ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ОТРЫВОК
УВЕРТЮРА В ЗАКАТНЫХ ТОНАХ
Жестокость может быть с невинными глазами.
Я не знаю испанского, а испанцы не говорят на языках, поэтому я притормаживаю на каждом повороте, прикладываю пальцы к вискам, изображая рога, и повторяю: «Toro, porfavor!».
Мне задают направление, и я выжимаю газ.
На парковке аншлаг, но я нахожу скромное местечко в конце длинного ряда. Из красной Ламборгини доносится реликтовый Slade со своим “O-lala in LA, o-lala in the USA”.
Я выхожу из машины. Мне страшно до онемения в ногах. Я боюсь смерти. Я не хочу смотреть корриду. Я не хочу смотреть на то, как матадор убьет быка, но я пойду и высижу до конца. Я увижу, как окровавленный бык упадет на арену, как он испустит дух и перестанет быть. Я буду смотреть, не мигая, не опуская глаз, не отводя взгляда. Чтобы сразиться со страхом, я должна повернуться к нему лицом.
Бой уже начался, и под недовольное шиканье зрителей я пробираюсь к своему месту. Какой-то мужчина выкрикивает ругательство, когда я наступаю ему на ногу, брюнетка с капризным изломом бровей подбирает подол, когда я усаживаюсь на подушку.
На арене двое: матадор и бык танцуют мрачный танец смерти. Коротким, чуть ленивым движением кисти матадор уводит мулету за спину, и бык в очередной раз бьет рогами пустоту.
Еще одна бандерилья в бычьем загривке.
Трибуны ликуют.
Матадор получает шпагу, снимает шляпу и направляется к нашей трибуне. Внутри все холодеет: мне кажется, он смотрит на меня. Сейчас он вытянет руку вперед и, глядя мне в лицо, начнет посвятительную речь. Я потеряю сознание. Я обязательно потеряю сознание, потому что в голове у меня обморок, перед глазами кисея из мошек, пальцы онемели, сердце ухнуло и укатилось под откос. Матадор протягивает руку к пожилому кабальеро, сидящему двумя рядами ниже, и громко кричит: « Yo le dedico esta pelea…». Народ свистит и аплодирует. Шляпа летит через плечо и приземляется дном вверх. По трибунам проносится гулкое «Ах!».
Начинается терция смерти.
Матадор заметно нервничает: у него есть десять минут, а шляпа, словно магнит, притягивает взгляды. Бык должен быть убит назло этой шляпе и рефлекторной бычьей воле к жизни. Густая кровь струится по спине, по бокам, стекает на арену, но бык еще полон сил и намерения: он танцует последний мантрический танец и все ниже опускает голову, в его глазах огонь и боль возмездия, а еще презрение ко всем людишкам, присвоившим право наказывать и побеждать. Взмах руки, и мулета огненной кометой расчертила жизнь быка, шпага прошла между ребрами, вонзилась в сердце, остановив его пунктирный ритм. Бык рухнул на колени, взглянул в лицо врагу и завалился на бок.
Повисла гробовая тишина, а миг спустя трибуны взорвались свистом, топотом, криками «Carajo! Caramba!», и на арену полетели красные подушки.
- What’s happening? – Обратилась я к капризной даме.
Дама сдвинула брови и, с трудом подбирая английские слова, объяснила, что представление было сорвано: матадор явно поспешил, не дав насладиться ни боем, ни агонией зверя.
Я дослушала объяснение, поблагодарила кровожадную синьору и следом за всеми запустила подушкой в арену. Это не было знаком солидарности, я вовсе не была возмущена скорой кончиной быка, отсутствием судорог и красной пены у рта.
Я протестовала против смерти,
против смерти ради потехи,
против смерти быка на арене.