мойше

Михаил Замский
Советская власть пришла в Хотин в 1940 по договору Молотова-Риббентропа или, как писали в советских газетах и во всех учебниках истории потом, как осуществление вековых чаяний населения западной Украины, объединиться с восточной её частью. И это было отчасти верно. Красивая сказка о счастливой жизни  за Днестром была. Немало молодых мужчин с риском для жизни  пробирались за Днестр, но почему-то никогда не возвращались. Верил в эту сказку и Мойше. Но не стал он одним из них. Он был женат, и у него была дочь, и он был счастлив.
Отец Мойше, как и его отец, как и отец его отца занимались скорняцким ремеслом. Шили полушубки, по-местному, "допушки". Прошитые тугими, разноцветными нитками, теплые, красивые, прочные, они ценились, покупались охотно. Шили и меховые шапки из разного меха. Случались  зимы морозные, снежные. Очень они тогда были кстати.
Мойше и два его брата работали у отца с утра до ночи. Подошло время призыва. Идти служить в румынскую армию Мойше не хотел и боялся. Избежать её можно было только одним способом: откупиться за большие деньги. Таких денег не было. Нашли выход: женить Мойше на богатой. Была такая. Мойше она не нравилась. Он любил красавицу Иту. Но семья Иты была бедна. Победил страх. Женился. Через год  родилась дочь. И всё равно ушел. Не принимала душа. Ничего не смог с собой поделать. Ита бросила жениха перед самой свадьбой. Жених покончил с собой. Жестокая пьеса под названием "Жизнь" должна была продолжаться.
До пакта оставалось три года, до войны четыре, до Победы девять, до смерти Сталина семнадцать.
Несколько слов о нём самом, о Мойше. Каким он был тогда, да, собственно, и оставался всегда, не смотря ни на что и на войну в том числе?  Если коротко, совсем коротко: доверчивым, недалёким, весёлым, честным, верным слову даже и себе во вред. Таких любят. Согласитесь, трудно, почти невозможно стать врагом человеку, которого легко водить за нас, а он верит вам всё равно. Тут уж надо иметь, не знаю какую, черную душу. По всему по этому не было у Мойше врагов. Были друзья. И среди начальства тоже. Такие- опора любой власти. И неважно, что красивая сказка не очень-то сбывалась, скорее, наоборот. Мойше советскую власть принял. Принял со всей душой, как всё, что он делал, чему верил так легко и доверчиво.
Немцы бомбили Хотин в первый же день войны. От еврейской части городка над Днестром через какой-то час осталось одно пепелище. В городе царила паника. Бежали, искали подводы, (находили, не находили) вывезти хоть какой-то домашний скарб, семью, стариков, детей, женщин. Скорей, скорей к мосту, ведущему на левый берег, ставшему дорогой жизни. Сколько их было, ставших ею, не ставших в войну!
Мойше пришел в милицию. Там его знали
- Мойше,-сказал ему начальник милиции.- Миша,- поправился он,- через два часа мост будет взорван. Постарайся успеть. Вот тебе пропуск.
Он так и сделал. Не слушая доводов Иты, её слёз, плача(она оставляла мать и сестёр), с Фаничкой под мышкой. Мост был забит до отказа, но у них было преимущество: у них ничего не было. Успели. Почти вслед  рухнул мост. Ушла в воду "дорога жизни" вместе со всем и всеми, кто на ней был. А что вы хотите? Война есть война и приказ есть приказ, и всё ещё только начиналось.
Привез Мойше семью в какой-то совхоз в Саратовской области. Стал работать конюхом. Коней он знал, любил, умел управляться. Сельский парень. Естественно.   Через полгода пришла повестка. И пропахал Мойше всю войну в сапёрных войсках. И ни одного ранения. Несколько осколочных. Мелочь.
В сорок шестом, наконец, демобилизовали. Забрал Иту, Фаничку, вернулся в Хотин. Бывших фронтовиков в городе было мало. Большинство возвращалось из  гетто. Вернулась и сестра Мойше с тремя детьми. Одна без мужа. Мужа расстреляли на второй день войны. И не его одного. Это был первый и последний массовый  расстрел румынами  евреев - мужчин Хотина. Сколько их было? Сто, двести, больше? Не знаю. Для такого городка, как Хотин,- много, очень много. Остальных: стариков, детей, женщин загнали в гетто. Румыны не торопились. Предпочитали убивать голодом, холодом, болезнями, нечеловеческими условиями. Думали время работает на них.
Ошиблись. Время работало против. Немцы были умнее. Расчёт был на блицкриг. После  его провала, думаю, многие из них поняли: война проиграна, но продолжали воевать, верные приказу, фюреру, воинскому долгу, черт знает чему ещё. Причем, это не религия самураев, согласно которой, почетна лишь смерть в бою. С этим столкнулись американцы. Дорого, очень дорого далась бы им победа, если бы не бомба. Хлебнули на островах, которые приходилось брать, полной мерой. А если бы дошло и до самой Японии?  Но немцы не самураи. И тем не менее. Скажите какой ещё народ, кроме японцев, дрался бы так за свою столицу в последнем в войне бою?
Но продолжим рассказ. Ведь надо же когда-нибудь к нему вернуться и перестать испытывать ваше терпение.
Обессиленная, несчастная, чудом уцелевшая жизнь возвращалась в Хотин. Ютилась в уцелевших лачугах, строила какие-то планы, на что-то надеялась, пробивалась как дикая трава через щели в асфальте, к небу, к солнцу, к жизни, не смотря ни на что, вопреки всему. А между тем было совсем не весело. Эйфория победы прошла быстро. Девятое мая не стал нерабочим днём. Куда-то исчезли безногие инвалиды, грохотавшие по улицам на своих деревяшках, исчезли жалобные песни в поездах, как будто и не было этой страшной войны. Убит Михоэлс. Расстрелян еврейский антифашистский комитет. Сесть по тридцатой восьмой вновь стало легче легкого. Донос, непродуманное слово, плен, побег из плена. Годилось всё. Занавес был не только снаружи. Он был  внутри. Страна превращалась в зону. Опускалась ночь.
Мойше работал по селам, домой приходил в субботу, оставался на воскресенье. В понедельник уходил снова. Пробирался с мешком кож за плечами через ненадежно и опасно потрескивающий Днестр (мост построили позже, гораздо позже) и дальше, дальше, пешком, в любую погоду. Платили мало. Да и от этих жалких денег почти ничего не оставалось. Обирал фин.отдел. Приходилось покупать. Не заплатишь, посадят, а делать "гешефты"  он не умел и боялся. Дорожил свободой. Да и немного  ему было в общем надо: тарелка супа, кусочек мяса с чем-нибудь солёненьким, Итыны коржики по субботам, маца на пасху. Хватало. В единственной комнатке-кухоньке помещалась старая кровать, выброшенная за ненадобностью сестрой Эней, печь, не покрытый ничем старый, длинный  деревянный стол, два маленьких оконца без занавесок, пара стульев. Дом, собственно, никогда и не был домом. Была конюшня какого-то помещика. Приспособили под жильё для четырёх семей.
А ему всё равно было хорошо. Всё, что было ему нужно, без чего он не мог, у него было. А  Ита окаменела от горя, когда узнала  как погибли мать и две сестры. Закопали их немцы где-то под Каменец-Подольском. Закопали живьём.
Пропало, исчезло естественное для женщины стремление к уюту, красоте, желание приодеть себя, дочь. Осталась лишь любовь к мужу и тоска по нему. Не проходила она за  два дня. Слишком её было много. Да и эти два дня он не был  с ней полностью. Живой, общительный не мог он оставаться надолго в доме. Порой из-за этого они ссорились, а Фаничка  росла, как трава. Мать почти всегда молчала. Иногда всё-таки Фаничка с отцом были вместе. И это он впервые отвел её в библиотеку, после чего Фаничка пристрастилась к чтению. Читала, лежа на том самом длинном деревянном столе при тусклым  свете  керосиновой лампы. Электричества в доме не было, а когда появилось, одиноко и бесприютно свисала с потолка двадцати пяти ваттная лампочка, кое-как освещая их убогое жильё. В полночь свет отключали. В ночь на воскресенье в узком коридорчике в сенях вповалку на полу располагались мужики, приехавшие на базар,- клиенты Мойше. Ночевали. Чтобы справить нужду приходилось впотьмах пробираться между ними. Скворечник туалета был далеко, на краю огорода. Было холодно, темно, страшно. Особенно зимой длинными, морозными ночами. И вот что удивительно: детство всё равно оставалось счастливым. Полу одетое, полу обутое, голодное. Так устроена жизнь. А время шло. Дело врачей. Седьмой класс. Стыд, презрение в глазах одноклассников, не поднять головы. Смерть Сталина. Восьмой класс. И вот оно: двадцатый съезд, доклад Хрущева, ветер свободы. Даже не ветер. Порыв. Ненадежный, мартовский, первый. Ещё снег, ещё подмерзает, ещё не верится. Оттепель. Всего лишь оттепель. И всё-таки, всё-таки..
 Давным-давно нет в живых Мойше и Иты. Фаничка стала врачом. Вышла замуж, родила сына, живет в Израиле. Хочется верить, что у неё всё хорошо, что счастлива. Дай ей бог.