ода озорному башмачнику часть первая

       

               

Мой приемный отец, в семье которого я жил с cеми лет,
по профессии был сапожник с сорокалетним к тому времени
стажем, имевшим свое начало еще в дореволюционные годы.
В его окружении были люди очень разные, в том числе, конечно,
и его коллеги, такие же мастера своего дела, преимущественно
люди старого  поколения, разных судеб, характеров, увлечений,
а подчас и пристрастий, но все без исключения блестящие
специалисты, которых отличало высочайшее чувство
ответственности за свою профессиональную репутацию.

Крутился и я там у них под ногами, уж очень интересно
мне было с ними и совсем я не догадывался тогда, что для меня
их тесный круг, пахнущий кожей и медовым воском, а подчас и
водкой, станет настоящей  жизненной школой,  за уроки которой
я был и всегда буду им от души благодарен.

В послевоенной Москве таких  были единицы. Творили
они, по сути дела, подпольно, легализовавшись в каких-нибудь
третьестепенных ролях, чаще всего далеких от их основного
дела, только лишь для соответствующей записи в трудовой
книжке, чтобы не оказаться вне закона, хотя закон о тунеядсте,
как таковой, появился значительно позже.


Счастливое исключение, пожалуй, составлял только
Марк Васильевич Ножов, который работал с довоенных лет в
кремлевском сапожном ателье, он  был кем-то вроде старосты
в их профессиональном сообществе  и  тогда ему уже хорошо
перевалило за шестьдесят.


Бусов Михаил Яковлевич, потомственный башмачник
из глубинки Ставрополья и в то же время щеголь, удачливый
и общительный, авантюрист по натуре. В те неимоверно
сложные годы, когда "москвичей испортил квартирный вопрос",
жертвой которого стал и сам Булгаков, автор этой фразы, ныне
по праву отлитой в золоте, наш, тогда еще ничем не
примечательный провинциальный сапожник, сумел прописаться
в Москве, на Тверском бульваре, в доме номер 17, то есть, в
самом центре столицы, где обитал элитный контингент
заказчиков, в первую очередь это известные актеры, писатели,
а главное, их жены. Или временно гнездились заезжие
знаменитости, такие как Аркадий Райкин, про которого было
известно, что пребывая на гастролях в Москве, он проживал
всегда в одном и том же номере гостиницы "Москва".

Обширным знакомством с артистическим миром и
богемой Мишка Бус, как его звали коллеги, пользовался так
широко и целенаправленно, что со временем он изменил своей
профессии, кормившей несколько поколений его предков,
и стал довольно успешным дельцом в области антиквариата
и прочих художественных ценностей. Так тоже бывает в жизни.

Я часто бывал в его комнате общей квартиры на
втором этаже большого серого дома сразу за Камерным
театром, если идти от площади Пушкина по правой стороне
Тверского бульвара. Скорее она была похожа на склад, потому
что все четыре ее стены были увешаны фарфоровыми
тарелками, серебряными блюдами в кобальте, бронзе и золоте
почти от пола и до самого потолка. А в середине грудились
серванты и горки  из цельного красного дерева (теперь говорят
из массива красного дерева), забитые хрустальной посудой,
люстрами, цветными фужерами из Баккара и всё 18-й век.

Кто знает, может быть именно из-за этой страсти он
и развелся со своей женой Марией Сергеевной, тихой и
безответной женщиной и пустился во все тяжкие в поисках
беспокойной любви, просторной и удобной жилплощади в
центре  Москвы, ну, и антиквариата, конечно, без которого он
уже существовать не мог. Надо отдать ему должное за то, что
товарищей по прежнему своему ремеслу он никогда не
забывал и относился к ним с прежним уважением. Что ж, богу
богово, как говорится, а кесарю кесарево.
 
От него я узнал о замке Нимфенбург в Саксонии,
построенном по указу короля Людвига Первого Баварского,
о художнике Иозефе Штилере и о созданной им в 1827 году
"Галерее красавиц" из 36-ти портретов самых красивых и
знатных европейских дам, выполненных на фарфоре под
названием "Королевская Вена".

Одна из этих тарелок "Портрет Маркграфини
Ирены Паллавичини", обрамленная ажурными, в три ряда
фарфоровыми кружевами цвета бронзы висит на стене в
моей комнате. Какой сапожник погиб в нем! - говорили
про Михаила Яковлевича его коллеги и заказчицы, который и
подарил эту тарелку моей названной матери Ларисе в день
ее рождения в 1946 году.


Ленька Орлов, ученик Федора Миленного, живший
на Нижней Башиловке, отличный мастер, по солидному, т.е
абсолютно лысый, но довольно молодой еще человек и
потому не успевший обзавестись собственными заказчиками.
По-видимому, был он из военморов, потому что когда бы ни
виделся я с ним в его домашней обстановке он постоянно
пребывал в матросской тельняшке. Напрямую спросить его
я стеснялся, а он об этом, будучи скромным человеком,
никогда не распространялся.


Чувствовалось, что перейдя на мирные рельсы
Ленька старался похоронить в себе войну, в отличие от многих
других, делавших карьеру на всеобщей памяти о ней, будь она
неладна. И оставил себе в назидание одну лишь тельняшку.

Был он крепко и серьезно увлечен политикой, хорошо
в ней разбирался, всегда готов был привести свежеиспеченный 
доказательный пример из центральных газет, не без того,
чтобы подвергнуть сомнению правдивость нашей прессы.
Потому ко всякому официозу всегда добавлял свое собственное
независимое мнение.  Конечно, в этом списке  далеко не самое
последнее место занимал и мой приемный отец.


К гильдии обувщиков следует отнести, так называемых
заготовщиков, от мастерства которых в немалой степени зависел
успех и известность собственно сапожника. Заготовщик это
специалист, изготавливающий на швейной машине верхнюю
часть обуви, верх, как говорят башмачники.

Но раскрой этого самого верха делал все-таки сам
сапожник, поскольку именно ему было виднее из какой части
шкурки скроить ту или иную часть заготовки. Известно, что
спинная часть шкурки плотная и ноская,  в отличие от брюшной,
более тонкой и мягкой. Кроме того, учитывается также и
направление раскроя шкурки, ну, и кое-какие тонкости и секреты
еще, которыми владеют лишь профессионалы. 


Был  у Федора такой замечательный заготовщик,
настоящий мастер, латышский еврей по имени Иосиф, фамилия
которого, к сожалению, не сохранилась в моей памяти.
Незадолго до описываемого времени он сумел переехать из
Риги в Москву, что само по себе тогда уже было подвигом.
Небольшого роста, мелкая волна жестких волос с легкой сединой
на висках, дорого и со вкусом одет.

Хоть и не очень высоко образован, как я подозревал,
но это совсем не бросалось в глаза и  компенсировалось
довольно уверенно в полуграмотном окружении его почти
европейской интеллигентностью, врожденной или внешней,
по меньшей мере, и латышским акцентом, который тогда мог
сойти за любой европейский.


Коллеги довольно часто встречались, как сейчас
принято говорить, в неформальной обстановке, в "Метрополе",
в "Украине" (или этот ресторан на площади Маяковского тогда
назывался "Киев", вот не помню), где потом прописалась и
до сих пор располагается "София", но предпочитали все-же
"Арагви". А уж семейные праздники проходили всегда в
домашней обстановке.
 
Первый тост, как водится, посвящался виновнику
торжества, второй обязательно за здоровье и кулинарное
мастерство хозяйки дома. Потом участники застолья делились
на женскую и мужскую половины,и, как это бывает обычно,
женщины обсуждали дела семейные, наряды, красивую посуду,
хозяйственные трудности, учебу детей юных, устройство
взрослых дочерей, а мужчины, разгоряченные напитками,
потому громкоголосые, окунались в политику.

Все это сопровождалось предостережениями женщин,
глазами показывавших на дверь в общий с соседями коридор
или на стену, за которой эти соседи жили. С одновременным
назидательным высовыванием языка и постукиванием по
нему указательным пальцем или укоризненным покачиванием
головы.

Завершающими и общими, как правило, были 
беседы о театре, оперном и драматическом, в чем, на удивление, 
разбирались они неплохо, по крайней мере, мне так тогда
казалось. Я думаю, что  их компетентность была связана с
довольно частыми посещениями театров, МХАТа и Малого,
а  особенно Большого с его тогдашним филиалом на
Пушкинской улице. И, вообще, мне кажется это теперь, тогдашний
зритель классику любил больше. Может быть, просто потому, что
больше любить было нечего? Хотя нет, еще оперетта, Ярон, но
ведь это тоже классика.


Спектакли тогда были пятиактные, с четырьмя,
следовательно, антрактами и возвращались мои родители
заполночь. Вначале, когда мне не было еще восьми лет, я эти
вылазки встречал в штыки, потому что мне страшно было
оставаться в комнате одному. Но со временем я научился
этим пользоваться и даже вошел во вкус, главное нужно было
успеть примчаться домой до возвращения родителей из театра.

Застолья были сытными чрезвычайно, с разными
холодцами, свиным, преимущественно для мужчин, и говяжьим
с курицей и, упаси бог, было назвать их по-московски, читай,
по-кацапски, студнями ("Давайте я вам положу, Наденька,
кажется, в этот раз удачный получился"), заливными из рыбы
и курицы, за которыми бедная Лариса моталась на рынок в
Малаховку. Потому что купить в Москве эти деликатесы было
просто немыслимо.

Посиделки эти почти всегда были в меру пьяными для
мужчин, с последующим обязательным чаепитием из чашек
коллекционных, купленных по знакомству с продавцами 
комиссионных магазинов на Сретенке и на самом верху
Петровского бульвара, там же, где был приобретен и хрустальный 
сервиз из двух графинов, водочного и коньячного, чуть поменьше, 
и двенадцати рюмок.

Интересно, что оба магазина эти до сих пор живы,
только я не думаю, что нынешние комиссионки представляют 
тот же интерес, которым буквально жили, как завороженные
тогдашние покупатели. Многие из них заходили  просто
полюбоваться на недоступные им по цене вещи, как в музеи
старинной серебряной столовой посуды, хрусталя, фарфора
и прочего антиквариата.



Мужчины пили водку, женщины пригубливали
"Мукузани". Вера Борисовна, жена Ножова, знала неимоверное
количество рецептов тортов, отлично их пекла и  научила
этому Ларису. Так что к чаю на столе стояло четыре-пять
красавцев, конечно, "Наполеон", "Одесский", тоже слоеный с
кремом, только  слои из сложного теста с очень большим
количеством тертого грецкого ореха, а еще миндальный.

Надо сказать, что я помню до сих пор не только их
названия, но и вкус, и даже запахи. И это не считая обязательного
"хвороста", обсыпанного сахарной пудрой и всякого печенья,
преимущественно жирного, жареных пирожков, в основном,
с мясом. Принятые в Москве печеные, тогда уж не пирожки,
а пироги с капустой, рисом, несправедливо, на мой нынешний
взгляд, отвергались напрочь и назывались кацапскими.

При этом ничего мучного из магазина, кроме хлеба,
хотя пирожные из кондитерских отделов булочных и особенно
из Елисеевского были тоже очень вкусные. При расставании
гостям, особенно если их дома ждали дети, вручались бумажные
(из газеты) свертки со сладостями со стола.

Шампанское пили не в начале, как алкоголь и как это
принято сейчас, а в конце, как дессерт, перед чаепитием. Так,
я знаю, было в то время и в наших южных краях, откуда,
собственно, и было родом большинство участников застолья.

Кампания постоянная, это уже упомянутое старшее
поколение и дочери Марка Васильевича и Веры Борисовны
Ножовых  Валентина и младшая, Надежда. Муж старшей дочери
Дмитрий Сергеевич Пельпор, сорокалетний профессор доктор
технических наук, заведующий кафедрой "Гироскопы" имел,
вероятнее всего, французские корни.

Младший зять, Бромберг Павел Владимирович,
с теми же титулами, но с двумя существенными отличиями.
Первое, он был доктором физико-математических наук, это
при своей-то скользкой  по тем временам родословной, 
отец еврей, мать армянка, напомню, шел 1952 год, разгар
борьбы с, так называемым, космополитизмом и второе,
он был  на десять лет моложе Пельпора. Ничего не скажешь,
талантливые были ребята.

Мужчины пили слаженно и независимо. Только
иногда Вера Борисовна, женщина грузная, на полголовы выше
супруга, или мне  так казалось, осторожно клала кончики
пальцев своей хорошо ухоженной ладони  на локоть его
руки, в которой он держал наполненную до краев хрустальную
рюмку, и, дождавшись когда, наконец, тот обратит на нее свое
разгоряченное внимание, шептала "Ну, Марочка".