Всюду вязанные по кругу из полосок старых вещей коврики на деревянных стульях с витыми спинками, полосатые паласы, белые хлопковые занавески на толстой леске до половины окна, бабушки в резных окошках, как в сказке.
Добрые, с мягкими, как поднявшееся тесто, руками с узловатыми пальцами, с кольцами из тысячи морщин.
В аккуратных белых, а по праздникам цветных, косынках, фартуках, с убранными седыми волосами. Они топили печки, сидели на лавочках, пасли коз и кормили кур. Солили огурцы, варили варенья и компоты, пекли настоящие пирожки, смазанные солнечным желтком, – блестящие, румяные.
Они вязали тёплые носки, совсем не глядя на монотонно стучащие друг о друга спицы, спали на кроватях с металлическим изголовьем со скрипучей сеткой. Подушки были сложены в стопку, одна другой меньше, наволочки и покрывала расправлены, накрыты вышитыми салфетками – на кровать садиться было нельзя.
Они вставали рано: ведь было так много дел.
Так случилось, что по отцовской линии мы никого не застали, маминой мамы я тоже не видела, так что единственной ниточкой с тем поколением был наш Деда.
Мы бегали за ним втроём, как цыплята, а он с гордостью отвечал тем, кто спрашивал:
- Да это все мои!
Он брал нас с собой на прогулку, мы бродили по улицам, заходили к его знакомым: дед Афанасий в потрепанном пиджаке с орденской планкой с разноцветными лентами, загорелый до угольного цвета дед Лёша – у него была настоящая голубятня, и он всегда спрашивал:
- Сколько стоит семикопеечная булочка?
Мне было очевидно, что семь копеек, но подвоха в вопросе из года в год я не видела.
Собака Чип у дяди Володи, овчарка Шери у деда Толи напротив, аккордеон вечерами в сумерках. Тогда он казался нам, малышне, шумным, но ведь над сиреневыми кустами в ночь лилась настоящая музыка.
Дедушка очень любил яблони. Берёг их, боролся за каждый ствол. В нашем саду они были огромные. Их узловатые тела с корой, покрытой глубокими морщинами, совсем как у стариков, тянули свои длинные руки к солнцу, казалось, уже целую вечность.
Вокруг их было так много!
Весной с крыши дома были видны только утопающие в белом море цветов сады.
Он поднимал нас над своей головой, чтобы вместе как следует разглядеть бледно-розовые бутоны. Расстраивался, если дождь отнимал у белых яблочных облаков время, или на деревья нападала ржавчина, а цветы покрывались тонкой паутиной – яблокам не бывать.
Осенью яблоки лежали в ящиках с соломой на втором этаже, где было прохладно, их там стерегли пауки и пересушенные веники чистотела. Зимой он привозил мороженые яблоки поздних сортов, оставшиеся на ветках до самых холодов - было невероятно вкусно.
Мы ходили с ним в магазин, в тот ещё, старый магазин, где у продавщицы были деревянные счёты, весы с гирьками, под зеркальным потолком витрины были рассыпаны сушки и разноцветные конфеты, а продавщица тётя Зина угощала нас баранками и настоящими бубликами.
Там принимали пустые бутылки из-под молока, меняли много пустых на полную, пахло хлебом и луком. На прилавке лежал огромный нож для половинок чёрного.
Он брал с собой чёрную тряпичную сумку в едва заметную клеточку, которой было, наверное, уже сто лет, в ней всегда приносил что-то вкусное, когда приходил к нам в гости.
Осенью мы делали с ним бусы из рябины. Собирали ягоды в «рябинках», а если год был неурожайный у бабы Ани на полянке перед домом, рядом с соседским тёрном, от которого оскоминой сводило рот, - там мы вдвоём могли дотянуться до веток с ягодами.
Высокий он и маленькая я.
Он продевал капроновую нитку из своих рыболовных снастей в ушко иголки, и мы вместе нанизывали рябиновые гроздья - одну бусину за другой. Бусы с каждой ягодой тяжелели, нить окрашивалась в рыжий цвет. Обязательно клали немного в заморозку, от холода рябина должна была стать сладкой, но то ли мы про неё забывали, то ли чудесного преображения не случалось - не могу припомнить её вкус.
Бусы оставались зимовать на террасе над соломенным портретом мальчика, который играл для своего голубя что-то на дудочке, к весне ягоды съёживались, как изюм. На будущий год мы делали новые.
Он ловил для нас ёжиков. В больших рукавицах приносил их вечером в дом. Колючие колобки фыркали, громко топали по деревянному полу террасы. Мы выпускали их, оставляли им молоко в маленьком блюдце у мостка через канаву и угощали колбасными обрезками.
Рано-рано почти каждый день он уходил на рыбалку; когда мы просыпались, он уже возвращался домой и показывал улов: карасей, плотвичек, окуньков - выпускал их в таз, чистил, рассказывал, где он был сегодня, на нашем пруду или на Монастырке.
Кузьма и Рыжик ждали угощения или сами вылавливали из воды свою рыбку.
Днём он иногда брал нас с собой ловить ротанов на маленькую бамбуковую удочку на Хасан, на одно колено. Мы бежали собирать червяков в консервную банку. Мы отвлекались, ловили жуков плавунцов, боялись пиявок, собирали головастиков, ловили лягушек с зелёной молнией на спине на скомканный лист одуванчика.
Он показывал, как собирать снасти, привязывать крючки, грузила. Как готовить прикормку, собирать глину, растирать сухари. Учил нас потрошить рыбу, промывать – под морозильной камерой, надувшейся от намерзшего льда, в холодильнике всегда были маленькие карасики. Известная беда всех старых холодильников – морозилка морозила где угодно, но только не внутри морозилки.
Вечером он сидел на террасе, курил.
Замешивал в стеклянной банке специальной палочкой, обструганной ножом от коры, манку.
Она вилась веретеном, дрёма накидывала плети на наши глаза.
Дым увивался тонкой струйкой в небо.
Он заводил будильник и уходил спать раньше всех в свою каморку на втором этаже.
В его больших прозрачных раздвижных окнах красовался розовый закат, постепенно уступая место звёздному небу.
На подоконнике всегда дозревали помидоры. Разноцветные, пахучие.
Потрёшь хвостик помидора - аромат зелени заполнит комнату и надолго останется на руках.
Под кроватью стояли древние проигрыватели – чудные чемоданы со стеклянными лампами и местом для толстых чёрных пластинок. А ещё там была тёплая труба из кухни… Прислонишься к ней спиной, обнимешь руками – станет тепло и потянет в сон.
Суп я ела только его военной ложкой. Круглым половником, который он принес с собой оттуда, с войны. О ней он никогда не рассказывал, медалей не носил. Говорил, что гордиться тем, что людей убивал, - страшно.
Из военных трофеев он хвалил только немецкий танковый домкрат, не раз помогавший поправить венцы старого дома. Да вспоминал, как они однажды вдоволь наелись консервированных португальских сардин в Германии. Остальное, горькое, хранилось внутри него под десятью замками.
Он чистил нам воблу, учил разбирать рыбу. Раскладывали на крыльце газеты, которых отец привозил множество. Запах типографской краски перемешивался с ароматом пересушенной солёной рыбы так, что слюнки текли. Отдавал нам спинки и хвостики - Кузьме перепадали ребрышки.
Перегоняя между пальцев воздух в плавательном пузыре из одной части в другую, смеялся, рассказывал нам, что раньше стекла в окнах делали из бычьего пузыря. Воображение рисовало огромных быков, плавающих, как рыбы.
- Самое вкусное – это икра!
А я не любила: иногда попадалась по краям горькая от желчи – портила всё впечатление от солёного лакомства.
Он ходил со мной в лес, учил слушать и слышать его. Водил за грибами, учил их искать, собирать - знать. Показывал травы и ягоды. Я жадно слушала «старого индейца» и впитывала эти знания.
Мы ходили по оврагам, полям, посадкам. Всюду были свои секретные места, полные грибов, свои запахи, свои птицы и вкусы.
Мы косили траву – ходили с настоящей косой через дедово плечо и мешком за клевером, валялись на полянках из шёлковой травы, смотрели, как качаются травы на поле, качались вместе с ними. Считали облака над головой, воображали, на кого они больше похожи.
Собирали коровьи лепёшки лопаткой на удобрения, рвали жёлтый зверобой, душистый липовый цвет, мяту в овраге, собирали на наших полянках ароматную землянику прямо в рот.
Мы ловили синих в красную точку бабочек, откапывали чёрные грузди из-под земли, жевали вкусную траву, щавель с красными стрелками и медовые баранчики среди неба.
Он перетаскивал меня через ручьи, овраги, показывал страшное чёрное болото среди мёртвых деревьев. Защищал меня от целой своры собак - я стояла, вжавшись в его колени - с тех пор я их не боюсь.
С собой в лес он брал яблоки – краснобокие апортовские.
Кривым тонким ножом с деревянной ручкой он срезал кожуру тонко-тонко по спирали, разрезал его на дольки, вынимал сердцевину – протягивал мне. На пригорке, на грибной траве, среди уже чуть уставших к концу лета берёз, красных мухоморов, в теплом жёлтом солнце мы ели сладкие яблоки, делились ими с Лешим.
Внизу журчал ручей, облизывая скользкий мостик из тонких берёзовых стволов с задравшейся берестой, всюду сновали муравьи, вокруг пахло водой, в воздухе висел запах грибов, орешник шумно шуршал своими бархатными листьями.
Он был большой.
Добрый.
Тёплый.
Пах табаком и хлебом.
Он был небом: с серо-голубыми глазами, полными рыбы, в синей потёртой рубахе с кармашками, в которых был целый мир.