Ранение было серьёзное. И пролежал я в госпитале больше полугода. Сначала на три операции ушел месяц. Потом началось какое-то осложнение, и меня резали ещё и ещё. Надоело всё это так, что хоть помирай. Измучился весь. Санитарка молоденькая, помню, Сашкой звали, меня всё уговаривала: «Ваня, борись, не умирай. Вот поправишься, на мне женишься. Детей я тебе нарожаю, любить буду. На руках носить буду. Где ж теперь нам, девкам, мужиков-то набраться? Приходится вот в очереди стоять. Своего выхаживать!». Смеялась она так, а в глазах тоска всей её будущей одинокой жизни стояла.
Потом дело долго и неуверенно шло на поправку. Народ, собравшийся в палате, пораненный в руки-ноги, погоревший в танках, уже с конца марта потихоньку начал праздновать победу. Пока свою личную – все понимали, что к моменту нашей выписки война закончится – до Берлина оставалось шестьдесят километров. Все радовались, что самые тяжёлые, самые кровопролитные бои, самые последние, когда особенно хочется жить… обойдутся без них, а потому ходячие проявляли чудеса изобретательности в поисках и приобретении «горючего». Лётчик, младший лейтенант Тарасенко, несмотря на то, что кости его ног были раздроблены мессершмиттовскими пулями, красотой своей и обходительностью добывал спирт, не выбираясь из кровати. Им-то что, а мне с моим ранением пить было невмоготу.
При первой же возможности написал письмо маме. Представлял, как она обрадуется, как будет ходить по соседкам и заставлять их каждую читать письмо по несколько раз, а сама она будет слушать и не верить, что это моё письмо. Что это я его написал. Как она будет спрашивать соседок своих, что правда ли это Ванин почерк, а они ей отвечать, конечно, чей же ещё! Предвидя, что письмо будут читать все, я не стал писать ни о плене, ни о полицаях. Написал, что попал к партизанам. Правду написал, то есть, не всю, конечно…
…А потом к кровати моей подсела Сашка, и долго не начиная разговора, «ходила» вокруг да около, пытаясь подготовить, но только зля своими намёками, перешла к главному. На моё письмо ответила соседка тетя Рая. Она писала, что мама умерла…
Вот тогда я и присоединился со своей бедой к этой весёлой компании так, что стены задрожали. Ребята были стоящие, многое пережили, и на несколько дней моё горе стало общим, затмив даже радостное ожидание…
В конце апреля, когда уже счёт войне шёл на дни, когда все ждали, затаив дыхание, перед самой медицинской комиссией, Игнатыч – пожилой санитар, с которым я часто стоял на заднем крыльце госпиталя, потягивая самокрутку, запахом которой я и наслаждался, невзначай заметил:
- Вчера СМЕРШевец просматривал личные дела раненых, - Игнатыч, заметив мой пристальный интерес, продолжил, - отобрал несколько… Я сам их ему в машину нёс... Твоё сверху лежало.
- Спасибо, Игнатыч, - пробормотал я, уже думая о своём, но, вдруг опомнившись, схватил его за рукав:
- Так я же кровью искупил! До сих пор ещё не могу в себя придти – не палец ведь поцарапал!
- И ты власти веришь? Ну ты даёшь! Да будь твоя власть хоть сто раз честной, всегда около неё дерьмо всякое плавает. И само воняет, и власть пачкает, и людям от него беда… Моё дело – сторона: я сказал, а ты думай. Думай да не болтай, - он крепко затянулся. - И вообще, после войны новый тридцать седьмой будет. Помяни моё слово. Гайки затягивать станут. Потому как нужда в этом появится – развинтился народ за войну, вольной жизнюшки хлебнул…, Чем сейчас можно солдата застращать? Смертью? Так он и так каждый день её ждёт… И ожидание это уже у многих давно переросло в нетерпение – «поскорее бы уж… отмучиться да и ладно»…
Над чем подумать, действительно, было. Я не стал со всеми пить за очередной предпоследний день войны и ушёл бродить по парку. Вариантов у меня было ровно два. Один проще другого. Ждать, что будет, или Мишкиным способом менять судьбу самому. Везло же ему, когда он не сидел, сложа руки? Так и мне должно повезти! А то дождусь, пока заберут. Там доказывай, что я не я, и лошадь не моя… Пока я ещё волен это сделать. Было, над чем подумать…
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/28/723