Раньше во всех домах были холодные летние террасы, добрая часть которых была собрана из сеток небольших стёкол, порой расплывчатых, иногда заменённых фанеркой где-нибудь в углу, где не очень заметно.
Комнаты, полные воздуха, света, укрытые от снега и дождя.
Стекла были закреплены маленькими гвоздиками со всех сторон и обмазаны коричневой замазкой, которую можно было использовать как пластилин. Та самая субстанция, которая в жару плавилась на солнце и стекала на улицу, а на вкус и запах была так себе, но попробовать её надо было пренепременно, также как гудрон и разноцветную смолу со слив и вишен, а при желании даже слепить из неё что-нибудь как из пластилина, или добавить в желудёвого человечка, чтоб прилепить отвалившуюся шляпку или спичечные ручки и ножки.
На таких террасах летом было прохладно, на столах остывали продукты, банки с соленьями, лежали яблоки. В эмалированных вёдрах стояла вода, принесённая с колонки.
Зимой все стёкла были покрыты морозной росписью, всё промерзало до второй тёплой двери, где зимовало тепло в сердце дома. Двери эти были обиты не самым разнообразным дермантином чёрного да коричневых цветов, надуты валиками с обычной ватой, чтоб тепло не просачивалось в щели.
Здесь оставались дубовые вёдра и кадушки с квашеной капустой, солёными грибами и мочёными яблоками в пшеничной или ржаной соломе, ждали нового урожая бесконечные банки, висели рамки для кроличьих шкурок.
Почти в каждый вечер каждого лета, когда мы были маленькими, я ходила за козьим молоком к нашей соседке. Для этого молока мама готовила бутылки, чуть голубоватые с широким горлышком из-под того молока, которое когда-то было запечатано крышкой из фольги.
Процесс этот врезался в мою память так глубоко, что я помню всё даже теперь, когда их больше нет - нет того старого дома, нет коз, нет самой Бабы Ани.
На улице в это время было ещё светло, летний день был длинный - неохотно сдавал ночи свои права. Вечер наступал сразу, так, что от нашей калитки не было видно Анькиного дома. Он к ночи неспешно уходил вечером во тьму - фонарь в конце улицы тогда почти не горел.
Повернув на калитке нехитрый засов с круглой ручкой, пробравшись через сгорбившуюся черноплодку по тонкой доске, в дождь изрядно получив с мокрых веток добрую порцию капель за шиворот, по дорожке я проскакивала в дом.
Постучавшись, приоткрывала чуть скрипучую дверь над порогом, на которой болталась металлическая цепочка.
На террасе, на столе, накрытом старой выгоревшей на солнце клеенкой, уже стояло молоко, прикрытое марлей.
На ручках старенького невысокого буфета висел творог в марлевых тюках - стекал.
Стол в зависимости от месяца всегда был наполовину заставлен то солеными огурцами, то банками с компотом. Иногда они стояли вверх тормашками – ещё горячие, после закрутки.
В углу прятался старый инкубатор. Цыплят обычно выводили не в молочный сезон - яиц мы там не заставали.
На стенах висели плакаты со жвачкой Стиморол, с харлеями и придорожным кафе, - ребята постарше и нам когда-то тоже заносили эти классные наклейки. С открытой двери, с маленьких наклеек из жвачки, смотрели счастливые «Элен и ребята», красным глазом подмигивал второй терминатор, Арни как бы говорил:
- Мне нужна твоя одежда и твой мотоцикл!
Мы тогда ещё совсем не понимали всех тягот и забот бедной Сары Коннор.
На ящике для комбикорма, похожем на старый сундук, лежали огромные пузатые жёлтые огурцы - «на семена», надувшиеся от важности кабачки, бледные патиссоны и рыжие круглые тыквы.
Иногда вперёд хозяйки выглядывала кошка Мурка:
- Здр-р-равствуй!
Тёрлась о мои ноги, а иногда просто дремала на столе. Анюта в это время обычно ужинала - омлет с гренками. На кухне шкварчала сковородка, в металлической сетке над плитой болтались сухари, сушились нарезанные дольками яблоки.
Выходила Баба Аня, мыла руки в рукомойнике на кухне, ещё долго было слышно, как в ведро капает вода.
Она только что смотрела телевизор за столом напротив.
С прибранными в пучок совсем седыми волосами, в сиреневых выгоревших трикотажных штанишках с вытянутыми коленками, в полосатой кофте.
Немного трясущимися руками в мою бутылку вставлялась «лейка», и сквозь марлечку ещё тёплое после дойки молоко переливалось в мои руки – ежевечерний летний ритуал.
Мне почему-то всегда было страшно, что молоко перельётся через горлышко, и сердце замирало, когда тёплая жидкость подбиралась близко к краю.
Баба Аня говорила немного, но всегда что-нибудь спрашивала.
За окном качалась черноплодная рябина, солнышко садилось - день подходил к концу.
Я в обнимку с тёплой бутылкой молока шла домой. По пути выпивала половину, потому что было вкусно и хорошо.
С тёплым молоком тяжелели веки, за плечи нежно обнимал вечер – приглашал ко сну.