Элла Крылова
ЮЛЬЧА. МОЩЬ И МЕДИТАЦИЯ
В 1991-ом году у меня появилось страстное желание завести кошку. Но мой супруг Серёжа на моё нытьё отвечал категорическим отказом. И вдруг 8-го января 1992-го года позвонила Серёжина дочка Ольга (от предыдущего брака, моя ровесница):
- Папа, я вчера случайно оказалась в гостях у одного придурка. Он ногами пинал котёнка. Я дала придурку в морду, а котёнка увезла к себе. Но у меня собака и кошка, куда мне ещё? Не возьмёшь ли?
У меня острый слух, я слышала разговор в трубке и замахала восторженно руками, мол, конечно возьмём! Через час Ольга привезла нам маленькое, дрожащее существо. Котёнку было месяца три. Это была девочка. Я дала ей имя Юлия (мы с Серёжей играли в Цезаря и Клеопатру), но вскоре мы стали называть её более изысканно – Юльча. Она была очень красива. Голубые миндалевидные глаза, как будто обведённые сурьмой. В окраске преобладал белый цвет, но на головке, спинке и на хвосте был коричневый с чёрным правильный узор. Юльча была очень пушистой, а хвост был роскошным – толстым, как бревно.
Твоя весенняя расцветка -
проталин рыжие подпалины
и снега - в жарком взоре грека -
весьма античные развалины.
За ушком - дух сандала, мускуса,
а шерсти сухость - благородство
классического слога, мускула
милосского. О, ты, сиротство
пред леденящим ликом вечности
затепленного свечкой тельца!
Дозволь, непрочный бог беспечности,
налюбоваться, наглядеться
на лупоглазое, пушистое
твое живое воплощенье,
то ль возносясь, то ль рушась в чистое
безоблачное восхищенье!
Но сразу же возникла сложность. Юльча писала мимо лотка.
- Мне такая кошка не нужна! – заявил Серёжа. – Я её усыплю!
Я уже успела привыкнуть к жестокости и истеричности моего мужа и сказала как можно более спокойно:
- Либо я и Юльча, либо ты остаешься один. – Серёжа сверкнул глазами, но промолчал. Наверное, он и правда меня любил и боялся потерять. Я выдержала паузу и сказала: - За котёнком убирать буду я, пусть тебя это не беспокоит.
Я купила продолговатый пластмассовый таз с высокими бортами, и проблема Юльчиного туалета была решена.
В то время ещё не было ни наполнителей для кошачьего туалета, ни специальных кормов. Я кормила Юльчу варёным минтаем, а в тазик бросала кусочек газетки – кошке надо же что-то закапывать. После каждого посещения туалета тазик надо было мыть и протирать сухой тряпкой, но мне это было не в лом. Я любила Юльчу. И Серёжа её полюбил, и даже называл её «наш ребёнок». Детей он не хотел. Когда я в 19 лет забеременела от него, он заставил меня сделать аборт. Причём, даже не удосужился добыть мне анестезию – это при его обширных связях! «Всем делают, сделают и тебе», - цинично сказал он. Да, я испытала такую инфернальную боль, кричала так, что стёкла в больнице дрожали. А потом на полгода мир для меня стал чёрным. Но кого это интересовало? И сколько слёз я пролила на лестнице чёрного хода в доме, что в Лялином переулку, знаем только я и Бог…
Юльча росла, играла в скомканные фантики – Серёжа любил конфеты, как что игрушки у Юльчи всегда были в изобилии. Но взгляд у неё был какой-то странный: вроде бы она здесь, а вроде бы и где-то далеко, наверное, на другой планете.
В Серёже странным образом сочетались жестокость и доброта. У Юльчи образовалась залысина над бровью, и Серёжа понёс Юльчу к ветеринару. «У неё лишай, - определил ветеринар, - надо её усыплять». Серёжа матерно послал доблестного врача и принёс Юльчу домой. Никакого лишая – залысина вскоре благополучно заросла.
В то время у нас был бизнес – Научно-внедренческая фирма «СТИВ» с патентом на изобретение. Мы ставили весы для товарных вагонов и грузовых машин. Это было тяжёлое производство, которым в Перестройку никто не занимался. Директором назначили Серёжу, меня – референтом. Серёжа раскладывал на журнальном столике бумаги, а Юльча внимательно за этим наблюдала. Когда все бумаги были разложены, она проносилась по столу, как вихрь. Бумаги разлетались по всей комнате. Но даже у Серёжи хватало доброты воспринимать это с юмором. Мы поставили трое весов на московские цементные заводы, но тут у Серёжи возникла идея завязаться с заводами по всей стране через систему РЖД. Я его отговорила. Бизнесменов, особенно успешных, тогда шлёпали, как мух. Серёжа сдал дела соучредителю фирмы Лифанову. Когда это происходило, я сидела на кухне. Лифанов прибежал ко мне и прокричал: «Он немец! Ваш супруг – немец!» У Серёжи всё было подшито в папки, приколото скрепками. Вот так, мечтала выйти замуж за француза, а вышла за немца.
Однажды произошло страшное. Серёжа чинил наш диван-книжку – барахлили замки. Он раскрыл диван, и поставил его одним концом на табуретку. Смазывал металл замков – и диван упал. Я сидела на кухне и вдруг услышала какое-то задушенное «мааа». Бросилась в комнату – котёнка нигде нет. Я обомлела. Сказала Серёже: «Подними диван!» Он сделал это, и вышла Юльча. Села, сидит. Серёжа говорит: «Хана котёнку». У меня от ужаса трясутся руки. И вдруг Юльча лизнула лапу, лизнула другую и пошла по своим делам. Из наших обеих грудных клеток вырвался вздох облегчения.
Зима прошла, настало лето, мы открыли все окна и балкон. Балкон был не застеклённый, а внизу на внешней части располагались ящики для цветов с остатками земли. И начались Юльчины кульбиты по балкону. Она прыгала вниз, на эти ящики с землёй, лежала там, озирая окрестность. А нагулявшись, прыгала с перил балкона в форточку, и приземлялась на задние лапы – совершенно фантастический прыжок, практически полёт! Сколько же было в ней мощи! Но всё это цирковое искусство раздирало мне сердце: девятый этаж, внизу асфальт. Поэтому, когда мы собрались переезжать в Петербург и нашли квартиру на Васильевском острове на втором этаже, я возликовала: там за Юльчу я была бы спокойна.
Когда мы с Серёжей вместе должны были ехать в Питер, чтобы выбрать квартиру из трёх вариантов, мы пристроили Юльчу к маме нашей подруги Натальи Наркевич. Женщина потом рассказывала: «Три дня я жила в полном ужасе. Юльча не пила, не ела, не ходила в туалет, только сидела и пристально смотрела на меня. Я боялась, что бросится и загрызёт». Вот как Юльча была предана нам!
Юльча созрела, и случилось невероятное: она стала метить секрецией стены санузла. Это делают коты, кошки это делать не могут, но, видимо, у Юльчи была андрогинная природа. Стерилизацию она перенесла легко: на третий день после операции уже совершала свои кульбиты по балкону.
А 28-го августа 1993-го года мы погрузились вместе с вещами в КАМАЗ и поехали в Санкт-Петербург. Юльча была у нас на руках. Первые два часа она орала благим матом, но потом успокоилась. Мы ехали семнадцать часов, и Юльча пережила этот переезд без еды, воды и туалета. Мы приехали в нашу новую квартиру и, по обычаю, первой пустили туда Юльчу. Она обошла квартиру по периметру, убедилась, что конкурентов нет, и устроилась в первом же принесённом кресле. А мы загружали прочую мебель.
Нашему отъезду в Питер были две причины. Во-первых, я была влюблена в этот город, в котором побывала уже не раз. Во-вторых, Серёжа получил в наследство от отца свою родную квартиру на Невском проспекте, которую тогда нельзя было приватизировать, а значит, и продать, потому что дом числился в реестре архитектурных памятников. Ещё бы! Начало девятнадцатого века! Надо сказать, что Серёжа не хотел брать эту квартиру. Предлагал её и своему кузену Октаю – тот отказался. И пытался женить мою маму на своём папе – мама не решилась на переезд. А когда Серёжа предложил своему 80-летнему отцу брак с нашей хорошей 30-летней подругой Ольгой Набокиной, папа возроптал: «Не позорь ты меня!» Всё это время я говорила Серёже: «Бери квартиру!». Он кричал: «Что я с ней буду делать?!» - «Сдавать». - Спокойно говорила я. – «Кому?!» - вопрошал Серёжа. – «Выйдешь во двор и сдашь», - спокойно реагировала я. Так оно и вышло. Шведы ремонтировали гостиницу «Европейская» (соседний дом), Серёжа вышел во двор и крикнул: «Нужна кому-нибудь квартира?» Шведы посовещались и закричали: «Да! Сейчас подойдёт Бенгт». В квартиру на Невском вселился швед Бенгт со своей русской женою Татьяной, и они мне стали, как родные. Когда я приезжала в Питер (до нашего туда отъезда), меня чудесно встречали, стелили мне чистое бельё, а вечером мы с Татьяной пили шведское пиво и она делилась со мною своими проблемами.
Свою московскую однушку мы поменяли на двушку на Васильевском острове, во флигеле сразу за спиной Академии художеств.
Нельзя сказать, что Юльча была ласковой кошкой. Она терпела, пока её гладили, но потом брезгливо вылизывалась. Она вечером приходила в постель ко мне на грудь, но разрешала только почесать себя между ушами. Быстро насытившись этой лаской, она уходила спать в кресло. Когда мы переехали в Питер, Юльча всё чаще стала погружаться в медитацию. Глаза её были открыты, но она точно была не на планете Земля – может, на Сириусе, на который смотрит египетский Сфинкс, а может, в созвездии Орион, где, как говорят, совершенно нет демонизма.
В новообретённой квартире на Васильевском острове были старинные окна с широким пространством между оконными рамами. Там мы приделали доску, чтобы Юльча могла сидеть и смотреть в окно. Она сидела и смотрела, хотя смотреть было, в общем-то, не на что. Питерский двор-колодец, напротив нас – грязно-жёлтый флигель. Во дворе – ни кустика, ни травинки, только серый асфальт под серым небом. Но иногда во дворике появлялись кошки или собаки, иногда залетали голуби и вороны. Юльче всё было интересно – любое проявление жизни.
Мы приносили Юльче зелёную травку, и Юльча её с удовольствием хрумкала. Кроме рыбы, сваренной с овсяной крупой и морковью, мы стали по вечерам давать Юльче мелко нарезанную сырую говядину. Это был праздник для Юльчи. Пока я резала мясо, она громко урчала в восторге и предвкушении.
Переехав в Питер, я попыталась продолжить свои занятия хатха-йогой и медитации. Но у меня после этих упражнения почему-то стала жутко болеть голова. А потом стало ещё хуже – стало дёргаться лицо. Я пыталась избавиться от этого медитацией – безуспешно. Потом я стала ходить в церковь в надежде на исцеление, но в церкви со мной происходили ужасные вещи. А по моему лицу как будто ездили танки. Я тогда ещё не знала слов Достоевского: «Петербург – дьявольский, инфернальный город, не пригодный для жизни человека». И строчку Мандельштама: «В Петербурге жить – словно спать в гробу», - я тогда не взяла себе в ум. С лицом становилось всё хуже, но я дотянула до апреля. Потом стала плакать, жаловаться Серёже. И он мне предложил лечь в психиатрическую клинику. Я тогда не понимала разницы между психиатрией и неврологией, и, не зная, что делать, согласилась. Пока мы ехали, я обрыдала всё такси, как будто предчувствуя самое худшее. И не зря.
В 1989-ом году, когда я была в Швеции, приютившая меня учительница иностранных языков Май как-то раз вечером попросила меня составить ей компанию и посмотреть фильм, снятый шведскими журналистами. Фильм был о российской психушке. Пока мы смотрели этот ужас, Май хваталась то за голову, то за грудь, и, наконец, сказала: «Это всё – вопиющее нарушение прав человека!» Я тогда была молода и беспечна, думать не думала, что неспроста показали мне этот фильм. От тюрьмы и от сумы не зарекайся, - гласит русская пословица. И 10 апреля 1994-года я попала в тюрьму (в психушку, что ещё хуже). От психиатрического лечения мне так поплохело, что я умоляла Серёжу забрать меня домой. Но он был непреклонен, хотя я пыталась втемяшить в его тупую башку, что мне нужна не психиатрия, а неврология. В Москве меня спасла бы мама (да в Москве со мною ничего такого бы и не случилось!), здесь спасать было некому. Однако, даже тётушки, лежавшие вместе со мной, говорили: «Ну, мы, понятно. Но ты-то что здесь делаешь?» Однако мозговеды учинили мне допрос. Задавали разные, по моему мнению, идиотские вопросы, чтобы добраться до главного: «Вы верите в Бога?» - «Разумеется, да», - ответила я твёрдо. « А Вы верите в излечение молитвой?» - «Ну конечно, - отозвалась я, - сколько тому примеров в истории!» Психиатры были совковые, и участь моя была решена: шизофрения. Правда, мой лечащий мозговед два раза подваливал ко мне с вопросами. «Вы читали роман «Степной волк» Гессе? Помните, в каждом человеке много разных людей…» - «Читала. - Сказала я спокойно, - но не пытайтесь поймать меня на раздвоении личности. Я сделана из единого куска – дерьма или мрамора, как Вам угодно». Второй раз он подвалил ко мне, когда я сидела и плакала над своей горькой участью. «Слёзы! Значит, что-то в Вас оживает. Ведь когда ехали сюда, слёз не было?» - «Да вы что! – не удержалась я. – По дороге я обрыдала всё такси!» Мозговед подвалил ко мне ещё раз: «Вы читали роман Набокова «Защита Лужина»?» - «Читала, - сказала я, - совершенно бредовая вещь». Тем не менее, мне назначили инсулиновые шоки-комы. И сделали их тринадцать штук. Мозговед сказал мне: «Вам сделают укол, и Вы почувствуете, что куда-то проваливаетесь. Не бойтесь, это нормально». И здесь мозговед промахнулся: я никуда не проваливалась, а просто выключалась, как свет. Но после этих экзекуций у меня дико болела голова. Болела так, что я билась о железную спинку кровати. Никакие таблетки не помогали. А врач говорил Серёже: «Это у неё фантомные боли». Боль не может быть фантомной. Даже когда болит отрезанная нога – она болит на астральном уровне. Но наши врачи ничего, кроме грубой материи, не знают… Когда меня выводили из комы, вся рубашка и мои роскошные волосы были пропитаны потом – хоть выжимай, а есть хотелось так, что я кричала. Мне приносили миску овсяной каши с квашеной капустой серого цвета…Но когда мне назначили инсулин, Серёже разрешили каждый день на два часа выводить меня на прогулку.
Наша больница номер тринадцать располагалась практически на территории Александро-Невской лавры. Из нашего сортира был видны купола Троицкого собора, и многие на них крестились, справив нужду. Серёжа, как верный рыцарь, приходил ровно в четыре, приносил мне одежду, и мы с ним шли гулять. Это было для меня настоящим спасением. Гуляли мы по старинному кладбищу, где была даже могила Натали Пушкиной-Ланской. Мы находили скамеечку, Серёжа кормил меня бутербродами с брауншвейгской колбасой, бананами, и самое главное – он жарил для меня куриную ножку. Был уже месяц май, цвели ландыши и незабудки – и какие крупные они были на кладбище! Больше нигде таких не видела. Конечно, я заходила в Троицкий собор, но не молилась, а просто смотрела на икону Божией Матери в надежде, что она мне поможет.
Не помогла. Когда я в июле вышла из больницы, я вышла с целым ворохом разных фобий. Меня «залечили» – из практически здорового человека сделали инвалида. Я стала бояться транспорта, я стала бояться оставаться в одиночестве в квартире, у меня начались панические атаки, страхи, тревоги, тяжёлые депрессии, хроническая бессонница, до больницы ничего этого не было… А Серёжа. когда меня выписали из больницы, нет, не вручил мне путёвку в Сочи (видимо, он считал, что я и так хорошо отдохнула), вручил мне ведро с цементом – он делал ремонт в квартире на Невском.
Психбольница прочно вошла в плоть и кровь русской литературы (и не только русской). Начнём с того, что после публикации «Философических писем» Чаадаева объявили сумасшедшим, и он написал «Апологию сумасшествия». Поехали дальше. «Записки сумасшедшего» Гоголя. «Записки из Мёртвого дома» Достоевского и его же роман «Идиот». Булкаговский Мастер попадает в психушку после доноса о хранении им нелегальной литературы и трёпки в ГПУ. Мастер встречается там с пролетарским поэтом Иваном Бездомным после встречи последнего с Воландом. Поехали дальше. В брежневские времена инакомыслящим ставили диагноз «вялотекущая шизофрения», многие прошли через тюремные психушки, в том числе поэт Наталья Горбаневская. Действие драмы Венедикта Ерофеева «Вальпургиева ночь» происходит в психбольнице. Там же пребывает герой постмодернистского романа Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота». Много шума наделали роман американского писателя Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» и снятый по роману фильм Милоша Формана. Эрнеста Хемингуэя на старости лет объявили сумасшедшим и упекли в больницу. Там старику сделали пятнадцать электрошоков, после чего он потерял память. В результате нобелевский лауреат застрелился, оставив записку: «У меня отняли память, а память для писателя – это всё. Мне больше незачем жить». Гениального поэта Эзру Паунда тоже упекли в психлечебницу. Поэт Инна Лиснянская (лауреат Государственной премии России), с которой я крепко дружила, рассказывала мне, что тоже лежала в психбольнице, только привилегированной, кремлёвской – её мать была крупным партийным деятелем. У Инны Львовны были галлюцинации: она видела, как демоны пытаются её уничтожить вредоносными лучами, а вверху она видела ангелов:
Они располагались круглой аркою,
сияли крылья нежно-золотистые,
и хор звучал то флейтою, то арфою,
то русскою печалью голосистою.
Но Инне Львовне поставили не шизофрению, а острый невроз. Да ерунда это всё! Великие мистики имели видения и похлеще. Но современная психиатрия замешана на вонючем Фрейде и не отличает шизофреников от мистиков. Попади Рамакришна и Франциск Ассизский в наше время, они оказалась бы в клинике. Но у меня-то не было ни экстазов, ни стигматов, не видений…
Через психушку прошёл и сам Серёжа. Его трепали многочасовыми допросами в КГБ за Галича и Солженицына. А на самом деле потому, что он трахнул не ту девушку. Девушка подарила ему цвет своей невинности, влюбилась в него не на шутку, а он растоптал цветочек и поскакал дальше. Но папа у девушки был главным прокурором города Москвы. Он рассвирепел и сказал: «Я этого козла сделаю!» И слово с делом у него не разошлось. После трёпки в КГБ Серёжа не мог ни есть, ни спать, всё время плакал и похудел на десять килограмм (при его нормальных шестидесяти двух). Дело передали в его военную часть, и политработники влепили ему выговор с занесением в личное дело «за притупление политической бдительности». Это были брежневские времена, 1973-й год.
Серёжа нажаловался всему свету, что я больна шизофренией. После моего выхода из больницы он поехал в Москву, прихватив с собой несколько экземпляров моей книги. В Москве он встретился со своей давней подругой Мариной Галынской, бывшей о ту пору практикующим психиатром. Естественно, он пожаловался и ей на шизофрению жены, упомянув между делом, что жена широко печатается в журналах. Марина сказала: «У тебя есть что-нибудь, что она пишет? Дай мне почитать!» Серёжа дал ей мою книгу. На следующий день Марина позвонила ему и сказала: «У Эллы нет никакой шизофрении и вообще никаких психических заболеваний. Она абсолютно нормальна. И у неё железный мужской интеллект».
Все мои дёргания остались при мне. Лечили меня не от них, а от веры в Бога. Единственный мой нормальный психиатр (психиатров самих надо лечить) Маргарита Варакса сказала: «У Вас повышенный тонус мелких мышц лица, а почему – непонятно». Мы с ней перепробовали десяток лекарств, но ничего не помогло. Этот мистический недуг и по сию пору со мной, но после переезда в Москву он стал значительно мягче.
В больнице были две яркие женщины, с которыми я дружила. Первая – Инесса Игоревна, которую дети, уехав в Америку, бросили на произвол судьбы. Утро она начинала так. Вставала посреди коридора и хорошим контральто пела Вагнера:
Я Лоэнгрин,
посланник той святыни,
боговенчанной
горы той святой!
Вторая женщина звалась Натальей Николаевной, ей было пятьдесят пять лет, но она полностью была лишена зубов. Её, семнадцатилетнюю, укусил энцефалитный клещ, и с тех пор она скиталась по больницам. И причитала: «Мамочка, мамочка, что же будет со мной без тебя?!» И надо же, когда в больницу пришли священники из Александро-Невской лавры причастить желающих, этими желающими оказались я, Инесса Игоревна и Наталья Николаевна. Нас провели в кабинет директора больницы, там было так солнечно! Меня причастили под именем Элеонора. А когда священник накрыл голову Натальи Николаевны епитрахилью и сказал: «Покайся, дочь моя!» - Та ответила влёт: «Ой, батюшка, курю, как ****ь!» И даже батюшку это умилило, а не прогневало…
В больнице лежала и настоящая знаменитость – Маргарита Михайловна Лихницкая, главный художник Большого драматического театра имени Товстоногова. Ей было восемьдесят четыре года, а она ходила в туфлях на каблуках. Я ей приглянулась, и она вела со мной беседы. Жаловалась, что её достаёт экстрасенс – проникает в её запертую на семь замков мастерскую.
В больнице я всем отделением единогласно была избрала королевой. Все шли ко мне со своими проблемами. Этой нужен шампунь, другой надо написать родным, а она не знает, как и что, третьей медсестра не даёт анальгин и так далее. Я всем старалась помочь, как могла. Хотя мне было так херово… Королева психушки! Что же, булгаковский Мастер тоже прошёл через психиатрическую клинику…
А Юльча всё медитировала. Она прыгала со спинки кресла на шкаф – не прыжок, а полёт! – и медитировала там, по соседству с моей гитарой. Но когда она раскладывалась в кресле или на диване в полном блаженстве, сам Ренуар схватился бы за кисть!
В объятьях ангела ты спишь,
ты, жизнь сама, сама невинность,
и зришь не лакомую мышь,
а лишь её неуловимость
в большой космической норе -
не то дыре, не то туннеле -
где все к божественной игре
приноровились, как сумели.
Ты, розовый оскалив рот,
сражаешься с моей рукою,
а мне покоя не даёт
само стремление к покою.
Мы с Серёжей и Юльчей сидели вечером в квартире на Невском проспекте, как вдруг услышали звонок в дверь. «Расселяем коммуналки!» - Серёжа открыл дверь и уже хотел её закрыть – у нас была отдельная квартира. Я ему крикнула: «Пусть войдут! Вдруг они нам сделают интересное предложение!». Оказалось, немецкая фирма расселяет весь флигель. А я понимала, что в нашей квартире – разруха, и никаких денег не хватит, чтобы её устранить. Немцы действительно сделали нам шикарное предложение: три варианта квартир не меньшей площади и в десяти минутах ходьбы от этой. Мы выбрали квартиру на улице Белинского (бывший Симеоновский переулок). Немцы ещё дали отступного четыре тысячи долларов. И мы сделали в новой квартире евроремонт по моему дизайну. Потом сдавали только иностранцам (интересно: все иностранцы были с русскими жёнами). Именно я определяла, кому сдать квартиру. При этом мой драгоценный Серёжа не упускал момент, чтобы назвать меня дурой и шизофреничкой. Возникает естественный вопрос: почему я его не бросила? Во-первых, после психушки я была полутрупом. Во-вторых, я его действительно, по-христиански, любила. В-третьих, смотрите фильм «Ночной портье», не в буквальном, а в символическом его значении. В-четвёртых, Серёжа был очень красив, обаятелен, артистичен и далеко не глуп. «Злых и красивых мальчиков любить», - эта строчка поэта Надежды Далецкой запала мне в душу. Серёжа после нашего переезда в Питер сразу прекратил приставать ко мне с глупостями. Секс всегда был для меня тяжкой повинностью, а не удовольствием. Леонардо да Винчи говорил: «Половые органы так уродливы, что род человеческий прекратился бы, если бы во время соития не было своеобразного помутнения рассудка». А я всю жизнь стремилась к Просветлению!
В Швеции я видела, как мальчик гуляет с кошкой на поводке. Я купила шлейку и поводок и стала гулять с Юльчей в академическом парке. Юльча очень полюбила прогулки, и, когда я доставала шлейку из шкафа, выбегала в переднюю, ложилась на пол и начинала громко урчать, мол, мама, одевай меня быстрей!
На прогулке было два забавных момента. В полуподвале в окне горел свет, и какой-то дядечка что-то писал, сидя за столом. Форточка была отрыта. Юльча встала на край форточки и громко сказала: «Мяу!» - «Здравствуйте!» – ответил ей мужчина. Другой случай был зимой. Юльча вырвала у меня из рук поводок и понеслась по снегу. Оказывается, на снегу сидела ворона. Юльча остановилась с считанных сантиметрах от неё. Ворона как будто обалдела от наглости кошки и не сразу взлетела. «Ты что, совсем сдурела?» - словно сказала она Юльче. Потом как бы нехотя взмахнула крыльями и была такова. А вообще-то Юльча на прогулках вела себя спокойно, и, нагулявшись, сама шла домой.
У Юльчи было астральное зрение (у всех кошек оно имеется). Когда Серёжа уходил в магазин один, а я по причине недомогания оставалась дома, за несколько минут до возвращения Серёжи Юльча начинала мяукать и бросаться на входную дверь. Она не могла видеть Серёжу, он только спустя минуты две-три появлялся в нашем дворе.
В мае 1995-го года я поехала к друзьям в Лугу и взяла с собой Юльчу. Луга хоть и называется городом, но большей частью состоит из деревенских домиков без удобств. Я поселила Юльчу на втором этаже, чтобы исключить контакты с другими зверями. В 2007-ом году я написала об этой поездке:
Посвящается Луге
Ольге и Александру
На луговине, лесом обрамлённой,
селенье, именуемое “город”,
каких немало на Руси широкой,
раскинулось покойно и привольно,
как человек, лежащий на поляне,
глядящий в небо, руки заложивший
под голову. Здесь Наплотинка с Лугой
текут, обнявшись, словно две сестры,
песчаным руслом, чистою водою
глаз радуя, купаньем соблазняя.
Но северная холодна водица.
Прилежно золотятся купола
с крестами Воскресенского собора,
а церковь Богородицы Казанской
своей лазурью спорит с небесами.
Здесь есть костёл с молоденьким “батЮшкой”
и памятник младенцам нерождённым.
Здесь выпускают местную газету,
в которой и мои стишки мелькали, -
подтёрся ими не один лужанин.
С сараями и баньками домишки
в садах. Отточенная грациозность
коз. И коты в приятном изобилье.
Здесь дом стоит, в котором я жила
с апреля по июнь. Сгребала листья,
копала землю и в неё сажала
картошку и усатую клубнику,
носила воду в вёдрах из колодца,
дрова колола и топила печку,-
всё это было чудо из чудес.
И грезилось мне: дзэнский монастырь,
не просто дом. Да и не просто вишня,
а сакура белеет надо мною.
И хокку брата милого - Басё -
досуг мой заполняли чистым слогом,
и перед медным буддою-скитальцем
горела православная свеча.
Днём с кошкой Юльчею на поводке
я совершала променад по саду.
И Юльча шла походкой королевы,
задрав свой хвост, как полковой штандарт,
ни ухом не ведя на брань собачью.
Ей нравилось за бабочкой следить,
травинки грызть и озирать окрестность.
А вечером обширное семейство
рассаживалось чинно за столом
для трапезы. И мнилось: всё, как встарь,
как у древлян, далёких наших предков.
Однажды я курила на балконе,
висящем над цветущим майским садом,
и в розоватом облаке явились
мне Михаил Кузмин и Мандельштам,
все в белом, будто ангелы Господни.
Они сказали в унисон: “Ты - новый
Орфей!” - и в цвете вишни растворились.
Я долго после думала над этим
видением. Нет у меня амбиций
таких. Да и никто меня не знает.
Озёрный край. Усадьбы, парки, храмы -
руины благородные былого.
Леса, луга, бесхозные поля,
спасение хозяйством натуральным
от нищеты средь роскоши природы.
И пьянство, и на Пасху матерщина
весёлая вослед “Христос воскресе!”
И возмущалась я, и умилялась,
взирая на “блаженных нищих духом”.
...За нежной вишней грянула сирень.
Подруга, малыша обняв, стояла
на фоне лиловеющих соцветий,
и думалось: остановись, мгновенье!
Но очень скоро мне пришлось уехать
к садам кирпичным, каменной траве.
И никогда я больше не бывала
в благословенной Луге, но я знаю
теперь уж точно: я была в раю.
...Дом обветшал. Хозяйка умерла.
Не стало и заветного балкона -
обрушился. Я вижу только бездну
из тёмного московского окна.
Зачем тогда ты не остановилось,
мгновение?..
Да, в Питере я, своенравная, стала кроткой овцой, но всё-таки иногда показывала свои рога. Мне дали вторую группу инвалидности, но её надо было подтверждать каждый год. И каждый год я ходила по врачам, сдавала анализы и приходила на ВТЭК. Надо сказать, Серёжа меня всегда сопровождал и выстаивал со мною длинную очередь. И вот, на четвёртый год, я опять пришла на ВТЭК. Недавно случились события 11 сентября 2001-го года в Америке. Врач, заполняя бумаги, спросила меня механически: «Вас что-нибудь беспокоит?» - «Да, - отозвалась я, - меня беспокоят события в Америке». Врач подняла на меня удивлённые глаза: «Почему?» - «Неужели вам не жалко американцев? В считанные минуты погибли тысячи человек». Врач воззрилась на меня с интересом. И я сказала: «Слушайте, если вы меня вылечили, то дайте мне справку, что я здорова. А если нет, ну, сколько можно меня мучить?» Врачиха задумалась, повертела авторучкой и поставила мне: бессрочная инвалидность.
По мнению учёных, кошки одомашнились сами, сами пришли к человеку. Это произошло в Египте четыре тысячи лет назад. По данным генетиков, все нынешние домашние кошки – потомки кошек египетских фараонов. Кошки в Египте считались священными, им ставили памятники. Большой Сфинкс – та же кошка.
Кошки жили при дворе японского императора. К ним обращались «госпожа кошка».
В Тибете кошки (не собаки!) сторожили храмовые сокровища. Тибетская порода кошек отличается исключительно длинными когтями – пять сантиметров! Сокровища рассыпаны на алтаре, но попробуй к ним прикоснись – получишь кровавую рану!
В Европе во времена Инквизиции кошек считали слугами дьявола, пытали и сжигали на кострах. В результате расплодились грызуны, а дальше – чума.
В штате работников Эрмитажа числятся триста пятьдесят котов и кошек. Их кормят и лечат. Но во время блокады кошек ели.
В сегодняшнем Риме есть территория, занятая под приют для кошек. В эту территорию входят, между прочим, античные памятники. Кошек кормят, ласкают и лечат. Для католического сознания это – необычайный прогресс, ведь апостол Павел писал: «О волах ли печётся Бог?»
В Австралии на одну душу населения приходится две домашних кошки.
Юрий Куклачёв, руководитель единственного в мире Театра кошек: «Кошки – космические существа, посланные нам невидимой рукой».
На пятый год нашего житья в Питере в 1998-ом году объявилась моя кузина Елена Крылова. Оно позвонила и пришла к нам в гости.
- Недавно в Иваново умер мой отец, - рассказывала она, - и на поминках была тётя Алла. Она мне сказала: «Ох, Лена, у тебя в Питере есть сестра, Эллка. Но она совершенно сумасшедшая, вряд ли тебе стоит с ней общаться». – Я ей в ответ: «А я знаю, что она много печатается в журналах!» - «Ой, Лена, кто же эту графоманию будет печатать!» - Это на меня не подействовало, и я решила разобраться сама.
Я предъявила Лене два десятка своих публикаций и членские билеты Союза писателей Москвы и Санкт-Петербурга. Но про себя подивилась злобе моих ближайших родственников. Вместо того, чтобы гордиться мною, прославляющей фамилию, они записали меня в сумасшедшие! Впрочем, тётя Алла, когда моя мама показала ей моё фото в шведском доме, где я играла на пианино, а рядом стоял компьютер, сказала:
- Это никакая не Эллка. И никогда она не была в Швеции!
Что же делать, если люди не верят даже очевидному? Но, благодаря Ленке (она своей энергией зарядила мой сдохший аккумулятор) я из Питера слетала в Париж. И я пешком обошла весь исторический центр города. И снова мне родственнички не поверили! Деревенщина, что с них взять! Когда я привезла фотографии в Москву и показала Тане, дочери тёти Аллы, своё фото на фоне Эйфелевой башни, Таня сказала: «Ты стоишь как будто на фоне экрана с картинкой». Убогие, одно слово.
В Питере я чувствовала острое, пронзительное, вселенское одиночество. Оно, как кислота, разъедало мне душу.
С кем из литературной (и не только) братии Петербурга мы общались, я описала в своих литературных мемуарах «Улыбки судьбы» и здесь повторять не буду, только перечислю имена. Ольга Набокина (инспектор по охране архитектурных памятников) и её муж Александр Носков (искусствовед, поэт, краевед). Поэт Виктор Кривулин, его жена Ольга Кушлина (доктор филологических наук) и множество их кошек и котов. Поэты Сергей Стратановский и Жанна Сизова, ныне живущая в Англии. Литературовед и эссеист Михаил Берг. Двоюродный брат Серёжи Октай Ибрагимович Раджабли (военный врач, наполовину азербайджанец) и его жена Наталья Фёдоровна (врач). Художник Афанасий Пуд (Евгений Файнзильбер) и его жена Нина (учитель литературы). Журналистка Нона Цай (кореянка). Поэт Илья Фоняков и его жена Элла (писатель и художник). Профессор филологии, доктор филологии Борис Валентинович Аверин и его жена Мария Виралайнен (доктор филологических наук, старший научный сотрудник Пушкинского Дома). Редакторы журнала «Звезда» Андрей Арьев, Яков Гордин и Алексей Пурин. Православный священник, ктитор Александро-Невской лавры отец Игорь Юшин (физик-ядерщик, прошедший йогу, теософию, экстрасенсорику и прочая). Лютеранский пастор Сергей (магистр-библеист). Галина Богданова, библиотекарь, художник, очень образованная женщина и очень православная. Бывшая жена Александра Носкова Тамара Трунова (художник) и её сын Артём, художник, ставший священником (нынче живёт в Германии и служит в православном храме.) Поэт Алла Минченко, дружившая с молодым Бродским, и её муж, моложе её на двадцать лет. Было ещё много людей, с которыми мы эпизодически приятельствовали. Должна сказать, что люди питерского разлива лишены прямоты, открытости и обилия душевной влаги, присущих москвичам. Петербуржане застёгнуты на все пуговицы, я называла их «мороженый минтай». Правда, большей частью мы общались не с коренными петербуржанами, а с пришлыми в Питер людьми.
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ТРИПТИХ
1.
НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ, 32/34
Вспомнится острою болью квартира на Невском.
Чудная печка своим веселила нас треском,
духи шептались, сморкались и шлёпали в тапках,
кошка ходила на белых на мягоньких лапках.
Окна рядком выходили на купол костёла,
где белый мрамор встречал Сына Божия как новосёла.
Стоя под аркой, противясь декабрьскому мраку,
видела я, как неспешно проходят в “Собаку”
Блок, Гумилёв и Кузмин, Мандельштам,
ловко спрыгнув с подножки трамвая,-
чаша их не миновала меня круговая.
Ты диадему с холодного лба подари мне,
леди Ахматова, пусть я сейчас в Третьем Риме,
снов всех серебряных мне не собрать,
но светло вспоминаю
крест католический в окнах - преддверие рая,
ландыши в вазочке глиняной - тело скуделью
Санкт-Петербург поэтический ставило целью,
только скудель прохудилась, и душу украли
бесы от Фёдор Михалыча. Это у крали
типа Настасьи Филипповны в норме неврозы,
я же не вспомню столичные злые морозы,
ландыши вспомню и чудную в кафеле печку.
С Богом, не чокаясь, пью за судьбу человечью,
где с нашим счастьем мы сами себя разлучаем,
где и пасхальный нам благовест кажется
плачем печальным.
Выпью, слезу уронив, за квартиру на Невском,
чудную печку напомнит свеча своим
траурным треском...
17 марта 2014
2.
ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ, 4-АЯ ЛИНИЯ
Та квартира на Васильевском острове,
где я столько страдала,
помнит дыхание муз, пламя свечек и дух сандала, -
свечки горели во имя Христа, и сандал воскурялся во имя
Будды;
сколько в окно не смотри - ничего не увидишь, как будто
после нейтронного взрыва. И всё же я видела окна
на супротив, и дождей петербургских волокна,
сшить из которых возможно лишь саван.
Впрочем,
к звёздному куполу я обращала очи,
видя в нём нечто приятное для созерцанья
(вижу теперь лишь обрывки былого мерцанья);
и обнажённая кладка кирпичная флигеля рядом
так гармонировала с романтическим взглядом
в недра Европы, где замки старинные, парки,
только иную судьбу наплели мне нетрезвые Парки -
сень дома скорби, столь близкую русской культуре.
И уж не верю, что бог я в миниатюре.
Червь я и раб,
но, увы, не сыскать господина:
Будда, Христос и Аллах, - извините, но всё мне едино,
всё чужеродно, и больше сандал не курится -
курится “Ява”, и щерится злая столица
сюрреализмом Дали на железобетонном просторе.
Господи Боже ты мой, как же хочется моря...
20 марта 2014
3.
СИМЕОНОВСКИЙ ПЕРЕУЛОК, 9
Тот переулок, что между Фонтанкой с Литейным.
Двор - словно карцер в тюряге, но узник потерян
в доме Мурузи, что рядом, в котором жил Бродский,
или же в Доме Фонтанном, где живы не плотски
Анна, её Гумилёв, и Серебряный век в пожелтевших
фото и книжных страницах - всё больше ушедших,
чем остающихся здесь, что наводит на мысли,
столь же невкусные, сколь непременные мюсли,
что жизнь земная - лишь глюки и мара.
Что мы имеем? - кусочек огромного мира
в пыльном окошке, где зелени нет и в помине.
Стен очень много. Есть место крюку и картине,
чтобы повесить на крюк и повеситься тоже.
Со всех сторон - Петербург, сталью в сердце,
морозом по коже.
Как Мандельштам и Кузмин сотворили здесь
светоч пчелиный?
Автор сих строк себя чувствовал полою глиной,
муз окариной, - для мыльных пузыриков воля.
Море здесь рядом. Но как же добраться до моря?
Свеч сталактиты, остынув, твердеют в сосульки.
И Достоевский с А.С. здесь играют в бирюльки,
только кончается всё наводненьем, и крысы сбегают
серой толпой из подвалов. И быдло свергает
Божьих царей. Остаётся лишь города остов.
Я не приду, не приду подыхать на
Васильевский остров.
20 марта 2014
Наш любимый писатель сатирик Михаил Задорнов как-то заметил: «Чем внешне привлекательнее тварь, тем она ядовитее». Это в полной мере относится к блистательному Санкт-Петербургу.
А Юльча всё медитировала. Она признавала только меня и Серёжу, хотя даже мне доставалось от её когтей – я ходила в царапинах и на руках, и на ногах. К гостям она и вовсе относилась агрессивно. Занимала позицию у двери из комнаты и хватала за ноги, выпуская когти. Я помню, как одна наша знакомая кричала из туалета: «Серёжа, спасай!»
Юльча любила лежать у Серёжи на ногах. Он читал журнал или газеты, положив скрещенные ноги на журнальный столик. Юльча устраивалась в этом перекрестье. Но когда Серёжа уставал и говорил: «Юльченька, прости, ножки у меня устали!» - Юльча сразу же спрыгивала.
Я всю жизнь держала в доме животных и птиц и могу с уверенностью сказать: инстинкты – дешёвая выдумка, все живые существа разумны, включая растения. Слава Богу, наконец-то к этому пришла современная наука, отстав от Будды на две с половиной тысячи лет.
Твои усы - тычинки лилии,
а ушки - лепестки настурции.
Не сыщешь женственнее линии
и грациозней конституции
и у натурщиц Ренуаровых:
в любой из поз на рифмы просится
исчадье джунглей ягуаровых
с их солнечной разноголосицей.
Природы целой в малом облике,
всей жизни явленное таинство!
Бог в нас живет, а не на облаке,
пусть врассыпную разлетаются
мечты о Нем в Ничто, но пташкою
одна дрожит, не смертью смятая, -
когтистой розовой ладошкою
державно к вечности прижатая!
Что-то вдруг случилось с моим Серёжей. Начнём с того, что ночью по телеку показывали порно, и он это полюбил смотреть, не давая мне спать. Серёжа смотрел порно, а я пропитывалась Новым Заветом и мудростью Ошо Раджниша. Мне стало неудобно спать нагишом, я купила ночные рубашки. И тотчас же получила скандал: «Это ещё что?! Моя жена должна спать со мной голая!» Впрочем, я тихо-мирно настояла на своём, хотя некоторое время при укладке в постель терпела скандалы. Но постепенно это утряслось.
Зато возникла новая беда. Серёжа, выпив коньяка, мешал меня с говном: «Ты не состоялась ни как человек, ни как жена, ни как поэт». Никакие аргументы не работали. В Серёжу как будто вселялся демон. Всю ночь я выла от боли, как деревенская баба, а наутро он ничего не помнил и не верил тому, что я говорила. Хорошо, подвернулась Оля Набокина, наша давняя подруга. Она всё слышала, а утром сказала Серёже: «Ты вчера ужасно и не справедливо обижал Элю». Только тогда он поверил и перестал пить коньяк. (Ещё в 1990-ом году мой свёкор Владимир Васильевич, чудесный человек, сказал Оле: «Я очень боюсь за Элю. Она такая нежная, а Серёжа жестокий».)
Серёжу в детстве жестоко избивала мать. Она была садюга и тиран. В одиннадцать лет Серёжа ушёл жить к отцу (родители были в разводе и жили порознь), но травма осталась на всю жизнь. И Серёжа унаследовал материнские злобные гены. Как он, по его словам, с ними ни боролся, они вылезали отовсюду. Периоды относительного покоя непременно сменялись агрессией, и мишенью этой агрессии всегда была я. И всегда Серёжа виноватой объявлял меня. Я удивлялась, как с таким характером он умудрился не вылететь из армии и дослужиться до подполковника.
Помнится, когда рухнул «железный занавес» и стало можно ездить за границу, Серёжа сказал: «Я бы поехал в Грецию. Но не в отель. Я бы поехал в маленькую рыбацкую деревню, чтобы вечером на берегу пить с рыбаками красное вино». Серёжа иногда разговаривал во сне и однажды выдал такое: «Я помню эту бедную принцессу. Я видел, как она шла по тёмным, пустынным залам…» Как понять этого человека? Циник и пошляк, одновременно – романтик. Злобный психопат и вместе с тем добрый и заботливый муж. Человек с недоразвитым чувством прекрасного, одновременно – тонкий ценитель поэзии и поклонник французских импрессионистов.
Ленка взяла щенка бордоского дога. Он, хоть и щенок, был размером со взрослую козу. И вот Ленка пришла к нам в гости. Сидели, выпивали, наслаждались жизнью. И пришёл Ленкин муж Саша забирать Ленку. Пришёл с этим самым бордоским Гарой (сокращённо от Гарвард). Юльча увеличилась в размерах раза в три и пошла на собаку. Гара от ужаса забился в угол. Мы загнали Юльчу в комнату и заперли плотно на газетку,
но Юльча выбила дверь: «Где эта скотина? Щас пасть порву!» Мы попросили Сашу поскорей увести собаку, пока не началось кровопролитие, что он и сделал. Но как было не восхититься мощью Юльчи!
Серёжа гордился моими литературными успехами, особенно когда меня похвалил сам Иосиф Бродский, который был нашим кумиром. Это, впрочем, не мешало Серёже называть меня малограмотной дурой. Его, видите ли, не устраивало то, что я не закончила учёбу в вузе и не получила диплом. Наши друзья говорили ему, что умному человеку дипломы не нужны, но он пропускал это мимо ушей. Между тем, когда в начале девяностых я гуляла с Семёном Липкиным по переделкинским аллеям и мы беседовали, Липкин поднимал на меня свои мудрые глаза ребёнка и благоговейно говорил: «Я поражаюсь, как в таком возрасте можно столько знать!» На самом деле, кто из нас двоих был малограмотным, так это как раз Серёжа. Я поражалась, как в таком возрасте можно вообще ничего не знать. Кажется, в жизни всерьёз его интересовала только ебля, и именно свои «подвиги» на этом славном поприще он и вспоминал с удовольствием и даже с гордостью. Нет, ещё он гордился тем, что запускал машины на Луну, Венеру и Марс, объехал весь тогдашний СССР, но это было второстепенным.
Конечно, в моей жизни с Серёжей была не одна только чёрная краска. Часто бывали минуты нежности. Кроме того, мы оба любили Серебряный век русской поэзии, любили бардов и часто их слушали. (Да и я сама пела, аккомпанируя себе на гитаре, без моих выступлений не обходилось ни одно застолье.) Наши политические взгляды совпадали. Мы любили вместе гулять по Питеру. Каждый год на Пасху я ходила на крестный ход в Андреевский собор, и мой неверующий муж меня сопровождал. Наши отношения были абсолютно доверительными и открытыми, мы ничего не скрывали друг от друга. Серёжа исповедально рассказывал мне свою жизнь, я ему – свою. Часто за пивком мы с Серёжей вели задушевные беседы. Кроме того, он был первым и благодарным читателем моих стихов. Он завёл конторскую толстую тетрадь, куда заносил все написанные мною стихи, присваивая каждому «инвентарный» номер. Это было очень трогательно.
Но моё интеллектуальное превосходство Серёжа признал только в глубокой старости. Да и то, он уже плотно сидел на транквилизаторах. Он мне говорил: «Ты гораздо умнее меня». И ещё: «Просто поражаюсь твоей эрудиции и широкой образованности!» И только тогда он полюбил меня по-настоящему: «О, как на склоне наших дней / мы любим нежнее и суеверней», - писал Тютчев.
Ленка с мужем на своей машине часто возили нас в Стрельну, где у них была недостроенная дача. На участке стояли большие деревья, между ними протекал ручей. Есть шашлыки на свежем воздухе было огромным удовольствием. Кроме того, мы гуляли по руинам Константиновского дворца, по парку с прудами, выходили к заливу. Даже ранней весной я входила босиком в воду. Всё это было колоссальной отдушиной в моей скудной невесёлой жизни.
УХМЫЛКИ СУДЬБЫ
1. Дед Матвей
Сестрица моя Алёнушка прикупила дачу в Псковской области. Дача представляла собой деревенский дом-пятистенок, располагавшийся на обширном участке, не круто спускавшемся к речке. На участке имелись плодовые деревья и баня. Для Алёны баня была таким же необходимым удобством жизни, как для древних римлян их знаменитые термы. Алёнино хозяйство находилось в глухой деревне с как будто нарочно выбранным названием Алёнино Захонье.
В соседнем доме жил дед Матвей. Жил он бобылем, но от одинокой жизни не опустился и не спился. Пил весьма умеренно, одевался бедно, но чистенько.
* Приходит «новый русский в Эрмитаж. Осматривается. «Да, - говорит, - бедненько тут у вас. Бедненько, но чистенько».
Бороды дед Матвей не носил, был гладко, по-римски, выбрит, как и полагалось служителю терм. Да и в лице его, скульптурном, с крупными карими глазами и крупным же мясистым носом, как мне казалось, было что-то римское.
Алёна попросила деда Матвея присматривать за ее домом, платила ему за это небольшие для нее, а для него, пенсионера, существенные деньги. И когда мы приезжали в деревню «оттянуться», нас ждали: приготовленный ужин, протопленная баня и дед Матвей, веселый оттого, что в этот вечер он будет не один.
Прошёл год, прошел другой. И вот дед Матвей сказал Алёне: «Леночка, я больше не смогу быть вашим домовым». «Почему?» - естественно, поинтересовалась Алёна, сразу заподозрив, что дед хочет повысить плату за свои услуги. Но ответ был совершенно неожиданным: «В Германию уезжаю. На ПМЖ.» «В Германию?» - не на шутку удивились мы, слишком уж не вязался старый деревенский отшельник с родиной Гёте и Вагнера. «Да, Лена. Видите ли, я еврей. Германия кается за Холокост и приглашает нас к себе».
Наверное, работает теперь дед Матвей «домовым» где-нибудь в Баварии. А может, и не работает вовсе, а неспешно поцеживает пиво в той самой, печально знаменитой мюнхенской пивнушке.
2. По ком звонит колокол
Однажды летним ранним утром нулевого года я проснулась от каких-то странных звуков, похожих на взрывы петард. Подумала спросонья: «Наверное, корабли на Неве стреляют», - близился день ВМФ. И опять заснула. Но через некоторое время проснулась снова – уже от звонка в дверь. Проснулся и Сережа, ворча, натянул штаны и пошел открывать. За дверью была милиция. «Вы ничего не слышали?» - поинтересовался милиционер. Сережа пожал плечами. «Я слышала какие-то хлопки, - встряла я. – А что?» «Не хлопки это были, а выстрелы, - сказал милиционер, глядя не на меня, а на картину, изображающую морской прибой, - олигарха какого-то убили».
Флигель, где мы обитали, располагался за спиной Академии Художеств. Каждый день мы выходили во двор, проходили через арку в небольшой академический парк, пересекали его и выходили на набережную, где красовались привезенные из Египта сфинксы, и где в теплое время года я, скинув обувь, омывала ноги в невских волнах. Киллеры полностью повторили наш ежедневный маршрут. Они (было их четверо), оставив машину прямо под нашими окнами, прошли по парку, вышли к Неве и притаились за гранитным парапетом, над которым по сей день возвышается бесстрастный сфинкс. Вскоре на набережную выехал черный «Мерседес» олигарха в сопровождении джипа с охраной. Киллеры расстреляли «Мерседес» из гранатометов и спокойно (охрана даже не пикнула) вернулись к своей машине, по дороге бросив оружие под упомянутой аркой. Сели в машину и укатили. Всё это нам рассказали соседи по дому. Мы с Сережей насторожились: сестрица моя Алёнушка работала в фирме какого-то нефтяного магната. Позвонили. «Ленка, это часом не твоего шефа грохнули?» - весело осведомился Сережа, понимая, что таких совпадений не бывает. «Юмор здесь не уместен, – сурово ответила Елена, - именно моего шефа убили два часа назад на Университетской набережной».
* Стоят в подъезде два киллера. Один смотрит на часы и говорит другому: «Что-то наш клиент запаздывает. Я волнуюсь: не случилось ли с ним чего?»
Потом Елена говорила, что Капыш был очень хороший человек: знал в лицо и по имени всех сотрудников (две тысячи персон), многим безвозмездно помогал деньгами.
Выстрелами Капышу оторвало обе ноги. Но его можно было спасти. Увы, «скорая» не оправдала своего названия, и бедняга умер от потери крови.
3. Хозяева руин
Сестрица моя Алёнушка купила дачу в Стрельне, в аккурат напротив Константиновского дворца. Дворец представлял собой почти руину, да и Ленкина дача была не сильно лучше: в доме надо было делать капитальный ремонт. Зато участок был шикарный, двухъярусный, обрамленный со всех сторон высокими соснами и кленами. Мы приезжали в Стрельну на шашлыки в любое время года: и весной, когда цвели нарциссы и ручей на участке превращался в речку; разумеется, летом; осенью, когда под ногами шуршали кленовые листья; и даже зимой, когда, разгоряченные вином, мы валялись и кувыркались в снегу, как дети. Доев шашлык, мы шли лазить по руинам Константиновского дворца. Фотографировались на выщербленных ступенях, с риском для жизни ходили по шатким ветхим мостикам. Гуляли по обширному парку с зелеными кошачьими глазищами прудов, выходили к заливу. Помню, в начале мая, одетая в теплую куртку и шерстяную шапку, я скинула кроссовки, закатала джинсы и пошла по мелководью «маркизовой лужи» в сторону горизонта. Метрах в двадцати от берега из воды торчал огромный валун, я вскарабкалась на него и огласила окрестности своим мощным контральто, которое, надо полагать, было слышно где-нибудь в Мальмё: «Ave Maria, gratia plena…»
И вот однажды мы приехали в Стрельну и увидели… забор. Забор тянулся вокруг всего Константиновского дворца, захватывал парк, перекрыв выход к заливу. Вдоль забора ходили взад-вперед охранники с овчарками, а за забором лихорадочно велись строительные работы. Оказалось, Путин решил превратить дворец в свою резиденцию. Сладкая жизнь в Стрельне для нас кончилась, зато земля там (страна-то у нас холуйская) в разы подскочила в цене. Сестрица моя Алёнушка продала свою недостроенную дачу и купила виллу на Кипре.
Константиновский дворец действительно снова стал дворцом. Мой приятель был там на одном из путинских международных застолий. Ел и пил, ел и пил, пока не приспичило ему понятно, куда. Обошел он весь дворец и… не нашел ни одного туалета. На Стрельну уже опустились сумерки. Бедолага выбежал из дворца и пристроился за каким-то кустиком. И вдруг из-за соседнего кустика, спешно застегивая ширинку, выскочил премьер-министр Италии Сильвио Берлускони.
4. «Из наших, из поляков, из славян…»
Папа Римский Иоанн Павел II в рекомендациях не нуждается. Чтобы войти в историю, ему бы хватило одного только публичного покаяния за деяния Инквизиции. Но он совершил еще много добрых дел. Я очень симпатизировала польскому Папе и решила написать ему. И написала. О своей любви к Польше, к поэзии Норвида и Шимборской, к польскому кино («Фараон», «Пепел и алмаз», «Ва-банк»). О своем сочувствии к полякам, которым досталась такая нелегкая историческая судьба, связавшая их с Россией кровно-кровавыми узами любви-ненависти. К письму я приложила книгу своих стихов «Спаси и сохрани». Адрес? Да просто: Holy Father, Vatican. Я не то что не рассчитывала на ответ, я не думала, что письмо вообще дойдет.
Ответ пришел через три месяца – 18 декабря 2000-го года: «Государственный Секретариат считает для себя честью уведомить Вас о том, что письмо, недавно посланное Святейшему Отцу Иоанну Павлу Второму, благополучно дошло по назначению и, искренне оценивая его содержание, с радостью передает Вам приветствие и благословение Его Святейшества». Подпись: Mons. Pedro Lopez Quintana, asesor. К письму была приложена фотография Его Святейшества с автографом. Я взглянула на конверт и… обмерла. В адресе значилась 5-ая линия Васильевского острова. А я жила на 4-ой.
Нет преград для вести благой.
Когда 17-го марта 2001-гогода умер Виктор Кривулин, мы в память о нём решили взять к себе одну из его многочисленных кошек, Кляксу. Трёхцветная пушистая красавица, полуперс, она давно мне нравилась. Только мы забыли спросить у Юльчи, что она думает по этому поводу. А Юльча восприняла Кляксу, как императрица Екатерина Вторая - самозваную княжну Тараканову. В первые минуты появления Кляксы в нашей квартире стало ясно, что никакой идиллии не получится. Мы расселили кошек по разным комнатам. Ольга Кушлина, теперь уже вдова Кривулина, сказала нам: «Не удивляйтесь, Клякса очень мало ест». У нас Клякса ела за троих! Она была чудесная, очень ласковая. Но стоило нам зазеваться и открыть двери в комнаты, как кошки сцеплялись в клубок. Шерстяной клубок из двух аристократок катился по прихожей, и из него летели вопли и клочья шерсти. Так мы прожили две недели. Но жить так дальше было невозможно. Мы с мольбой позвонили Ольге. Она спокойно сказала: «А я знала, что Юльча Кляксу не примет. Не беспокойтесь, кошку вас сегодня же заберут». И правда, в тот же день приехала девушка с рюкзаком и увезла Кляксу. Через некоторое время мы справились у Ольге о судьбе кошки. «Всё в порядке, - сказала Ольга, - Клякса попала в хорошую семью, где нет других зверей и она чувствует себя королевой».
В Петербурге мы часто бывали в мамой в буддийском храме Калачакры и на Елагином острове, где такой прелестный дворец, парк с прудами, выход к морю… А однажды мы с мамой побывали даже в мечети. Она там очень красивая, с огромным лазурным куполом. Мы робко подошли ко входу. За стойкой сидел чернявый мужчина, явно не славянин. Тем не менее, он сказал приветливо: «Девчонки, проходите, не стесняйтесь. Никого нет. Осмотритесь тут». Мы сняли обувь, вошли, ходили по запретной для женщин территории, осторожно ступая босыми ногами по коврам, которыми был устлан весь пол. Мы любовались чудесными орнаментами, а высокий купол как будто возносил нас в небо. Когда мы собрались уходить, чернявый мужчина сказал: «Девчонки, Коран купить не хотите?» - «Извините, мы без денег», - сказала я (мы правда были без копейки)…
Чем дольше мы жили, тем спокойнее и добрее становился Серёжа. Он стал относиться ко мне с большой нежностью и заботой. Ещё моей отдушиной был буддийский дацан и Елагин остров, мне там было очень хорошо. Ещё я любила ходить в индийский магазин «Ганг», ведь я так любила Индию! Я ходила туда как в музей, иногда что-то покупала – и для себя, и в подарок друзьям. Ещё в шаге от дома было несколько книжных магазинов, я тоннами поглощала и литературу духовного содержания, и просто беллетристику. Время от времени к нам приезжала моя мама, это было для меня настоящим праздником, ибо мама была близка мне не только по крови, но и по духу. Но я всем сердцем жаждала вернуться в Москву. Я была уверена, что в Москве мне станет легче. К сожалению, разница в ценах на квартиры между Питером и Москвой не позволяла нам переехать. Меня тянуло сбежать из Питера куда угодно. Я соблазняла Серёжу и Сочи, и израильской Хайфой, где мы бы жили, как короли – категорический отказ. Но я постоянно покупала бюллетень недвижимости и следила, как меняются цены между Москвой и Питером. Они, наконец, подровнялись, и мы выставили свою василеостровскую квартиру на продажу. Это было весной 2004-го года.
Юльча полюбила лежать в шкафу на нашем постельном белье. Она лежала там часами. Прямо-таки отшельник в гималайской пещере!
Квартиру нам удалось продать довольно быстро, и Серёжа поехал в Москву. У нас гостил художник Владислав Ждан, приехавший в Питер на машине. Мы ждали сигнала от Серёжи, а пока я прощалась с Петербургом, где натерпелась столько горя. Наконец, позвонил Серёжа и сказал, чтобы мы выезжали: он купил квартиру в Москве. Я взяла на рынке коробку из-под бананов, провертела в ней дырки, положила мягкую подстилку. Мы с Владом засунули туда Юльчу, перевязали коробку верёвкой и поставили её на заднее сиденье машины. Ранним солнечным утром мы отбыли в Москву. Мы ехали, ехали, и вдруг чахоточные сосенки и берёзки сменились широкими кронами Средней полосы. Сердце моё подпрыгнуло от восторга! Юльча молчала, и я время от времени её звала. Она отзывалась тихим «мяу!».
В Москве, как я и ожидала, мне резко стало лучше. В квартире была большая лоджия, не застеклённая, и Юльча с удовольствием гуляла. И хотя этаж был первый, она никогда не выпрыгивала на улицу. Многие москвичи, приезжавшие к нам в Питер на полную халяву, бросили нас за ненадобностью. Бросил нас и внук Миша, которого нам чуть не каждое лето подбрасывали на месяц. Но я пришла на престижный и элитарный сайт Поэзия.ру, и у меня сразу появилось очень много друзей. Причём, многие из них в скором времени из виртуальных превратились в реальных. На сайте, как в больнице, я стала королевой. Жизнь сделалась весёлой и насыщенной. Меня называли Мастером и живым классиком. Но вот что удивительно: я тосковала по Питеру. Призналась в этом Серёже, и выяснилось, что он тоже тоскует. «Не совершили ли мы ошибку, уехав? – сказала я ему. – Знаешь, давай не будем пока продавать вторую питерскую квартиру. Дождёмся, пока съедут наши жильцы, поедем все вместе в Питер и разберёмся на месте». На том и порешили. Год в Москве я прожила в полном счастье.
Твои глаза - два циферблата,
показывающие шесть,
конечно, вечера. Закатом
позлащена густая шерсть.
Из льдистых недр январской ночи
весной сияют озорной
мне перламутровые очи,
распахнутые в мир иной.
Лечу сквозь полночь в вечный полдень,
прочь от сердечных пепелищ,
обозревая рай Господень
в иллюминаторы глазищ!
18-го ноября 2005-го года на частной машине мы снова поехали в Петербург. Погрузили в багажник компьютер, Юльчу Серёжа взял на руки. Выехали ночью и ехали всю ночь. По дороге попали в жуткую метель, но водитель был классный, и метель ему была нипочём. В Москве ещё стояла осень, а в Питере уже наступила зима: всюду лежал снег и было морозно.
Мы прожили в Питере всего три дня, как вдруг мне резко поплохело: стали трястись руки и ноги, я не могла есть, я не могла спать. Пошла к неврологу. Он произвёл со мной ряд манипуляций и сказал: «У вас нервоз. Что с вами случилось?» - Я пожала плечами: «Ничего… Просто я приехала из Москвы в Петербург». Врач посмотрел на меня непонимающими глазами: «Но у вас невроз!» - «Ну, так лечите меня!» - разозлилась я. Врач выписал мне грандаксин… Эксперимент был поставлен чисто. В Москве я прекрасно себя чувствовала, а приехала в Питер – и вот. Питер мне противопоказан. Теперь это совершенно ясно. Мы выставили квартиру на продажу.
Дёргания лица снова стали невыносимыми, а от грандаксина у меня распухла щитовидка и колом встала горле. Я очень мучилась. В интернете набрела на йодомарин, стала его пить, щитовидка пришла в норму. Но вдруг поднялась температура и никак не проходила. Я сдала все анализы. Врач сказана: «Вы здоровы, как космонавт!» А температура держалась в диапазоне тридцать семь и пять – тридцать восемь и пять всё время, пока мы были в Питере.
Зима была суровая, температура не поднималась с минус двадцати пяти, а в квартире топили, как в бане. И Юльча полюбила лежать под раскалённой батареей. Я предчувствовала, что добром это не кончится, но что я могла сделать?
Приходила в гости наша родная Оля Набокина, плакала оттого, что мы окончательно решили уезжать. Я тоже плакала и говорила: «Оля, пойми, я просто сдохну в этой золотой клетке».
Я носилась с фотоаппаратом и фотографировала зимний Питер. На берегу Фонтанки тоже был магазин «Ганг» - прекрасная отдушина. Но покупатель на квартиру нашёлся только через полгода. Какое облегчение! Я уже думала, что отдам концы.
Меня с температурой тридцать восемь отправили в Москву на поезде, а Серёжа с вещами и с Юльчей на руках поехал на грузовой машине следом. Это было 30 марта 2006-го года.
В Москве друзья загодя сняли нам гараж, куда мы затолкали вещи. Надо было покупать вторую квартиру в Москве. И вдруг Серёжа решил вложить деньги в недострой. Вот тут я уже висела у него на штанах, стояла на коленях, кричала, плакала и умоляла его этого не делать. И он послушался. Слава Богу! Остались бы без денег и без квартиры. Обманутые дольщики до сих пор устраивают митинги, только их никто не слышит. Я просила Серёжу купить квартиру рядом с нами, здесь, в Бирюлёво Западном, но вот тут он упёрся не на шутку. Я умоляла, трясла газетой с кучей вариантов, говорила, что мы будем только стареть, и нам будет всё труднее ездить. Серёжа меня не послушал, купил квартиру в Перово, да такую «грязную», что его вызвали в милицию. Если бы не его погоны, у нас бы квартиру вообще могли отнять. Но Серёже менты дали справку о том, что он «добросовестный приобретатель», и дело устаканилось.
Я была счастлива, что вернулась в Москву. Поначалу у меня был эстетический шок: после питерских красот серые шаблонные дома. Но потом я полюбила наше Бирюлёво. В окне вместо грязной охры и серого асфальта - роскошные клёны, берёзы и липы, землица, травка, цветочки, и птицы поют. Конечно, вместо пруда была грязная лужа. Но я написала письмо (приложив свои литературные регалии) тогдашнему мэру Москвы Юрию Лужкову с просьбой привести в порядок наш пруд. И через три недели пруд был обнесён рабицей, а рядом красовался плакат: «Реставрация Большого бирюлёвского пруда». Ещё через месяц наш пруд стал фешенебельным местом отдыха. Было и ещё одно приятное обстоятельство: от нашего дома до дома моей мамы и родного Битцевского леса шёл прямой автобус.
Удивительно, что о Питере, обрекшем меня на муки, я писала светлые стихи. Но когда я стала их выкладывать в интернете, многие мне писали: «Как вы можете вообще писать об этом страшном городе? Он провернул нас через мясорубку!» Серёжа говорил: «На меня Питер не действует. У меня иммунитет: я там родился, вырос». На эти речи наша подруга Наталья Наркевияч ответила Серёже: «А я знаю много людей, которые родились и выросли в Петербурге и которые говорят, что в этом городе жить нельзя».
Беда всегда приходит неожиданно и безжалостно. У Юльчи начались эпилептические припадки. Спаньё под раскалённой батареей даром не прошло. Юльча издавала вопль, спрыгивала с кресла на пол и билась в страшных судорогах. Потом долго стонала. Видимо, ей было очень больно. Мы были в ужасе. Пошли к ветеринарам, а те очень удивились, они с таким не сталкивались. Тогда мы купили лекарство от эпилепсии для человека и стали давать его Юльче. Постепенно припадки прекратились. (Как известно, эпилепсией страдали Юлий Цезарь и Фёдор Достоевский.) Но пришла новая беда: Юльча стала поносить. У неё и раньше иногда случался понос, и я её благополучно лечила. Я и теперь стала вливать ей в ротик проверенный лактобактерин. Но он не помог. Была весна 2007-го года. Юльча перестала есть. Только пила водичку. Шерсть ей потеряла блеск. Юльча неделю ничего не ела, и я попросила Серёжу отнесли её в ветеринарную клинику. Я была в таком ужасе, что боялась выходить из дома. Сказались фобии, подаренные мне Питером. Серёжа понёс Юльчу в клинику. Я сказала ему, чтобы он не жалел денег на самые сложные анализы и, если потребуется, операцию, и засунула толстую пачку купюр в карман его куртки.
Я сидела, курила одну за одной, подпрыгивая на стуле. Отчаянье сменялось надеждой, надежда – отчаяньем. Прошёл час, второй, третий, четвёртый. От звонка в дверь я подпрыгнула до потолка. Это был Серёжа. Без Юльчи. В его сумке покоились две канистры пива. Я забылась в рыданиях. Серёжа протянул мне феназепам. Я съела четыре таблетки и задушенный голосом спросила: «Что случилось с Юльчей?!» - «Врачи обнаружили, что вся её пищеварительная система поражена раком с метастазами. Юльче сделали эвтаназию». Я была потрясена. Юльча даже не кричала от боли, а только тихонько плакала. В сердцах я написала «Реквием Юльче». Было 6-е мая 2007-го года.
Ты скончалась в самом начале мая,
в пору густой синевы и цветущей вишни.
Почему так случилось, моя родная,
что тебя столь рано прибрал Всевышний,
одному Ему вестимо. Тебе скажу я:
наша жизнь - не отрезок, а лучик света.
Отчего же пью горькую и тоскую?
Оттого, что сегодня не верю в это.
Ты была москвичкой, стала петербуржанкой,
лужанкой, опять москвичкой, - пришлось поездить.
Ах, аристократичность твоей осанки!
Грациозность смолянки! Я навожу на резкость
память, чтобы облик твой не расплылся.
Созерцаю пушистость, изящество, совершенство.
Слышу твоё бельканто. Нет, не забылся
ни единый твой “мур”! Вечное блаженство
ты заслужила тем, что дарила счастье,
чистое, как роса, нам, твоим двуногим
спутникам. И твое медитативное безучастье
было, возможно, общеньем с Богом.
Ты была моей девочкой, дочкою, мой котёнок.
И пребудешь до часа, когда я следом
за тобой пойду в глубину потёмок
райской жизни, граничащей с полным бредом...
Смерть Юльчи стала для меня невыносимым ударом. Я её любила, как родную дочку. Днём ещё было ничего, а вечером, когда я усаживалась за свой письменный стол на кухне, меня начинали сотрясать рыдания. Я ничего не могла с собой поделать. Мне было больно, нестерпимо больно. Душевная боль переходила в физическую. А мой «добрый» супруг кричал мне: «Дура! Покажись психиатру!» Он ни слезинки не уронил по Юльче, которая, как мне кажется, любила его гораздо больше, чем меня.
Я написала Юльче много писем в Рай, одно из них хочу привести здесь:
Второе письмо в рай
Ты к ангелам и буддам причтена,
любовь моя, тоска души моей.
Уже вторая без тебя весна
нисходит фрескою на белизну полей.
И трескается ноздреватый лёд,
и к жизни возвращаюсь я опять,
чтоб слышать, как апрель в лучах поёт,
чтоб петь самой, и верить, и страдать.
Ты мне дороже дорогих людей.
А смерть твоя ужасней для меня
моей грядущей. Не в саду идей -
в садах бессмертия душа твоя.
Я жизнь свою убогую влачу
и - правда! - чаще плачу, чем смеюсь.
И времени - слепому палачу -
в безжалостные руки отдаюсь.
Уже легли морщины на чело.
И тяжела мне собственная плоть.
И я не понимаю ничего
в мироустройстве, что создал Господь.
Чтобы воскреснуть, надобно сперва,
измучившись недугом, умереть?
Нет, это не вмещает голова.
Бездушный целлофан, бумага, медь
всё человечество переживут,
как я, мой друг, пережила тебя.
Но жизнь любая - несколько минут
в сравненье с вечностью. До октября
два шага от апрельской кутерьмы.
Пора цветенья - мимолётный миг.
И мимолётны, собственно, все мы.
Роскошные надгробия из книг,
высотных зданий - замки из песка.
Ни с чем приходим и ни с чем уйдём.
Повсюду натыкается рука
на пустоту. Она - наш общий дом,
хрустальный скит - ведь каждый одинок.
И не спасут ни свадьба, ни толпа
от одиночества. Спасёт ли Бог? -
не знаю: так темна к Нему тропа!
Её осветит только тот, кто сам
есть свет. А у меня внутри черно
от скорби. Дождь бежит по волосам
за ворот. Пусто, холодно, темно.
И рядом нет тебя. Ты в вышине
такой, что и мечтою не достать.
Но я не зря пишу: сдаётся мне,
что я срываю первую печать...
12 апреля 2009
Вербное Воскресенье
Меня очень беспокоило, где после смерти окажется Юльча. Она мне не снилась. И вот в солнечный весенний день 2009-го года, когда Серёжа ушёл в магазин, а я наслаждалась тишиной, сидя на диване, я увидела Юльчу (не физическим зрением, а духовным). Она стояла на буфете, совершенно живая и реальная, только я видела, что она соткана из какой-то тонкой световой материи, и её окружало сияние. Я видела её в течение двух-трёх минут. Юльча посмотрела на меня, убедилась, что я её вижу, спрыгнула с буфета и исчезла. Мне беззвучно было сообщено, что Юльча взята в Свет. Как же я была счастлива! Булгаковский Мастер заслужил только покой, а мою девочку взяли в Свет!
Аристократка, недотрога,
но ласковая, словно бриз,
живи за пазухой у Бога,
но иногда взгляни и вниз,
где я, не пережив утраты,
воспоминанья ворошу,
как с нами ты жила когда-то,
но возвращенья не прошу:
на небе нет болезней, смерти,
но много радостных забот:
так, ты следишь в Господнем свете
ярчайших бабочек полёт...
Апрель, Страстная неделя - Пасха, 2018
…