Острейшим ножом, чтобы не разворошить лоснящееся
тело румяного пирога, дядя Мара разрезал его на идеально
ровные доли, как это мог сделать только Пифагор на песке.
Куски были огромными, промасленными насквозь, источавшими
необычайный сложный аромат, неподдающийся разложению на
составляющие спектра. Да и не до того было, потому что жернова
твои жадно крошили эту мякоть, язык горел, желудок ликовал,
а глаза беспокойно шарили по блюду.
Что-то вспомнив, Вера Борисовна положила вилку на
край своей тарелки, грациозно приложила кончик среднего пальца
ко лбу, укоризненно покачала головой в свой адрес, дескать - ай,
чуть не забыла - и ловко не по годам выскользнула из-за стола
в кухонку. Не отрывая глаз от блюда с кубете Марк Василич
нерешительно отодвинул от себя пустую тарелку:
- Да, хороши были кишки у татарченка, особенно под
водку.
Оказывается, Вера Борисовна ходила проведать шурпу.
У крымских татар она называется шорба, суп из баранины с
овощами и живыми помидорами, а не с какой-нибудь магазинной
томатной пастой наразвес, разведенной уже разведенным в
овощном магазине томатным соком. Шурпа такая густая, что и
не поймешь растревоженный надвигающейся сытостью, что это
перед тобой, первое блюдо, а, может, второе или, как говорят в
Одессе, сразу оба два.
Оказывается, все-таки первое. Потому что не успел Марк
Василич налить еще по бокалу "Мукузани", как на столе появилось
блюдо с кавурмой. Практически это плов по-азербайджански,
баранина с луком и специями тушится отдельно, рис варится тоже
отдельно. Вот ведь, казалось бы, баранина одна и та же, что в
шурпе, что в кавурме, помидоры тоже. А вкусы разные, хотя и
великолепные, и тот, и другой. И все это острое, жирное, вредное
необычайно и даже, я бы сказал губительное для здоровья, если...
если такого нет на твоем столе.
И не забудьте, в описываемое время Марк Василичу уже
было за восемьдесят, а супруге его, Вере Борисовне, года на
четыре поменьше. Оба были выходцами из Крыма, как вы уже
поняли, коренные симферопольцы. А про шампанское-то я забыл,
но мы его точно не пили в тот раз и не потому что некуда было,
нет, просто после таких блюд холодные напитки противопоказаны.
Хотя, может быть, еще и потому, что это было "Абрау", а не их
"Новый свет". Но пойди найди в Москве семидесятых годов
"Новый свет", его и в Крыму-то днем с огнем бывало не сыщешь.
Однако я вас отвлек. А сейчас немного о том как зовется
человек, занятый производством обуви. Напрашивается привычное,
нейтральное и всеобъемлющее слово - обувщик. Но оно мне кажется
подходящим лишь для тех, кто занимается ее изготовлением в
массовом масштабе, в промышленности, на обувных фабриках, с
использованием специальных механизмов и станков.
Но ни в коем случае для тех специалистов, которые шьют
(было еще в их среде такое забытое слово - тачают), а по сути дела,
изобретают, и потом претворяют своими руками свой же замысел в
жизнь в виде единственной пары туфель, представляющей собой
произведение искусства, уникальное в своей неповторимости.
Единственной, потому что повторяться ему, как и всякому творцу
настоящему, просто неинтересно. Повторяется ремесленник в
негативном смысле этого слова, то есть, никудышный специалист
на потребу низкопробного покупателя. Вместе с тем, ремесло
художника есть понятие высокое.
Чаще его зовут сапожником, но, согласитесь, есть в этом
слове явновыраженный оттенок пренебрежения, порицания.
Раньше в маленьких кинотеатриках, когда во время сеанса рвалась
старая заезженная лента, раздасадованные зрители шумно топали
ногами и орали на невидимого киномеханика в его будке: сапожник!
Некогда его называли "башмачник", но это старинное слово
осталось в прошлом и в сказках братьев Гримм. "Сапожных дел
мастер" тоже не очень удачно, потому что в этом словосочетании,
во-первых, неполная характеристика профессии, так как он не только
сапожных, но и туфельных дел мастер тоже, и, во- вторых, немного
вычурно и длинно. Еще в русском языке существовало ныне забытое
слово "чеботарь", человек, делающий чеботы, невысокие сапоги и
закрытые туфли.
Встречаются они у Гоголя, кажется, в "Тарасе Бульбе".
Делали их из сафьяна и бархата, с загнутыми вверх носками. Мне
всегда казалось, что позаимствованы они откуда-то с востока, от
мусульман. А в России входили в состав царского наряда и тогда
украшались сапфирами и жемчугами.
Ну, а устойчивый круг клиентов, заказчики, своих
сапожников не меняли и называли их "мой мастер". Так что
выбирайте сами - и, как говорится, хоть горшком называйте, только
в печь не сажайте. Особенно, если крыловским пирожнику с
сапожником снова придет в голову мысль поменяться ролями. Мне
по душе "башмачник", потому что слово это окунает в атмосферу
сказки, слегка романтично и с привкусом старомодности, а это,
последнее, неизбежно в откровениях пожилого человека.
Надо сказать, что лет 70-80 назад настоящий сапожник,
мастер своего дела, играл серьезную роль в человеческом
сообществе. Недаром в детской считалочке он стоит, вернее, сидит
рядом с королевичем. Помните, "на златом крыльце сидели - царь,
царевич, король, королевич, сапожник, портной".
В его руки в качестве заказчиков попадали люди, что
называется, на виду, общественные деятели, военачальники,
дипломаты и их жены, не просто побывавшие, а пожившие
заграницей, пропитавшиеся ею и тоскующие по ней. Без сомнения,
не все, но многие актеры, а также просто модники отечественного
пошиба, кстати, далеко не самого низкого. Бывало и так, что от
успеха мастера за верстаком зависел эмоциональный подъем и
успех его заказчиков, особенно это касалось людей творческих,
впечатлительных по натуре.
Время от времени у нас бывала довольно известная
актриса, легкая, жизнерадостная, порхающая на сцене, но из
последних сил поднимающаяся к нам на пятый этаж дома без
лифта, уставшая считать и эти этажи, и это количество прожитых
лет, ежащаяся при воспоминаниях о колкостях коллег и
задыхающаяся от несправедливости режиссера.
Но стоило только ей втиснуть натруженные ножки в
свою мечту, так тонко угаданную и воплощенную мастером,
увидеть себя в них в большом зеркале нашего платяного шкафа,
как тут же начинали сыпаться на Федора бессловесные чмоки в
одну щеку и в другую, изуродованную шрамом, всегда тщательно
оберегаемую им.
А вот сейчас не успел, да и куда там успеть за ней,
так стремительна была она в своем порыве благодарности.
Преображенная, помолодевшая, неузнаваемая, она уже бежала,
не отрывая глаз от своих новых туфель, по улице, которая с
этой секунды становилась для нее большой сценой с
распахнутыми занавесями и она - королева, она уже себя ею
ощущала.
- Кузя, а она расплатилась? - такие у них были домашние
имена друг для друга, она - Ися, он - Кузя.
- Завтра прибежит. Она, как я посмотрю, совсем
с л а б а я н а у т о р ы.
Этот эвфемизм я слышал только из его уст. И сколько ни
просил объяснить, что это обозначает, так и не получал ответа.
Подозреваю, что ходовая фраза досталась ему в наследство от его
отца. Мне казалось, что это что-то близкое к слабохарактерности,
неспособности к сопротивлению, противостоянию вообще и в
близких отношениях с нашим братом, в частности. То, что нынче
стало принято называть резиньяцией.
И только сегодня по подсказке своего друга, бывшего
москвича, а последние пятьдесят лет жителя Краснодара Володи
Микина я сподобился заглянуть через интернет в "Словарь диалектных
слов. Кубанский говор". Вот что я нашел там: "Слабый на уторы:
1.Болтливый невоздержанный на язык 2.Страдающий расстройством
желудка 3.Развратный, распущенный человек". Ага, значит, детская еще
догадка моя подтвердилась.
Конечно, наша артистка прибегала когда у нее заводились
деньги, расплачивалась, снова целовала его, шептала что-то про
замшу цвета какао с молоком, поглядывая заговорщически на
Ларису и молча приглашая ее в сообщницы. Лариса делала вид, что
разделяет с ней страсть к какао с молоком, но я-то знал, что к обуви
она как-то не прикипала. Помните, сапожник всегда сам без сапог?
В нашем случае эта истина касалась и жены сапожника.
Телевизор в стране уже был, но в очень небольшом
количестве и совсем никудышнего качества. Его удел был невольная,
пассивная пропаганда приевшейся моды, что уже само по себе
никакого отношения к понятию моды иметь не могло. Сведенья о
современной живой моде еле просачивались из-за рубежа в виде
журналов мод, которые везли с гастролей актеры, трясущиеся от
страха быть разоблаченными и уличенными в антисоветской
деятельности.
Или такие опытные столпы и благонадежные челноки как
Константин Симонов и Илья Эренбург, обладавшие таким
количеством иностранной валюты и политических свобод, что везли
европейскую моду непосредственно на себе, на своих плечах, ногах,
головах и в своих надежно закрытых импортных чемоданах, для
которых безгранично были открыты все границы и таможни
Советского Союза.
Естественно, вышеперечисленная публика обходила за
версту обувные магазины с продукцией отечественных фабрик.
Ее не мог удовлетворить ни внешний вид, ни старомодность
фасона, ни убожество исполнения. Определенный контингент лиц
спасался за счет комиссионных магазинов, но удавалось это
немногим. Конечно, сказывались последствия войны, оно и
понятно, не до моды было тогда.
Были люди, которые хотели бы пользоваться товарами
государственных обувных магазинов, но не могли по причине
нестандартности ног или вследствии изъянов, болезней и даже
случаев, когда левая и правая стопы отличались размерами.
У Федора была такая записная заказчица по имени Лариса
Яковлевна, некогда интересная дама, находящаяся к описываемому
моменту в опасном возрасте и жившая недалеко от нас на улице
Чкалова, теперь Земляной вал, напротив Курского вокзала в большом
довоенном многоэтажном доме, обвешанном мемориальными
досками Маршаку, Чкалову, Юону, Прокофьеву.
Интересная и в переводе с разговорного одесского языка,
т.е., красивая, и в смысле общепринятом, т.е., как человек, с которым
интересно общаться. Кроме того она обладала еще одной очень
"интересной" особенностью, а именно, у нее отсутствовали мизинцы
обеих ступней.
Нет, до пятидесяти лет она была как все нормальные люди,
пятипалая, но потом ей, министерской вдове с довоенным стажем,
стало казаться, а, возможно, так оно и было, что ее ступни чрезмерно
растоптались вширь, отчего обувь потеряла свойственную ранее ей
элегантность. Создавшееся несоответствие между ногами и обувью
она разрешила кардинально - раз ноги портят обувь надо менять ноги.
Год она убеждала хирургов-ортопедов, что испытывает
жуткие боли при ходьбе а, на всякий случай, в покое тоже, и всё,
якобы, из-за этих лишних мизинцев. Давала подписки в том, что всю
ответственность за прогнозируемые последствия берет на себя и,
в конце концов, ее положили на операционный стол.
После чего целый год не могла ходить ни в чем, кроме
как в тряпочных тапочках, в которых она, благо жила по соседству,
и приковыляла к нам холодной и мокрой весной 51-го года. Сняв
мерку, Федор убедился в том, что колодка "дооперационная" ей
уже не годится и начались размышления, поиски, которые, к
счастью, привели к успеху. И Лариса Яковлевна оставалась его
преданной заказчицей на многие годы.