Байка последняя. Разлука

 
 
И вот настал он, мой последний день в Сармасе. Был он дождливым и промозглым, чувствовалось холодное дыхание близкой осени. Меня ждал ставший родным север, начальная школа и подруги.
С утра я смотрела в заплаканное окошко на тропинку, ведущую от остановки в сторону бабушкиного дома, и ждала маму. Скромные мои пожитки были собраны в небольшой чемоданчик, да и сама я металась в сомнениях: приедет ли сегодня мама? Погода была нелётная, а маленький проныра " кукурузник " приземлялся в Казарино, откуда на попутке, если повезёт, мама должна была добраться в Сармас.
 
— Ждёшь матку- то, Ирушка, небось наскучалась, — приговаривала, будто с какой обидой, бабуля, подсаживаясь ко мне у окошечка, — худо разве у бабки - то жилось? Осталась бы ещё ненадолечко...
— Ну как же, бабушка, — ластилась к ней я, — мне же в школу надо да и с подружками сколько не виделась , как я останусь? Я приеду на будущее лето, вот увидишь!
 
Самолёт прилетал после обеда, и я, устав и отсидев все коленки перед окном, решила себя хоть чем-то занять. Я  прижала к себе Толика, завёрнутого в тёплую  цветастую пелёнку, да так и забылась, укачивая его и рассказывая о том месте, куда я его скоро увезу. Я поведала пупсу о широкой речке Пинеге, неторопливо несущей свои тёмные воды вдоль лесистых мохнатых зелёных берегов;  о большой  каменной школе со множеством светлых окон, зовущих детишек за новыми знаниями; о подружках - болтушках, которые за лето, наверное, выросли, да так, что и не узнать; и о том, как буду знакомить Толика с разномастной тряпичной самошитой братией в моей уютной комнатке, по которой я очень соскучилась.

Бабуля стряпала в кухоньке пироги, ожидая невестку в гости, дед рубил в корытце свежую порцию табака, собираясь нагрузить молодку с севера душистыми гостинцами. Топилась и банька у пруда: белый дымок вился над самой трубой, нехотя поднимался вверх, но тут же, сбитый тяжёлыми дождинами, прижимался к крыше и, тихонько скользя по ней, таял в прибрежной густой осоке.

Гремела под потоком железная бочка для полива, переполняясь живительной небесной влагой, которая сочилась уже через край прямо на вымокшие блестящие мосточки да на старую скамейку, стоявшую впритык с ржавым её боком. Мокли раскинутые для сушки на заборе выстиранные половики из моего шалаша, да шуршал резными листочками хмель- вьюнок, забравшийся по тонкому батожку под самый конёк дома.
Всё вокруг навевало какую- то тихую грусть, то ли от того, что уходило, заканчивалось теплое солнечное лето, полное чудных детских забав и приключений, то ли от скорого прощания с бабулей и дедом, остающимися коротать времечко вдвоём без шебутной и озорной внучки.

Правду говорят, что ждать да догонять — хуже нет ничего... Вот и я слонялась уже битый час из угла в угол, не зная, куда себя девать. Дедушка уж и за клубникой сходил в огородец, чтобы хоть как-то скрасить моё ожидание, и, протягивая мне с порога миску с крупными ягодами, сказал:
— На вот, напоследок полакомись, архангельска трескоедка! — смахнув с рогожки дождевые капли, вымочил пол, но бабуля не ворчала уже на него за принесённую сырость и сама засушила тряпицей лужи.
— Хошь на чердак - от? — подтрунивала она надо мной, зная, что мне охота в последний разочек хоть на минутку туда забраться, — дедко вон тебе и доски оторвёт, полезай!
Всё мне было позволено в эти прощальные часы перед отъездом, и никто слова худого  не сказал, запрета не обозначил...

К вечеру дождь утих, и я побежала босиком кататься по сырым мосточкам: они были такие гладкие да скользющие, словно ледяные, что только держись! Не раз я уже проделывала этот фокус, и знала каждую досочку, каждую выщербинку, каждый сучочек, но, видно, не хотела отпускать меня деревня, всей силой оттягивая момент прощания...
 
— Да как тебя и угораздило - то, Ирушка ?! — трясущимися руками заматывая мою раненую ногу чистым платком , причитала бабушка, — матка - то чего скажет: не ухранили девку, изнахратили! Дедко за Тоней - фельдшерицей побежал, потерпи!

Я и сама не понимала, откуда вдруг на гладких мосточках появился этот злосчастный гвоздь без шляпки? Видно, и была когда - то шляпка, да отгнила от времени. А сам гвоздь вылез, или выперло его из размокших досок, но я распорола ногу так, что ходить мне безболезненно удавалось лишь на пятке. И прыгала я, как кузнечик, по горнице под слезливые бабушкины причитания, забыв от боли про утренние свои жданики и приезжающую мать.
 
Тоня - фельдшерица, пришедшая в скором времени с тугим чемоданчиком, принесла с собой стойкий запах лекарств и, немного успокоив бабулю, неторопливо осмотрела мою ногу. Не найдя поводов для беспокойства, она обработала рану белопенной шипучкой, забинтовала и, улыбнувшись, сказала:
— Что, стрекоза, больно? Ничего, до завтра пройдет! Не лётай больше босиком - то, не маленькая уже!

Выходя, в дверях Тоня столкнулась с кем-то. Женщины негромко поздоровались, рассмеялись, и мне почудился голос мамы. Лишь когда бабушка включила на мосту свет и, всплеснув руками, заохала, обнимая сноху, я точно поняла: мама тут!
Забыв про боль, стуча голой пяткой об пол, я кинулась к дверям и уже через мгновение висела на материнской шее, со слезами счастья в момент долгожданной встречи.
 
Через три дня мы с мамой уезжали... Шофёр торопился, и прощание с бабушкой и дедом выдалось коротким. Они по очереди обняли маму, передавая ей тяжёлые сумки с деревенскими гостинцами, а потом и меня:
— Ты уж не забывай нас, Ирушка, — подхватил меня на руки дед, уткнувшись большим носом в мои волосы, и крепкие его ладони сплелись в тугой замок на моей спине, — на будущее лето приедешь, дак мы с тобой опять почудачим бабке назло!
— Ирушка, голубушка ты моя, — пустила прощальную слезу бабуля, зная, что так положено на лёгкую дорожку отъезжающим, — осталась бы! Каково теперича нам с дедом вдвоём - то куковать? Дождёмся ли следующего - то лета?
— Я приеду! — шепнула им в ответ, не в силах произнести что - то еще от подкатившегося к горлу комка, — приеду, обещаю!
 
Уже сидя в отъехавшей машине, я обернулась... Двое одиноких стариков у сырого заборчика под молоденькой, не зардевшей еще алым цветом рябинкой, такие родные, такие одинокие... Бабушка перекрестила вслед уезжающую " семёру ", дед полез в карман за кисетом с табаком; через пару минут они пропали из виду, машина свернула за поворот, увозя меня из Сармаса навсегда...
 
Так и запала мне эта картинка в душу. По воле судьбы это была моя последняя поездка на малую Родину. Через пять лет папа впопыхах собрался, когда ему сообщили о смерти отца, и молча уехал с оказией, оставляя во мне гнетущее чувство вины за неисполненное моё обещание...

Бабуля продала дом и переехала поближе к дочери Марии, в деревню Маслово, недалеко от Кич-Городка. Она купила маленький домишко и стала коротать одинаковые и невесёлые, похожие один на другой, дни и годы. Одиночество не пошло ей на пользу... Бабушка озлобилась на весь мир: на родных, которые не оказывали ей должного внимания, не захаживали и не заезжали в гости; на сыновей, которые после смерти отца решили, что и матери у них более нет; держала обиду и на дочь, которая разрывалась между домом и работой и отнекивалась от материнских званок- жданок в гости; да на внуков, которые выросли давно и о бабушке вспоминали, листая потрёпанный семейный альбом...
От такой безнадёги и безысходности что-то сломалось, оборвалось да лопнуло внутри ее недолюбленной, недопонятой души, и лишь только стопка и петля избавили её от никчёмного, никому не нужного существования ...
Не по-людски она из жизни ушла, и много потом ходило в тех краях слухов да баек о ней.
 
И до сих пор не дают мне покоя сны, всё чаще и чаще возвращая в беззаботные дни детства, проведённые у бабушки в глухом лесном посёлке Сармас на Вологодчине. И вся эта тихая и трепетная грусть порой до того жалобно заноет где-то глубоко слева, затеплится негаснущим крохотным угольком, выжигая в душе невидимые тайные тропы к глубинам сознания, к истокам, - туда, где всё начиналось...

Конец.