По утреннему прочному насту бежалось легко и бодро. Пар от дыханий быстро растворялся в предрассветной мгле. Лапы не увязали в снегу, как это порой случается в периоды весеннего таяния или внезапной оттепели, да ещё с вероятностью поранить их об ледяную корку, что появлялась каждый раз в ночные заморозки. И всё же зима продолжала яростно цепляться, не давая как мелкой, так и крупной добыче подолгу красоваться и резвиться в предвкушении наступления тёплых и солнечных деньков. По ночам уменьшающийся снеговой покров прихватывало на поверхности слоем льда, который вполне мог выдержать беззвучно несущихся по нему хищников, тем самым помогая им загонять крупную добычу — оленя, лося, а если понадобится, и сонного медведя, пока ещё неповоротливого и ослабевшего после одуряюще-анабиозного бездействия зимой в некоем подобии собственного логова. По весне вообще почти любая живность делается по-своему беспечной и потому в большинстве случаев доступной, — в той мере, насколько это позволяет сама Природа. А позволить Она может очень многим, — в той мере, насколько их собственные дарованные Ею вольности делают их самих зависимыми от Неё. Впрочем, вольности и зависимости даруются и обретаются не только Природой…
Их было шестеро; ловкие, хитрые, увёртливые и уверенные в собственных силах. Вожак стаи, как принято, уже немолодой, но ещё полный не только сил, но и всего того, чем может одарить снова-таки Природа, и не только четверолапых плотоядных хищников, — превосходным обонянием, молниеносной реакцией, мгновенной оценкой в любой создавшейся ситуации, и наконец собственной харизмой вожака: жестокого, непреклонного, сильного, наконец, и всё-таки справедливого, — в той мере, насколько это позволяет негласный закон стаи, — умело и неутомимо вёл остальных к уже давно намеченной всеми цели — крупному оленю-самцу, вытесненному конкурентом в поединке за стадную власть. Тот продолжал упрямо держаться стада, повинуясь, вероятно, инстинкту даже не самосохранения, а обычного для подобных особей стремлению к единению, выраженному хотя бы в том, что всеми доступными средствами старался не отставать от других собратьев и сестёр, возможно, лучше их ощущая незримое присутствие опасности. Но даже невооружённому глазу была заметна паника, овладевающая им постепенно и неотвратимо: попытки снова присоединиться к сородичам виделись со стороны всё менее удачными и всё более тщетными. Казалось, само небольшое стадо невольно жаждет избавиться от изгоя, дабы не накликать себе ещё большей беды…
Стадо и стая: насколько схожие по звучанию понятия и насколько разные по сути! В первом правят бал хаотичность и стихийность действий, во втором же — целеустремлённость и негласное подчинение определённым законам, — снова-таки в той мере, насколько это даровано и позволяемо Природой. И в то же время оба социума, как и множество подобных им, ведут одну бесконечную природную миссию — борьбу за выживание. Однако насколько миссия та разительно отличима по своей сути у стадной и стайной! У первой она выражается достаточно однообразно — сумбурное и несколько монотонное поедание едва ли не всего прорастающего из земли: трав, стеблей, побегов, листвы… Вторая может выжить лишь благодаря поеданию чужой плоти: чудовищный факт отсутствия гармонии в Природе, ставящий под сомнение многие и многие попытки эту самую Природу не то чтобы познать, а хотя бы подарить ей возможность приобщения к гуманным методам развития. А такого никогда не произойдёт: само понятие стаи как фактора определённого главенствования в Природе никогда и ни в каком виде не примет иного для себя способа существования или, если угодно, добывания пищи, в котором напрочь отсутствует плотоядность как способ выживания. Проще говоря, хищник и дичь — абсолютно разные в Природе особи, «способствующие» некоему балансу, осуществляемому Ею…
Палевый, как и все остальные, всю свою недолгую жизнь кочевого волка следовал стайным принципам и законам, установленным не без властного вмешательства Госпожи. Эти принципы он унаследовал кровно и безропотно, как и все остальные его собратья — вечно голодные, алчные и беспощадные, — ко всему на свете, включая по большому счёту и самое себя. Здесь не следовало бы путать племенной альтруизм высших существ со стайным самопожертвованием во имя добычи; второе не имеет ничего общего с дележом и сохранением в перспективе, оно отрицает даже насыщение как таковое. В её (его) основе заложено самое что ни на есть эго: первым ухватить и, стало быть, упиться, ужраться добычей, дабы продлить собственное убогое существование на этом свете. А убогость его в том, что сам Палевый по сути лишь звено, часть общего биологического механизма, существующего просто потому, что так угодно снова-таки госпоже Природе; сама стая волков в своём инфернальном проявлении есть по сути её жестокий каприз, коварный эксперимент без определённой цели, разве что обоснованный общим естественным законом голода и пищи, «гармонизирующих» всё живое в этом мире.
Всему живому в этом диком и беспощадном мире без пожирания другого живого не обойтись. И посему стая занималась своим обычным делом: выискивала. Как, собственно, и всё остальное в заполярной лесотундре; промысел есть как цель, так и средство к существованию. Волчья же стая, негласно поставившая себя в определённом исключительном порядке, не принимала в счёт разницу между первым и вторым: промышляя где только возможно, она тем самым задавала некое подобие цели существования, прибегая к любым её средствам. Ведь, как известно, правил без исключений не бывает…
Олень-самец, поневоле ставший эпицентром всеобщего внимания стаи, постепенно выбивался из сил; всё чаще он останавливался для передыха или же просто, чувствуя всем нутром собственную обречённость и тем самым осознавая бесполезность попыток ей сопротивляться. Вожак отрезал ему путь к сородичам, выскочив на бровку пологого гребня, за которым только что скрылось оленье сообщество. Отщепенцу ничего другого не оставалось, как уходить в низину, где более глубокий снеговой покров ещё сильнее затруднял возможность передвигаться. Грузный, понурый и уставший от травли, он неуклюже переступал дрожащими ногами, всё больше увязая в рыхлом снежном наносе, затянутом сверху прочной и острой коркой наста. Последний и без того причинял саднящую боль ногам, а теперь и вовсе стал невыносим: следы оленя всё чаще стали сопровождаться красноватыми пятнышками, по мере движения всё более увеличивающимися в размерах. Стая уверенно смыкала вокруг будущей жертвы кольцо и подступала к ней с неумолимостью хищника, одним своим видом готовая её загрызть и испотрошить во благо самих себя. И здесь уже ничто не способно было создать им преграду: близость дичи, к тому же начавшей истекать кровью, практически исключала какие бы то ни было возможные варианты с помехами в их устремлениях.
Палевый бежал замыкающим, если можно было так назвать его место в стайном кольце: в случае неожиданного отступления жертвы по собственным следам перекрывал этот ход, тем самым лишая оленя последнего шанса вырваться из этого кольца. Оленья кровь, как и у остальных сородичей, растравляла и возбуждала у Палевого всё внутри; он торопливо слизывал её капельки с настовой корки, что ещё больше возбуждало аппетит и прибавляло азарта. Палевый с трудом сдерживал себя, чтобы не выпустить в пространство истошный звериный вой, от которого всё живое вокруг цепенеет в ужасе. Отчётливо предвкушая кровавую трапезу и стремление в ней самоутвердиться как можно быстрее и яростнее, каждый из стаи нагнетал в себе то алчное состояние, когда выходят из-под контроля даже инстинктивные порывы, и лишь грубая первобытная суть хищника овладевает всем, затмевая всё остальное...
Но вот олень, собрав последние силы, в отчаянной попытке рванулся вперёд, где, как казалось, оставался ещё небольшой шанс вырваться из волчьей западни. Однако проскакав некоторое расстояние, наткнулся на скользкий валун, присыпанный снегом и потому незаметный. Передняя нога, щёлкнув копытом о каменную твердь, внезапно подвернулась, и олень в изнеможении припал и завалился на бок, с треском продавив наст и утробно захрипев. Стая не преминула воспользоваться таким удобным случаем: как по команде волки рванулись к обессиленной жертве, яростно урча и пуская голодную слюну. Палевый, как уже было упомянуто, перекрывавший до этого отступление дичи, оказался наиболее отдалён от неё, и к тому же рвануть напрямую мешала поваленная с незапамятных времён старая лиственница, которую до того олень обогнул с вершковой стороны; делая попытку срезать направление и перепрыгнуть лежащий поперёк полусгнивший ствол, Палевый ощутимо сокращал путь. Запрыгнув на него, упруго оттолкнулся крепкими задними лапами…
…Громкого с металлическим звоном щелчка капканных створок стая, упоённая концовкой охоты, не могла услышать никак. Вожак, уже вцепившись мёртвой хваткой в длинную оленью шею, повис на ней, стараясь придавить книзу не столько весом, сколько с помощью задних лап, по возможности цепляясь с их помощью за всё что ни попадя, включая туловище и передние ноги самой жертвы. Остальные четверо с горящими глазами и оскаленными мордами стремительно налетали с боков в полной готовности растерзать и искромсать её вплоть до увесистых рогов, которые, впрочем, были уже оленю явно ни к чему. Четверо – поскольку так и не обратили в пылу азарта внимания на внезапно исчезнувший арьергард…
Некоторое время Палевый находился в шоке, поскольку капкан причинил сильную парализующую боль, и сквозь пелену тошноты перед глазами то и дело проплывали мутные розоватые пятна, словно кто-то или что-то пытались на какое-то время закрыть до сих пор прекрасную видимость. Капкан оказался на куда более крупного зверя, и держал теперь внезапную жертву настолько цепко и неумолимо, что любая попытка избавиться от его оков лишь усугубляла ситуацию. Палевый довольно скоро убедился в этом, когда несколько оправился от шока: одна из передних лап во время прыжка со ствола угодила прямиком в зубчатые створки, которые мгновенно захлопнули её, впившись до самой кости. Делая отчаянные рывки и даже впиваясь зубами в металлические ободья капкана, Палевый сразу же уразумел всю тщету этих убогих действ; железо ещё сильнее впивалось в лапу, и боль становилась нестерпимой, заставляя в отчаянии корчиться на рыхлом зернистом снегу и, судорожно скалясь, яростно поскуливать от боли и отчаяния. Со временем лапа занемела, и боль почти перестала ощущаться, зато всем телом постепенно завладевала непонятная до сих пор слабость – предшественница оцепенения. Инстинктивно сознавая, сколь неотвратимо может на нём это сказаться, Палевый утробно взывал не только к собратьям, но и, вероятно, всему сущему в округе. Но это у него выходило настолько убого и жалко, что волки, в усладе рвущие оленью тушу, обратили внимание на клокочущие и хрипящие звуки только после того, как, относительно утолившись и упившись, отвалили перевести дух. Поводя в стороны окровавленными мордами, наконец осознали, что не все пируют во славу удачной охоты; вожак первый оторвался от трапезы и повернул голову в сторону непонятных звуков. Его смутное беспокойство передалось и остальным: замерев и при воцарившейся тишине стая поначалу вслушивалась в неё, затем медленно и нехотя покинула место пирушки, видимо, убедившись наконец, что один из сотоварищей куда-то пропал, и жалкий скулёж вперемешку с хрипами исходит от него. Повинуясь, вероятно, какому-то особо установленному меж собой правилу, двое остались караулить добычу, а вожак с ещё двумя осторожно двинулись на странные звуки.
Разыскать стайного брата было не сложно: двигались по оставленным оленьим следам, пока не узрели того, что произошло с ним. Двое замерли на местах, а вот вожаку как будто уже доводилось видеть похожие ситуации: осторожно, обнюхивая снег вокруг себя, он приблизился к угодившему в чудовищно непоправимую беду товарищу. Тот лежал на боку и, часто дыша и слабо подёргиваясь, с затравленной тоской глядел куда-то мимо вожака, сородичей, горизонта; вообще можно было решить, что он ослеп с горя: влажные не то от налипшего снега, не то от слёз глаза казались уже не принадлежащими ему, а словно вставленными взамен прежних, растворившихся непонятно куда и как. Передняя лапа, намертво скованная беспощадным железом и неестественно вывернутая, чудилась удлинённой вдвое и тоже как будто бы отнятой у своего хозяина. Но главное заключалось не в этих жутких деталях; оно незримо присутствовало и давило со всех сторон, подобно наступающему страху при ощущении где-то поблизости коварного и опасного зверя, намного превосходящего по силе и кровожадности…
Некоторое время волки стояли неподвижно, с безмолвной тревогой уставившись на того, кто ещё совсем недавно делил с ними все невзгоды кочевой полярной жизни, охотился и разделял добычу, насколько это могло быть приемлемо и применимо в их стае. Они не испытывали к Палевому никакой жалости; их самосознание, выработанное чутьём дикого зверя в условиях непрерывной борьбы за существование и стремления к максимальной безопасности, не находило сколько-нибудь похожего на сострадание. Здесь имели место прежде всего факт происшедшего с их сородичем, а также страх перед неизвестностью, — и оба при этом являлись причиной и следствием происшедшего. При этом они инстинктивно, всеми клетками и порами, осознавали, что похожая беда может в любой момент произойти с каждым. И потому спустя некоторое время, осторожно переглядываясь и с помощью только им понятных средств безмолвного общения, почти незаметными чужому глазу, волки, по-видимому, повинуясь некому условному между собой соглашению, робкой и неуверенной поступью двинулись обратно к месту недавней пирушки. Палевый же, продолжая лежать на боку в неестественной позе и мелко содрогаясь, по-прежнему стеклянно глядел куда-то поверх горизонта, где уже появились первые признаки короткого приполярного дня…
Так в полузабытьи он пролежал до тех пор, пока к нему не вернулось то самое состояние внезапной панической встряски, подобной такому же резкому толчку, что испытываем мы порой, уже засыпая: какой-нибудь внезапно вспыхнувший в памяти эпизод, чаще всего неприятный, разом выдёргивает из обволакивающей пелены подступившего сна. Словно некий электрический разряд прошёлся по зверю, придав телу импульсивные порывы, благодаря которым сознание прояснилось настолько, что Палевый вновь попытался избавиться от капканной хватки с помощью зубов. Кое-как приподнявшись и стряхнув озноб вместе с прилипшими снежными комками, он с тоской огляделся по сторонам. На некотором расстоянии были хорошо заметны торчащие из снега оленьи рога, но самих собратьев по недавней охоте уже давно и след простыл: ни звуков, ни запахов присутствия вблизи. Разве что аромат выпотрошенной дичи, ещё не совсем застывшей и потому привлекательной для других хищников на порядочном расстоянии вокруг, который уже Палевому нисколько не чудился таковым. Наоборот, его жутко мутило и тошнило; разве что пустой желудок позволял удержаться от столь унизительного для организма действа – рвоты. И всё же постоянно казалось, будто вот-вот подступит изнутри, и его вывернет наизнанку от одного вида пищи. Зато другое быстро овладело всем естеством – жажда. Еще загоняя оленя, от нелёгкого, вприпрыжку, бега по снеговым наносам и скользким от наста косогорам, когда приходилось неустанно выбирать места для более удобного передвижения, и при этом не упускать из виду дичь, быть в постоянном напряжении, жажда подступала всё ощутимее, и вот теперь, когда не было ни единой возможности даже как следует отдышаться, Палевый жестоко страдал, хотя вокруг как будто влаги имелось в избытке – в виде рыхлого лежалого снега. Однако кое-какой опыт подсказывал, что исстрадавшееся нутро этими мелкими кристалликами не утолить, и даже может стать ещё хуже – привести к удушающим желудочным спазмам, от которых можно самому стать добычей, — до такой степени можно ослабеть на некоторое время…
И тут Палевый осознал, что же так заставило его внезапно очнуться, потому что ЭТО повторилось снова. В оцепенелом состоянии его органы чувств были также притуплены, и потому раздавшийся где-то уже вдалеке вой сородичей, покинувших его в одиночестве, не был воспринят как должное. Теперь же, когда этот звук повторился, хоть и в ещё большем отдалении, в дикой и свободолюбивой волчьей душе он нашёл отклик столь неистового отчаяния, что непонятно откуда появившиеся силы всколыхнулись в Палевом мощной импульсивной волной. Взывая, как только мог, в ответ, он с яростью принялся кататься по снеговой крупе, взбивая целые её фонтаны. Трудно сказать, что побудило его в какой-то миг исступлённо вцепиться клыками в нечувствительную и вконец онемевшую лапу повыше того места, где она была прихвачена железными зубчатыми створками медвежьего капкана, только это действие едва ли можно было считать неосознанным и спонтанным. Вероятно, то был некий акт природной рефлексии неподчинения совершаемому извне насилию…
Расположившись в небольшой закустаренной ложбине, стая терпеливо дожидалась новых предрассветных сумерек, чтобы под их покровом возобновить свою каждодневную одиссею в поисках добычи. В полной тишине все пятеро находились в состоянии полудрёмы; казалось со стороны, будто волки погрузились в глубокий сон. Однако в который раз приходится сознавать, насколько в Природе внешние и внутренние факторы могут быть абсолютно разными! Все органы осязания и слуха при этом были настолько чутки к малейшим изменениям вокруг, что слабый хруст ледяной корки и снега под чьими-то неуверенными движениями ещё где-то в отдалении заставил всех мгновенно вскинуть морды и повернуть их в сторону непонятных звуков. Чутко вслушиваясь в ночную тишь, все разом замерли, и лишь пять пар фосфоресцирующих огоньков выдавали присутствие хищников среди зарослей карликовых берёз и хвойного стланика. Странные потрескивания и шорохи приближались в их сторону.
Первым зашевелился вожак; бесшумно и неторопливо выбрался он из самим вырытой в снегу накануне ямки, коротко отряхнулся и, вперив немигающий взор туда, откуда звуки доносились, осторожно и бесшумно тронулся на них. Остальные его примеру не последовали: медленно поднявшись из своих временно насиженных мест, волки неподвижно застыли, словно заранее решили между собой, кому и как в подобных случаях себя вести. Вскоре остановился и вожак; выказывать опрометчивость в непонятных ситуациях, разумеется, не было ему свойственно. Видимо, просто приготовился к любой неожиданности, и потому не стал отходить далеко от своих сородичей. Так и стояли с горящими огоньками глаз, готовые в любой момент адекватно оценить обстановку и мгновенно принять соответствующие действия.
Шорох и хруст медленно приближались. Наконец в поле зрения стали проявляться слабые контуры одинокого существа, как-то странно движущегося по их следам: неторопливо, часто останавливаясь, и в этих непонятных действиях, больше схожих с поползновениями, всё же была заметна некая целеустремлённость, словно у заблудившегося детёныша, слабо чуявшего где-то вдали материнское тепло и не вполне уверенного в этом своём неопытном чутье. Волки не трогались с мест, внимательно следя за передвижениями странной одинокой твари, двигавшейся со скоростью не быстрее утки по земле.
Постепенно очертания приближающейся фигуры становились всё отчётливее. Вожак, ближе всех стоявший к ней, первым узнал покинутого стаей не так давно единокровника; привыкший быстро реагировать на любое явление, он бесшумно тронулся тому навстречу. Любопытство пересиливало насторожённость и будто подталкивало вперёд, вернее – обратно по недавно оставленным стаей следам, по которым теперь с большим трудом пробирался на трёх лапах к своим вконец измученный и обессиленный их собрат. Поджатый к груди обгрызок передней лапы уже давно не кровоточил: во время долгой изнурительной погони, если это так можно назвать, когда часто приходилось останавливаться на передых, Палевый, свалившись набок и содрогаясь, зализывал его, иногда просто окунал в оставленные на снегу следы волчьих лап, чтобы хоть как-то притупить боль и лишь затем перевести дух. Ещё совсем недавно густая и стойкая к морозам шерсть свалялась и кое-где торчала заледенелыми клочками; сам Палевый, мелко дрожа и часто передёргиваясь, тяжело дышал, высунув вспененный язык и глядел на вожака с неумолимой обречённостью затравленного и гордого зверюги, даже в последние минуты жизни готового с яростью оспаривать право на существование…
Вожак, приблизившись к нему, слегка склонился, будто в ожидании чего-то. В холодных проницательных глазах, устремлённых на Палевого, не было заметно ни жалости, ни сострадания, ни даже злобы. В них ощущалась суровая беспощадность Природы, разве только на сей раз тут не было места как хищной остервенелой ненависти, испытываемой к врагу, как и алчной непримиримости к жертве. И Палевый в эти минуты, глядя, как сужается вокруг него кольцо из медленно подступавших недавних собратьев, внезапно с отчётливостью услышал и ощутил в себе неумолкаемый природный зов, – неистовый, манящий, он завлекал теперь сильнее всего на свете…
Расплывчатые шлейфы полярного сияния лениво и величественно пульсировали, колыхаясь, над полого-холмистой равниной, делая её куда привлекательнее, нежели днём: склоны холмов, деревья, кустарники, выступы различных обломков и валунов в его неверном полусвете казались одушевлёнными, как и небольшая стайка волков, ловкой и бесшумной рысью двигающаяся в поисках очередной добычи. Однако, вероятно, нечто мистическое, вызванное внешними явлениями Природы, передалось и им: время от времени в морозное пространство посылался неудержимый беспокойный вой – дикая песнь, боевой клич, голосовая эпитафия погибшему собрату… А вероятнее всего, что в самом этом вое как способе самовыражения и самоутверждения главным составляющим было ощущение Свободы – тем незаменимым даром, что Природа-мать наделяет своих питомцев, дабы те не переставали воздавать ей за это похвалу.