» Екатерины II и «Антидоте», вышедших в Амстердаме на французском языке; издании планов учреждения различных учебных и воспитательных заведений И.И. Бецкого для обучения юношества. Они были изданы в Амстердаме в двух томах в 1775 году.
Этому периоду деятельности Герхарда Миллера свойственна ещё одна особенность. Если в годы работы в Петербурге он остерегался публиковать материалы, порочащие Россию, выставлявшую её в неприглядном свете перед Европой (напомню читателю о материалах, переданные им иркутскому губернатору Лангу, из которых ему пришлось выбирать "что печатать можно было"), то в московский период он себя в этом отношении не сдерживал. Исследователи пишут, что в 1766 году все эти материалы в первозданном своем виде были опубликованы в Амстердаме на французском языке. Причём это касалось не только материалов, переданных Лангу.
Какое-то время Миллер находился в подчинении руководителей Московского архива М. Г. Собакина и Мальцова. Но в 1773 году Собакин умер, Мальцов ушел в отставку, и Миллер стал единоличным правителем архива.
В одном из первых своих доношений он сообщал, что собирался приступить к изучению и описанию документов по истории русско-китайских отношений, но плачевное физическое состояние дел заставило его начать с отбора сгнивших и отсыревших дел.После сортировки он подвергал документы тщательной экспертизе, сохраняя те, что представляли какой-либо научный интерес и при этом еще были читаемы. Остальные приходилось уничтожать.
Миллер, должно быть, ещё не забыл, как в 1737 году в Якутске он убеждал Беринга в том, что предпринятый Дежневым «морской путь был один так благополучен, что оной вкруг Чукотского носу до впадающей в Восточной океан реки Анадыря производился, о чем после того времени никаких примеров неизвестно».
Тогда же свою архивную справку под названием «Известия о морском ходе из реки Лены ради обретения восточных стран», написанную по-немецки, Миллер отправил и сам академическому руководству. Вместе с этим был отправлен в Петербург экстракт из этих «Известий» на французском языке. Вскоре эти «Известия» стали известны в Европе.
Беринг, отправляя рапорт в Сенат и письмо в Адмиралтейств-коллегию о действиях экспедиции, приложил к ним и эту историческую справку Миллера. В ответном решении Адмиралтейства о дежневском походе вокруг Чукотки ничего не было сказано, во всяком случае, он не был назван в качестве примера удачного плавания; там, видимо, не посчитали информацию Миллера убедительной. К слову сказать, в книге «Камчатские экспедиции» говорится, что плавание Дежнева вокруг Чукотки долго не признавалось современниками Миллера.
Но ведь после этого история героического похода Дежнева вокруг Чукотского носа была опубликована Миллером в 1758 году в «Сборнике Российской истории», а в 1766 году еще и на французском языке в Амстердаме в издательстве М.М. Рея. Семён Дежнев превратился, таким образом, в символ мужества русских северных мореходов, а Миллер - в человека, разыскавшего этого героя в дебрях Сибирской истории, представившего его учёному миру Европы.
Но вот вернулись из Сибири Якоб Линденау с Иоганном Фишером и представили академической Канцелярии новые документы сибирских архивов. Они, правда, не отрицали опубликованные Миллером сведения о походе Дежнева вокруг Чукотского носа, но представили новые - о плавании вокруг Чукотки на Камчатку отряда промышленников под водительством Ивана Рубца, реках, впадающих в Ледовитый океан, среди которых названа и река Анадырь. Уже одно это свидетельствовало о поверхностном просмотре Миллером Якутского архива и безосновательного (и по сути своей – ложного) заявления, что, начиная с Илимского острога, он осматривал архивы сам лично, поскольку никому не доверял, и что «пересмотрел и в порядок привёл архивы во всех сибирских городах.
О действиях же на Ерофея Хабарова Фишер предоставил Учёному собранию Академии такие архивные документы, которые вообще не соответствовали публикациям Миллера, сведения которого, почерпнутые им в архивах ограничились лишь его разбоем на Амуре до разгоревшегося в отряде бунта. О дальнейшем Миллер позже писал: «заподлинно неизвестно, сколь далеко он ехал, где проводил зиму».
Одним словом, ознакомление Учёного собрания Академии с этими новыми документами самым серьёзным образом подорвало авторитет Миллера, можно даже сказать, выставило его на посмешище. Удивительно ли, что он так рвался к фондам бывшего архива Сибирского приказа. И не напрасно.
В 1777–1779 гг. Иоганном Мерком в Оффенбахе-на Майне были переизданы тома 1–5 петербургского журнала: Sammlung Russischer Geschichte des Herrn Kollegienraths M;llers in Moscau. n einer mehr nat;rlichen Ordnung vorgetragen als in der ersten Herausgabe geschehen konnte. Bd. 1–5. – Offenbach am Main, U. Weiss, 1777–1779 (Собрание русской истории господина Коллегиенрата Мюллера в Москве. В более естественном порядке, чем это было возможно в первом издании. Том 1-5. - Оффенбах-на-Майне, У. Вайс, 1777-1779)
Невольно возникает вопрос: кто он такой этот Иоганн Мерк и почему он называет Миллера Коллегенратом. Первая составная часть этого слова вопросов не вызывает, но каково смысловое значение слова rat?
Приложив немало стараний, я выяснил, что rat – это английская аб-бревиатура (словестное сокращение) со смысловым значением в русском переводе: «средство удалённого администрирования» или «средство удалённого управления».
В настоящее время этот термин получил распространение среди системных администраторов и хакеров. Чаще всего его используют компьютерные взломщики, понимая под этим компьютерную программу для несанкционированного доступа к системе удаленного пользователя с корыстными целями. Надо полагать, что смысловое значение этого термина не изменилось.
Что касается самого Мерка, то это немецкий литератор, известный своей дружбой с Гёте. Он занимал видное положение в Дармштадте при военном департаменте. О нём писали, что он был человеком с универсальным образованием и холодным критическим умом.
Не кажется ли Вам, читатель, что термином Коллегиенрат Иоганн Мерк представил коллегу Миллера, как руководителя негласного представительства (резидентуры) Германии в России, направляющего работу агентурной сети в интересах своей страны. Поправьте меня, если я что-то не так понимаю?
Самое интересное состоит в том, что подобно Миллеру, заявлявшему в своё время, что «пересмотрел и в порядок привел архивы во всех сибирских городах», наивно полагая при этом, что никто и никогда не узнает, что это не так, Иоганн Мерк при всём своём «холодном критическом уме» тоже был, видимо, уверен, что о его характеристике Миллера и его действиях в России, конечно же, никто не узнает.
Так кем же был в России Герхард Миллер? Пусть на это ответит сам читатель.
*
В 1772 году Миллера поразил паралич. Фразу: «несмотря на паралич, он продолжал работать» можно встретить практически в любой публикации о московском периоде его жизни, но вы нигде не встретите информации о том, что именно у него было парализовано, и что явилось причиной этой беды. Ни единым словом не обмолвился об этом и сам Миллер в своей автобиографии. Не странно ли? Вспомните, сколько внимания он уделял в своих посланиях из Сибири преследовавшей его «гипохондрии».
Паралич, как известно, - это патология, обусловленная поражением нервной системы. Чем же была вдруг поражена нервная система Миллера?
Разразившейся ли в Москве в 1771 году эпидемией чумы? Эмоциональной ли перегрузкой, связанной с множеством выполняемых в это время работ? Или это было вызвано каким-то нервным потрясением, вызванным обнаружением в архиве компрометирующих его документов?
Ему, как видим, далеко не сразу удалось добраться до архива, но когда удалось, он обнаружил там документы, говорившие о том, что современники Дежнева не только не видели в нём героя, обошедшего морем Чукотский нос, но что сам он оказался проходимцем, жуликом и корыстным мошенником, более того – казнокрадом. И был подвергнут в столице жестокому наказанию. Как тут не оказаться разбитым параличом.
Впрочем, вот она - история падения Семёна Дежнева, обнародованная Н.Н. Оглоблиным:
*
В 1879 году шведский полярный исследователь Норднешёльд впервые проплыл северо-восточным проходом из Атлантического в Тихий океан, обогнув крайний восточный мыс Чукотского полуострова. Он предложил назвать его мысом Дежнёва.
Россия не могла остаться в стороне от такого предложения. Приближалась 250-летняя годовщина со дня открытия Берингова пролива и географическая общественность России собиралась отметить её с особым торжеством.
Именно тогда Н.Н.Оглоблину, служившему в «ученом отделении» Московского архива министерства юстиции, было поручено собрать и проанализировать все сведения, касающиеся похода Семена Дежнева, и тем самым документально обосновать его первенство в открытии пролива.
Оглоблин был весьма авторитетным и дотошным исследователем, вполне подготовленным для такой работы. В 1884 году он опубликовал «Обозрение историко-географических материалов XVII и начала XVIII вв.», а в 1886 году - «Провинциальные архивы в XVII в.».
Через год, - в 1890-ом году в «Журнале министерства народного просвещения» была опубликована обширная из шести глав статья Н.Н. Оглоблина «Семен Дежнев. Новыя данныя и пересмотр старых». Одна из глав этой статьи была полностью посвящена критике оценки похода Семена Дежнева Словцовым.
Содержание этой главы свидетельствует о том, что Оглоблин был в немалом затруднении, стараясь доказать необоснованность такой оценки. Видимо, именно поэтому критике были подвергнута не столько основная мысль Словцова, состоявшая в том, что Дежнев прошел к устью Анадыря сухим путем, перейдя Чукотский полуостров, сколько форма суждений Словцова, - его резкость, колкости в адрес Миллера, оскорбительное неверие в правдивость сообщений Дежнева.
Как истинный исследователь, любящий своё дело, Оглоблин не ограничился только лишь изучением морского похода Семёна Дежнёва вокруг Чукотки. Статья охватывала весь период службы Дежнева в Восточной Сибири, начиная с 1638 года, когда он прибыл на Лену с отрядом Петра Бекетова, до второй его поездки в Москву в 1671 году. Вот о чём в частности поведал читателю Н.Н. Оглоблин:
20 июля 1670 года якутский воевода Иван Борятинский назначил Дежнева начальником отряда, сопровождавшего в Сибирский приказ «государеву соболиную казну». Воевода направлял в столицу меха, собранные в счет ясака за 1670 год. Здесь было 16 533 соболя, 5 чернобурых, 2 черночеревых, 56 сиводушных и 2629 красных лисиц. Кроме того, в соболиную казну входило 16 068 соболиных пупков. «Да с ним же послано каменье и жемчуг». Казна была оценена в 47 164 рубля и упакована «в ящике деревянном, в сороки семи сумах оленьих и яловичных, да в дватцати пяти мехах холщевых за печатью Якутского острогу».
Как это было заведено, Дежневу была вручена подробная наказная память, в которой в частности говорилось: «… идучи через волок великого государя казну досматривать, чтоб сысподи грязью, а сверху дозжем не подмочило и порухи не учинило. … В Маковском острожке тое великого государя соболиную казну, поклачи в дощаник, на чем бы великого государя казна поднять мошно, и весть от воды надежно и безстрашно, … чтоб великого государя казне порухи никакой не учинилось. … А будет ты, Семен, великого государя с казною поедешь мешкотно и оплошно, и тою твоею оплошкою … над казною учинитца какая поруха и в проезде мешкота, тебе, Семену, быть от великого государя царя … в жестоком наказанье и в смертной казни».
Н.Н. Оглоблин имел возможность ознакомиться с отписками, касавшимися доставки этой партии государевой казны по всему пути следования отряда, - и Якутского воеводы стольника князя Борятинского, и Илимского воеводы Силы Аничкова, Тобольского воеводы боярина князя Репнина и Верхотурского таможенного и заставного головы Силы Садилова.
2-го сентября Дежнев с товарищами прибыл в Илимский острог. Илимский воевода Сила Аничков осмотрел казну и нашел, что у восьми сум и семи мешков с мягкой рухлядью печати якутского воеводы «подрезаны и сняты, и в сумы и в мешки хожено». Дежнев объяснил, что в сумы и мешки действительно «хожено», но что это было вызвано крайней необходимостью. Эти сумы и мешки дорогой «подмокли» и Дежнев с товарищи сняли якутские печати для высушки казны.
Все эти тронутые мешки и сумы, равно, как и все остальное, воевода опечатал Илимской печатью, и в тот же день отправил Дежнева на судах дальше, - в Енисейский острог, одновременно отправив в Москву отписку с изложением произошедшего, из которой Н.Н. Оглоблин как раз и заимствовал эти сведения.
Инцидент в Илимском остроге невольно вызывает недоумение. Если здесь и не было какого-либо злого намерения, то это уж точно свидетельствовало о вопиющей безответственности Дежнева, как руководителя отряда. Разве не писал ему воевода в наказной памяти: смотреть, чтобы казну «сысподи грязью, а сверху дозжем не подмочило и порухи не учинило»? Разве не для того ставились на мешках и сумах печати, чтобы никто не имел доступа к казне, не произвел кражи или подмены?
Дощаники, которые делали на Лене, - пишут исследователи, имели навесы - укрытия для людей и перевозимых грузов от дождя и непогоды. А если и не было на судне Дежнева такого укрытия, трудно ли было служилым людям и промышленникам в преддверии непогоды сделать такой навес, ведь для них, имевших опыт строения дощаников-шитиков с конопатью и смоляной заливкой швов, это не представляло проблемы.
По весне с вскрытием рек двинулись дальше. Дежнев писал с дороги якутскому воеводе: «дано нам, холопям государевым с волоку судно большое, а людей к нам в провожатые с Ылимского волоку не дано.И нам, холопям государевым, то судно было дано не в силу. Судом божьим ветры стали противные,мы вниз реки тянулись бечевою и дале Енисейского острогу не могли поспеть. … А паруса я изпорол в малые лоскутья на волоку для соболиные кровли, и тот я парус отдал в отдачу на волоку весь сполна».
Что касается паруса, то здесь все ясно, должен же он как-то оправдаться за утрату казённого имущества - парус, «изпоротый в малые лоскутья». Но нет ясности с судном, которое оказалось «не под силу». Куда же девались и чем были заняты промышленники, отпущенные с Дежневым, список которых приложил воевода к подорожной, - 38 человек?
Посланная с дороги отписка Дежнева дает основания думать, что зимовали они в Енисейске. Как бы там ни было, но у них было время под контролем воевод просушить и привести в порядок казну. Но этого, судя по всему, сделано не было.
В конце июля отряд Дежнева прибыл в Тобольск. 26 июня тобольские воеводы осмотрели соболиную казну «против росписи» якутского воеводы. Хотя по числу соболей все оказалось в наличии, но часть мягкой рухляди оказалась подмоченной и подгнила. Дежнев опять сослался на то, что когда плыли по Лене, «шли дожди великие», от которых и подмокла рухлядь (хотя вроде бы просушили, да и в Енисейске зимовали, - была такая возможность).
Воеводы приложили к сумам и мешкам тобольские печати и в августе отпустили Дежнева в дальнейший путь. Но, со слов Оглоблина, тоже написали по этому делу отписку в Сибирский приказ.
На Верхотурской заставе, куда Дежнев прибыл в ноябре, якутская соболиная казна подверглась последнему досмотру. Таможенный и заставный голова Сила Садилов, осматривая казну, нашел, что некоторые «мешки холщевые во многих местах испробиты и плачены (то есть, на них наложены заплаты), и мешки местами зашиваны».
Садилов потребовал у Дежнева и его целовальников объяснить причины порчи мешков. Те вынуждены были написать и подать в Верхотурскую таможенную избу «скаску», в которой объясняли, что во время пребывания в Тобольске со-болиная казна была «сложена в государев анбар, где многие мешки мыши испробили во многих местах». Дорогой целовальники «платили» и зашивали «мышьи пробоины». Дорогою же от Тобольска до Верхотурья и другие мешки «подрались и попоролися», приходилось и их зашивать. Эту «скаску» Дежнева с товарищи голова Сила Садилов отправил в Сибирский приказ вместе со своею отпиской.
С отрядом ли Дежнева, или отдельным гонцом, - неизвестно. Насколько правдивыми были объяснения Дежнева и его спутников – судить читателю.
Зашитые и залатанные мешки с казной невольно вызывают мысль о том, что туда вновь, как писал илимский воевода, «хожено». С какой целью? Цель могла быть только одна, широко практиковавшаяся среди сборщиков ясака. О ней писал в свое время якутский воевода Головин: « … они, служилые люди, сбирая, добрые соболи имали себе, … а в ясак клали свои худые соболи и недособоли драные и без хвостов …». Число шкурок оставалось тем же, а их качество и цена – иные. Уличенных в таких проделках сборщиков Головин без сожаления наказывал батогами и сажал в тюрьму.
В Москву Дежнев прибыл 25 декабря 1671 года, в тот же день явился в Сибирский приказ и представил присланные с ним отписки и другие документы. Прием мягкой рухляди «ценовщиками, - гостем (т.е. купцом) Остафьем Филатовым с товарищи» у целовальников Самойлова и Карпова состоялся 29 декабря.
Как вы думаете, мог ли Остафий Филатов, этот «торговый волчина», поставленный на страже государевой казны, имя которого знали по всей Сибири, который, как говорят, «собаку съел» на разоблачении разного рода ухищрений с доставляемой в столицу мягкой рухлядью, оставить без внимания и без последствий то, что заметили «органы контроля» на пути следования Дежнева?
Этого просто не могло быть, ведь в этом и состояла суть его службы.
Добавьте к этому, что именно в это время, - в 1672 году в Сибирский приказ поступили материалы розыскного дела, проведенного в Якутске князем И.П. Барятинским, о массовых злоупотреблениях якутских служилых людей. Без сомнения, было там и сообщение о растрате казенных денег, отправленных Сибирским приказом в Якутск в 1665 году с сыном боярским Иваном Ярастовым и получившим в тот год атаманское звание Семеном Дежневым.
Есть все основания думать, что в отношении Дежнева и его спутников, оказавшихся в это время в столице, причастных к делам, о которых писал якутский воевода, еще и уличенных в «порухе» присланной государевой казны, были приняты самые жесткие меры наказания. Пустой ли угрозой была последняя фраза в наказной памяти якутского воеводы: «А будет … над казною учинитца какая поруха…, тебе, Семену, быть от великого государя царя … в жестоком наказанье и в смертной казни».
Однако Н.Н. Оглоблин неожиданно заканчивает свое повествование таким заключением: «Составленная Филатьевым «приемная роспись» свидетельствует, что вся посланная из Якутска соболиная казна целиком доставлена Дежневым в Москву. … следовательно, никаких злоупотреблений со стороны Дежнева и его товарищей не было и их объяснение причин вскрытия в дороге нескольких сумм и мешков и порчи некоторой части мягкой рухляди заслуживает полного доверия».
*
При всем уважении к Николаю Николаевичу – автору многочисленных исторических исследований, это его заключение вызывает недоумение. Впрочем, его можно понять, если вспомнить с какой целью он взялся за эту работу, - собрать и проанализировать все сведения, касающиеся похода Семена Дежнева, и тем самым документально обосновать его первенство в открытии пролива.
При этом главный вывод статьи Оглоблина состоял в том, что Семен Дежнев действительно первым прошел вокруг Чукотского полуострова, открыв тем самым пролив между Северным Ледовитым и Тихим океанами.
Вот оно – пресловутое влияние идеологии и государственных интересов, искажавшее русскую историю, как мы видим, и в досоветские времена!
Публикация Н.Н. Оглоблина оказалась весьма кстати. Ученый совет Географического общества и Главное гидрографическое управление Морского министерства, ссылаясь на исследования Оглоблина, вошли с ходатайством о присвоении имени Дежнева самому восточному мысу Азии, и 18 июня 1898 года был обнародован царский указ, завершавшийся словами: «Мыс Восточный именовать впредь мысом Дежнева».
*
Где, как, и при каких обстоятельствах окончил свою жизнь Семен Дежнев – неизвестно. Что же касается того, что в Московском архиве не сохранилось никаких документов о его пребывании в Москве, то это удивительно. Таких документов не могло не быть, причём не только обычных челобитных о даче «выходного жалования». Ведь сохранилась же и обнародована целая серия документов о пребывании Дежнева в Москве в 1664 году с отрядом сына боярского Ивана Ерастова. К подорожной грамоте прилагалась подробная роспись служилым, торговым и промышленным людям и их обязанностям. Дежневу тогда была поручена доставка «рыбьева зуба».
Так вот, в архиве сохранилась и первая его челобитная, поданная сразу по прибытию в Москву, где он просил государя о выдаче ему «заслуженного денежного и хлебного жалованья» за 1643-1661 годы. Сохранилось и решение Боярской думы по этому вопросу: «Государь, выслушав выписки и челобитную ленского казака Семена Дежнева, – гласит решение, – пожаловал ему, Семейке, свое государево годовое денежное жалование и за хлеб на прошлые годы со 151 по 170 год, за 19 лет за ево службу, что он в тех годах был на ево, государеве, службе на Анандыре-реке для государева ясачного збору и прииску новых землиц и, будучи на государеве службе, упромышлял кости рыбья зубу 289 пуд», выдать «за те прошлые годы... из Сибирского приказу треть деньгами, а две доли сукнами».
В архиве Сибирского приказа сохранилось дело по службам Семена Дежнева, в котором говорится, что за 31 пуд 39 фунтов «ево, Сенькиной, кости» государь распорядился выдать «против его челобитья собольми на 500 рублев».
Сохранилась и вторая его челобитная от 13 февраля 1665 года, где он просил «поверстать» его за двадцатипятилетнюю службу, «за... кровь, за раны, и за ясачную прибыль... по Якуцкому острогу в сотники или как тебе, великий государь, господь бог обо мне известит». В этой же челобитной Дежнев просил: «вели государь, мне, холопу своему, про свой обиход купить хлебных запасов … пуд ста по три на Ленском волоку по вся годы».
Как известно, «Господь бог известил государя» пожаловать Семена в атаманы. По вопросу же покупки хлебных запасов «про свой обиход» никакого решения не последовало вообще. Надо думать, деятели Сибирского приказа руководствовались при этом вполне здравым суждением: коли есть у тебя деньги, - покупай хлеб на Руси, плати пошлину, и вези его за свой счет на Лену; для этого и государева разрешения не нужно.
Нельзя не увидеть того, что ни в одном из этих документов, - ни в прошениях Семёна, ни в решении Боярской думы, ни в сохранившемся деле о службах Семена Дежнёва нет даже намёка на его заслугу в прохождении к Анадырю морем вокруг Чукотки.
Но сейчас речь не об этом. Речь идёт о том, что в 1671 году Семён Дежнёв был уже не рядовым участником отряда, а его предводителем, вместе с бывшими в отряде целовальниками Иваном Самойловым и Гаврилой Карповым непосредственно отвечающим за доставку в Москву государевой казны. И если поступившие в столицу три депеши с мест «органов контроля» на пути следования отряда не содержали в себе прямых обвинений в хищении из государевой казны доброкачественных соболей с заменой их низкокачественными и порченными, то уж точно свидетельствовало о вопиющей безответственности Дежнёва и следовавших с отрядом целовальников.
Ведь речь идёт о служилых людях, которым была поручена доставка государевой казны из наиболее перспективного по добыче мягкой рухляди воеводства. Такие люди не могли пропасть бесследно, как не могли остаться без последствий и содержавшиеся в посланиях с мест сведения о порухе, учиненной государевой казне.
Нет никаких сомнений, что Филатовым была произведена переоценка стоимости доставленной казны с установлением её соответствия той, о которой писал Якутский воевода Борятинский, - 47 тысяч 164 рубля.
Велика ли названная сумма? По данным доклада Сибирского приказа в 40-80 гг. XVII в. государство получало из Сибири пушнину на сумму в 80-100 тыс. руб. в год, что составляло около трети всего бюджета Российского государства. То есть посланная Борятинским государева казна составляла половину пушной статьи дохода государства и около одной шестой части всего российского бюджета.Так мог ли Остафий Филатов, поставленный на страже государевой казны, оставить без внимания и без последствий то, что заметили «органы контроля» на пути следования Дежнева?
*
Сомнения в благополучном исходе последнего посещения Дежнёвым столицы только усиливаются с последними словами Н.Н. Оглоблина: «О дальнейшей жизни Семена Иванова Дежнева – после 29-го декабря 1671 года – никаких сведений не имею. Документов о пребывании Дежнева в Москве (обычных челобитных царю о даче «выходного жалования» и проч.) не сохранилось. Неизвестна мне и дальнейшая его жизнь в Сибири …».
Действительно, в Сибирь Дежнев не вернулся, да, по всей вероятности, он и не собирался этого делать, поскольку ему уже было за 60 – возраст, в котором служилые люди уходили на покой, - в отставку. В документах Якутской приказной избы его имя мелькнуло лишь однажды: «Семен Дежнев во 181 (1673) году на Москве умре, оклад его в выбылых …».
Попробуем приоткрыть эту тайну, узнать хотя бы предположительно, при каких обстоятельствах он «умре», руководствуясь законоположениями того времени. Но прежде напомним читателю предупреждение Дежнёву, содержавшееся в наказной памяти якутского воеводы: «А будет … над казною учинитца какая поруха…, тебе, Семену, быть от великого государя царя … в жестоком наказанье и в смертной казни».
Пустая ли это угроза? Была ли такой «порухой» неоднократное вскрытие в дороге нескольких сумм и мешков с государевой казной, порча некоторой части мягкой рухляди, что признавал и сам Н. Оглоблин, занимавшийся расследованием этого дела.
Известно, что в своем христианском человеколюбии государь Алексей Михайлович многое прощал «своим холопам», - таких примеров немало. Однако вряд ли такая милость распространялась на хранителей государевой казны.
Соборное Уложение 1649 года (свод законов Российского государства) в имущественных преступлениях особое внимание уделяло хищениям, разделяя их на разбой (совершаемый в виде промысла), татьбу (кражу), и мошенничество (хищение, связанное с обманом, но без насилия). Случившееся, скорее всего, следует отнести к мошенничеству.
Татьба разделялась на простую, и квалифицированную (церковная, на службе, казнокрадство, совершенная в государственном дворе и т.п.). За первую татьбу виновный подвергался наказанию кнутом, лишению левого уха, двухгодичной тюрьме и ссылке в окраинные города; во второй раз он наказывался кнутом, лишался правого уха, сажался в тюрьму на четыре года и потом ссылался; третья татьба всегда наказывалась смертью.
Мошенничество расценивалось наравне с первой татьбой и также наказывалось: «Да и мошенникам чинить тот же указ, что указано чинить татем за первую татьбу».
Что стало с документами по делу о доставке Дежневым в Москву государевой казны? Здесь возможны два варианта: они или сгнили, подобно многим другим из-за плохого хранения, но ведь их должно было быть немало, таких документов. Неужто все сгнили?
Или эти документы были кем-то изъяты и уничтожены. Таким человеком мог быть ставший «хозяином» Московского архива и решавшего судьбу хранившихся там документов Герхард Миллер.
Автор настоящего повествования не первым высказывает такую мысль. Исследователи жизни Герхарда Миллера пишут, что «разбирая перед смертью свой архив и готовя его к передаче в Архив Коллегии иностранных дел, историк очистил его от всех документов, которые могли его скомпрометировать. Он был крайне осторожен даже перед лицом смерти».
Раз уж зашла речь о смерти Миллера невольно возникает вопрос: а где похоронен прославленный «отец русской истории»? Россия страна, в которой действительно немало беспорядка, неурядиц и неразберихи. И всё же русские люди чтут память тех, кто положил свою жизнь на благо России. Это находит отражение на памятниках в местах их захоронений. Но попробуйте найти, где похоронен Герхард Миллер, и как выглядит его захоронение. Вам это не удастся. Почему? Я и сам не нахожу на это ответа.
А что же его благодетельница,- Екатерина с позволения сказать «Великая». Ведь он столько для неё сделал. Как она могла допустить такое забвение?
Могу на это сказать только то, что императрице в это время было не до Миллера. Любители истории без труда найдут в исследованиях историков информацию о том, что в 1779–1785 годах архитектором Ю. М. Фельтеном в южном крыле Екатериненского дворца в Царском селе был спроектирован и построен флигель, получивший позже название «Зубовский». Здесь находились личные покои Екатерины II в последние годы ее жизни. В работах по оформлению интерьеров помещений этого флигеля приняли участие шотландец Ч. Камерон и итальянский архитектор Джакомо Кваренги.
Именно в это время, пишут историки, Екатерина оформила для любовных занятий с Платоном Зубовым некий будуар или тайную комнату, где совершались с ним любовные оргии. Комната была соответствующим образом меблирована. Императрица к этому времени была поражена психическим расстройством, называемым в медицине сексоманией. Современная медицина относит сексоманию к тому же ряду психических заболеваний или душевных расстройств, что и шизофрения, маниакально-депрессивный психоз и паранойя.До Миллера ли ей было.
Завершая повествование, не могу не напомнить читателю об оценке этого времени нашим талантливым провидцем, - Александром Сергеевичем Пушкиным, немало потрудившимся по изучению архивов той эпохи. Он писал: " … Со временем история оценит влияние её (Екатерины) царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками; покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия - и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России".
Эти строки были написаны Пушкиным в 1822 году. Вспомните, что Екатерина сделала с Запорожской Сечью, Западной Украиной, … с Польшей. Вспомните секуляризацию ею церковного имущества(изъятие церковных владений, упразднение части монастырей, определение содержания епархий и некоторых обителей светской властью). Екатерина была далека от веры в Бога, хотя соблюдение православного ритуала считала обязательным, поскольку именно себя она считала истинной главой Русской православной церкви.
Не кажется ли тебе, читатель, что время упомянутого Пушкиным проклятия наступило?