Марочка, с прямой спиной и складной головой
мыслителя, обрамленной совершенно белой шевелюрой с
коком и с румяными будто пушистыми щеками подростка,
сначала выпивал, потом только снисходил к супруге.
Мода на кок в России пришла еще во времена
А.С Грибоедова, вторая волна при НЭПе, а уж расцвела в эпоху
короля рок-н-ролла Элвиса Пресли, захватив и мое поколение,
и следом, когда закончились наши юные годы, начала отходить.
Да, это, конечно, был не тот урок, которого ждали
его дочери для своих мужей. Но таков уж был он, патриарх.
Правда, для баланса семейных отношений, находясь в трезвом
состоянии, он всегда потворствовал супруге.
Неопытный и незакаленный Павел однажды у нас
крепко перебрал. Близорукий, он в тот момент совсем не
осознавал и чем закусывает. Решили тайком налить в его
рюмку обыкновенную воду вместо водки в надежде на то, что
уловка сработает и хоть чуточку убережет неумеху. Все
чокнулись, и не выпивая стали смотреть как он себя поведет.
Хорошо пьяненький и ничего не подозревающий
профессор лихо опрокинул в рот содержимое рюмки и тут же,
не глотая, распознав подлог, прыснул водой на стол, как это
делает человек, который собрался гладить пересушенное
белье. Поди ж ты, почти бесчувственный был, а разоблачил
обман и не поддался ему. Я думаю это в нем материнские гены
сработали. По опыту пребывания своего в Абхазии среди
друзей знаю, что армяне и грузины самые выносливые
выпивохи за столом.
По такому же сценарию проходили встречи в квартире
Ножовых. Жили они на последнем этаже единственного в тихом
Подкопаевском переулке шестиэтажного дома. В прошлом это
был доходный дом, т.е., дом гостиничного типа, поквартирно
сдаваемый владельцем в аренду, с одним коридором во весь
этаж. А уж из этого коридора шли двери в совсем малюсенькие
отдельные квартирки.
В такой вот "квартире" Ножовых была прихожая
размером в два квадратных метра, глухой чуланчик, где стояла
газовая плита и раковинка, столовая, она же спальня, метров
шести площадью, и еще детская с тахтой, занимавшей почти всю
площадь этой, с позволения сказать, комнаты.
Зато когда мы семьей приходили к ним их детская
комната становилась только моим полигоном. Тогда мне было
лет 9-10. Взрослые садились за стол, а я, до чая со сладостями,
перекочевывал туда. У Ножовых был патефон и пластинки, всё,
конечно, довоенное.
Я прикрывал за собой дверь, снимал обувь, забирался
на тахту с ногами, заводил ручкой пружину патефона. Потом
вынимал из поворачивающегося ящичка размером со
спичечный коробок короткую толстую иглу, вставлял ее в
блестящий металлический с овальными дырочками по
окружности набалдашник, заворачивал винтик, чтобы закрепить
иглу, ставил пластинку на диск с войлочной подкладкой, опускал
потихоньку, как учил дядя Мара, набалдашник с иглой на тут же
начинавшую вращаться пластинку.
Где-то в картонно-фанерной утробе этого ящика было
слышно шипение, часто с ритмичным пощелкиванием из-за
трещины в хрупкой пластинке, а спустя некоторое время из
дырочек блестящего набалдашника, так мне тогда казалось,
начинала литься музыка и пение.
Больше всего мне нравились песни, которые пел
высоким голосом мужчина про чубчик кучерявый, про
Марусечку, про Марфушу и про то, "что остальное трын-трава",
хотя я не понимал, что же это все-таки такое "остальное" и что
такое трын-трава. Слова он выговаривал подчеркнуто правильно,
но именно из-за этой самой искусственной правильности
создавалось впечатление, будто поет он не на родном языке.
Что-то похожее, как я заметил значительно позже
слышалось в пении Александра Вертинского, которого я не очень
любил как певца, за его манерность и раскатистое грассирование,
больше похожее на рычание. Так говорят только французы,
живущие на самом западе своей страны, недалеко от испанской
границе вблизи Каркассона, в чем мне посчастливилось
убедиться воочию, а вернее сказать, воушию значительно позже.
Впрочем, о чем это я, никак собрался учить прононсу
самого Вертинского. Ай да Чичиков, ай да молодец. А родители
мои обожали Вертинского, скорее всего, из-за того, что слушая
его, они окунались в свою молодость, точнее в годы довоенные.
Выскажу спорную догадку причины подчеркнутой
правильности выпевания русского текста у обоих певцов. Оба
они были натурами художественного склада, а, пребывая почти
всю свою сознательную жизнь в отрыве от России, один в
Румынии, другой преимущественно во Франции, они прониклись
языком страны, в которой прожили многие годы. Вот и стал для
них русский язык чужим, потому, мне кажется, он и звучал в их
устах как механический. Теперь я уже понимаю, что это
"нечеловеческое" звучание во многом усугублялось самим
устройством под завороживающим тогда названием патефон.
Где-то на середине пластинки его надо было подзавести,
иначе тенор незаметно переходил в баритон, потом в бас и,
наконец, с немузыкальным скрежетом пластинка вообще
переставала крутиться и издавать какие-либо звуки.
Однажды жарким летним вечером я открыл обе створки
окна, чтобы эту песню могли услышать редкие прохожие на улице.
Потянул сквознячок и дверь в столовую приоткрылась. В ту же
секунду в дверном проеме появилась голова Ларисы и раздался ее
придушенный свистящий шопот:
- Ты что, хочешь, чтобы нас тут всех попересажали, как
врагов народа? А ну закрой эту машинку, захлопни окно и марш в
столовую. Забудь про эти пластинки и не дай тебе бог где-нибудь
кому-нибудь про них хоть одно слово сказать, язык отрежу.
Ну откуда мне было знать, что это пел злейший враг всего
советского народа и его же давний, еще с довоенных лет любимец
Петр Лещенко. И, конечно, не мог я забыть его песен, незатейливых,
запоминающихся, родных, потому что стали они кусочком жизни
людей нескольких поколений, в том числе и моего.
Начиная с середины 50-ых годов ни одна встреча моих
сверстников не обходилась без хорового исполнения всех известных
песен Лещенко и Козина собственными силами хорошо хватанувших
певцов. Пели все, и, как всегда, громче всех Мишка Еремеев, наш
одноклассник, с громким дурным голосом при полном отсутствии
слуха.
Для ориентировки он не сводил глаз с Алика Дидикова,
неудачливого студента Музыкального училища имени Гнесиных,
отчисленного оттуда за откровенное пьянство, прогулы. Он всегда
дирижировал нашей капеллой, чем и отогревал свою грешную
душу несостоявшегося музыканта.
Хозяйка, Вера Борисовна Ножова, всегда была виртуозом
кухни и оставалась им до конца своей счастливой и долгой жизни.
Остался в памяти один эпизод. Это было в самом начале 70-ых
годов, я к тому времени уже похоронил своих родителей.
Оказавшись как-то у Покровских ворот я вспомнил о
Ножовых, живших по соседству, и решил проведать их. Тем более,
что в Центросоюзовском гастрономе на углу тогдашней улицы
Чернышевского, ныне Покровка, и бульвара, по соседству с
трамвайной линией "Аннушки", как называли москвичи трамвай
под номером "А", курсировавший по Чистопрудному бульвару,
я случайно (такое тогда действительно можно было объяснить
исключительно невероятным везением) наткнулся на мороженую-
и не отворачивайте нос, а какую вы еще хотели в ту пору -
да, да, великолепную жирную баранину.
Пройти мимо такого соблазна было бы абсолютно
непрофессионально, поэтому я отстоял очередь, взял целиком
задок, завернутый в промокшую уже в руках мясника серую
оберточную бумагу, и, размахивая увесистой авоськой направился
вниз по Покровскому бульвару в сторону Подкопаевки.Тогда в этом
чрезвычайно крутом и кривом переулке доживало свои последние
времена известное всем автолюбителям Москвы ГАИ города.
Здесь сдавали экзамены по правилам дорожного
движения и по вождению автомобиля претенденты на получение
водительских прав. У милицейских инспекторов, принимающих
экзамен по вождению, бытовал такой садистский прием. В самой
крутой части этого переулка тебя просили остановиться, поставить
автомобиль на ручной тормоз, заглушить двигатель, а затем
завести его и снова тронуться с места.
При первой же попытке это проделать автомобиль
начинал самостоятельно катиться вперед или, что еще неприятнее,
назад. Твои беспорядочные действия приводили к тому, что
двигатель глохнул. После трех неудачных попыток инспектор
ставил неудовлетворительную оценку и испытуемый должен
был покинуть салон милицейской машины.
Ровно это и произошло в конце мая 73-го года с двумя
моими случайными товарищами по несчастью, с которыми я
оказался в одном "Жигуленке" первой модели. Расстроенные
ребята вышли из машины, а следующим был я. Честно говоря,
я шел на экзамен предварительно подмазав инструктора
четвертной купюрой фиолетово-сиреневого цвета, но все равно
волновался, а вдруг деньги не дошли до адресата или еще
какие-нибудь непредвиденные обстоятельства расстроили сделку.
После положенных, мало сказать не совсем удачных
попыток, когда мы остались в салоне машины втроем с дремавшим
общественным автоинспектором, гаишник повздыхал над моим
экзаменационным листом с моей трудно для него произносимой
фамилией и объявил приговор:
-Да, Миленный, отъездил ты, конечно, хе..во.
Я собрался выметаться из машины, но после долгой паузы
по Станиславскому (они ведь все, что ни говори, артисты и, при том,
неплохие, плохие плохо зарабатывают, поэтому долго не держатся в
славных рядах) он чуть шелохнул головой в сторону навязанного ему
коллеги - общественника, скучающего на заднем сидении, сделав вид,
что обращается к нему, смотри, мол, я советуюсь с тобой и наше
решение коллегиально, а, следовательно, мы оба отвечаем за него,
добавил:
-Но, все-таки, лучше, чем те двое, а?
Общественник с этого ничего не имел, но по привычке
закивал головой. В результате пять баллов по правилам дорожного
движения, спасительная тройка по вождению и мои права в моем
кармане.
Да, так вот принес я баранину, Вера Борисовна ее одобрила
(я же вам говорил, что мне здорово повезло) и постановила:
-Котя, сегодня я начну с ней возиться, завтра сделаю
основное, а послезавтра к обеду мы с Марочкой ждем тебя, часика
так в два, в самом начале третьего, только никак не позже, ты же
знаешь, баранину надо есть горячей, а греть не годится, все дело
насмарку пойдет.
Через день ровно в два часа с бутылкой "Мукузани" и
полусладкого шампанского "Абрау Дюрсо" в незаменимой для
советского человека авоське я уже топтался возле двери Ножовых,
вдыхая божественные запахи, не умещавшиеся в их тесной
квартирке. Традиционные чмоканья в щечку, вино на стол,
шампанское в холодильник, ни в коем случае не в заморозку, у
Марочки слабое горло.
Стол уже заставлен тарелками, приборами, и никакого
мельхиора, только столовое серебро, в центре стола громоздится
что-то высотой в ширину ладони, укрытое сложенным в несколько
слоев полотенцем. Марк Василич, в костюме с галстуком, приложив
указательный палец к губам и скосив глаза на полотенце шепчет:
"Кубете". Потом закатывает глаза под верхние веки и делает
языком: "Це-це-це".
Вера Борисовна, высокая, грузная в темно-синем
костюме с белым жабо, вплыла, того и гляди затопит берега, в
дверной проем:
-Котя, быстро мой руки и за стол, кубете нельзя есть
очень горячим, а уж холодным тем более. Марочка, нарежь батон.
-А зачем, - развел руками Марочка, - кубете же...
- Я такого не знаю, чтобы шпроты или сало ели не с
хлебом, а с кубете. Ни шпроты не почувствуешь, ни сало, ни
кубете. А почему ты лимон не порезал к шпротам, Мара? Ты
знаешь, Котя, Марк Васильч стал такой забывчивый, - начала Вера
Борисовна, но в этот момент, бережно держа перед собой блюдце
с аккуратно порезанным лимоном появился хозяин дома.
- Ой, Марочка, надо было не в блюдце, а в специальную
тарелочку, ты же знаешь. И вилочку, помнишь, такая с двумя
зубчиками, она в серванте, вместе с маленькой ложечкой для
горчицы. Ну, хорошо, уже не перекладывай, давайте садиться.
Кубете это такой татарский пирог из слоеного теста
с начинкой из маленьких кусочков баранины вперемешку с
кусочками жира, лука, картофеля и, конечно, различных специй.
По хорошему, если на столе имеется такое кубете, как раз такое,
которое испекла в тот раз хозяйка дома, размером чуть меньше
противня четырехконфорочной газовой плиты, больше уже
ничего к столу и не надо бы, даже если будет четыре взрослых
голодных едока и водка.
Но так можно только подумать и ни в коем случае не
говорить вслух при Вере Борисовне. Иначе вы рискуете
услышать ее уничижительный смех, сопровождаемый
недружелюбным напутствием:
-Тогда идите на симферопольский базар, в гадюшник,
где одноглазый татарин еще до войны жарил бараньи кишки, и
ешьте их уже и на первое, и на второе и на третье. А в моем
доме, пока я жива, кубете это только закуска.
И, чуть охладев, она не забудет похвалить себя:
- Которую, конеш-ш-но, надо уметь приготовить.