Жил-был рыжий, конопатый, лопоухий Пашка

Повесть

1
- Павлик, Пашка! Скорее сюда! Гляди какой черничник отыскался. Ух ты! Какие ягодины ядреные! И усыпано так густо... Да куда ты запропастился? Ну же! – зовёт-не дозовется Танюшка.
Сама уже подогнула коленки. Им колко и на полуистлевших хвойных иглах, сплошь усыпавших лесную полянку, где приютился небольшой черничник. Но Танюшка боли не чувствует.
У нее радостно колотится сердце при виде такого богатства. Глядит широко открытыми глазами и удивлется: как мог лес за просто так подарить ей совсем еще никем не тронутый черничник.
Руки сами тянутся к ягодам, слегка припорошенным сизым дымком. Они не такие уж и крупные:  чуть больше обыкновенной горошины, но Танюшка не спешит их срывать. Разве она в силах дотронуться хоть до одной ягоды, не похвастав прежде перед Пашкой.
Но тот – ну и вредина! – непонятно почему застрял шагах в двадцати и – ни гу-гу в ответ. Вон видать как белеет его рубашка. Решил позлить ее, Таньку.
«Уж я ему задам, - грозится она, - уж я его проучу! Он у меня еще поскачет на одной ножке  - рыжий-рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой...»
   - Па-аааш... – набрала она побольше воздуха в хилую, цыплячью грудь...
   - Ну чего кричишь? Что ты такое отыскала, что никак не угомонишься? – послышался почти над самым ухом невозмутимый Пашкин голос.
От неожиданности, а еще больше от Пашкиного спокойствия, Танька вздрогнула.
   - Эка невидаль, - подтягивает изодранные штаны Пашка. – Тоже мне – черничника не видала? Здесь их в округе – не хватит пальцев сосчитать...
   - Нам и этого довольно будет, - рассудительно перебила его Танюшка – Если весь оборвем, целое ведерко выйдет. Поделим поровну...
   - Отстань... – отмахивается Пашка. – Неохота время понапрасну терять. Знаешь сколько елозить придется на пузе, пока ведерко наберешь! Айда лучше туда, - кивает он на молоденький сосняк. – Только что на целую семью рыжиков наткнулся.
   - Да на что они мне! – с полуоборота завелась Танька. – Я ведь по чернику шла, - она недовольно засопела.
Потом все-таки с трудом оторвала взгляд от дымчатого черничника, который тонул в причудливо изогнутых лучах вечернего солнца. Она нехотя оперлась рукой о прохладную землю, поднялась на худющие ноги.
   - Да не убежит никуда твоя кислятина, - буркнул Пашка. – Давай сперва с грибами управимся.
   - Сам ты кислятина! – огрызнулась Танька.
В другой бы раз она ни за что первой не поддалась на уговоры. Настояла бы на своем. Но тут рассудила так: «Черничник и правда никуда не денется. А грибы, да еще рыжики мамка засолит. С картошкой рассыпчатой – объеденье. Глядишь, в другой раз не заругается, если вдруг припозднюсь с Пашкой в лесу. А то еще и зимой отпустит в лощину, где навалом шиповника...»
   Да, лучше ягоды, чем слегка тронутый легким морозцем шиповник, Танька и не знает. Да и никто, пожалуй, не знает. Ну, может, Пашка... Иначе не сманивал бы ее, Таньку,  по первозимку в лощину. И еще, пожалуй, Черная  колдунья Мария знает...
   Пока эти отрывочные мысли проносились в ее голове, Пашка довел ее до места, где притаились рыжики.
   - Гляди-ка сколько их тут! – спокойствие его как рукой сняло. – Да осторожнее ты! Ступаешь, как... Ну вот, уже и раздавила. Да еще и самый красивый. Ну чего застыла? Вот ножик, срезай. Только осторожно – по пальцам не чиркни.  О кирпич лезвие так насточил - волос срезает, - гордо запыхтел Пашка.
   - А чего ж до сих пор сам не срезал? – удивляется Танька.
   - Тебе хотел показать. Правда красиво?
   - Угу!
   Она глядела на рыжики и не могла налюбоваться. Даже жалко стало срезать. Они казались очень уж хрупкими на вид.. А шляпки – нежные, с темновато-красными узорчатыми разводьями, которые замысловато сбагали  к самым макушкам.
   И еще не дотронувшись до грибов, Танька  чуть было не задохнулась от ударившего в нос аромата. Она знала, что рыжики от других грибов ничто так не отличает, как этот волшебный аромат. Разве что валвенки похоже пахнут. Но у тех аромат чуть послабее будет. А рыжики даже после хорошей просолки не тереют своего резкого аромата. Но только прежде их надо было выдержать в кадке, как и положено, до сорока дней.
   Это хорошо известно и Таньке, и Пашке. Они ведь родились и растут здесь, на лесном кордоне.
   - Павлуш, а правда точно так пахнет в молоденьком сосновом бору после дождика?
   - Ну как, ладные рыжики? – точно не слыша ее восторгов, важно спрашивает Пашка.
   - Ага! – согласно кивает она. – На тебя, Павлик, больно похожие. Особенно вот этот – самый большой. Ну как две капельки воды...
   Пашка хотел было дернуть Таньку за тощую косичку, чтоб не болтала лишнего. Но почему-то вместо этого смущенно хмыкнул. Россыпь веснушек на его лице сделалась еще огненнее. Зато большие лопоухие уши даже малость выпрямились. И уже не казались такими вислыми.
   - А вот этот, поменьше, на тьебя смахивает. Да, Таньк? – глупо заулыбался Пашка.
   - Нет, - замотала головой Танька. – Этот, что поменьше, - на твою будущую жену. А вот эти – указала пальцами на дюжины две мелких рыжат, тесно прижавшихся друг к дружке, это – ваши детки. Вот! Съел? – и показала ему острый язычок.
   Пашка захлопал огненно-рыжими ресницами и сильно, почти добела, сжал губы. Уши слвно надломились и сделались еще более лопоухими, чем обычно. А веснушки и вовсе потемнели. И теперь его лицо было и впрямь схоже с этим вот большущим рыжиком – главой грибного семейства  - с закрученными вовнутрь краями шляпы.
   Танька расхохоталась.
   - Ох, мамочки! Ох, умора! – всплеснула она руками.
   - У-уу, злюка языкастая! – Пашка с силой дернул ее за жидкую косичку. Затем нагнулся, запыхтел, принялся торопливо срезать рыжики.
    Он здорово обиделся на Таньку. И теперь, между делом, усиленно размышлял, как бы ей половчее отомстить. Что бы сделать такое, чтоб она попридержала свой ужасно противный язычок.
   «Изо всех сил стараешься для нее... Вот и семейство рыжиков показал, а она... Не угодишь. Ну ничего!» - думал Пашка.
   А Танюшка, похоже, уже поняла, что ляпнула лишнее и теперь подлизывалась к Пашке.
   - Павлик, не сердись. Они и вправду красивые. Одними шляпками залюбуешься...
   Пашка молчал. Он акукуратно срезал все, даже самые крошечные грибки. Даже тот, который она назвала его близнецом, не пощадил, хоть и оставил его напоследок, не решаясь полоснуть по ножке. И лишь тот, что поменьше, не трогал, задумчиво вглядываясь в него.
   Потом вдруг едва уловимая тень пробежала по его лицу. Хитро улыбнувшись и слегка шевельну ушами, он взглянул на Таньку.
   - А чего ты тут расселась и выжидаешь? Мне ведь этих рыжиков за глаза хватит. Я не запасливый. Счас вот потопаю домой. А ты иди собирай свою чернику. Я ждать никого не нанимлся...
   - Ах, ты так, Пашка? Вот ты, оказывается, какой! – Танька вскочила, ногами затопала. – Что б такие ягоды оставить? Да я... я до ночи тут останусь, а пустая не уйду. Вот! Ты нарошно сманил меня поглазеть на твои дурацкие рыжики, а теперь... Ну и беги, беги пуще зайца! – Она повернулась, направлясь к черничнику.
   - И пойду! - крикнул вдогонку Пашка. – Ты первая стала  заедаться. А теперья еще и виноватый, да? Иди-иди. Счас вот солнце спрячется за кромку леса... Поглядим, как ты под вой волков насобираешь черники.  Они знаешь, как люто воют! У-ууу!
   - А-аа! – у Таньки даже глаза от страха сделали втрое больше, будто волки уже окружили ее плотным кольцом.
   А Пашка не унимался, точно его кто завел.
   - А то еще Черная колдунья Мария как схватит! – взмахнул он руками. – И в бездонную черную сумку-ууу, - завыл он.
   - А-ааа, - вскрикнула Танька. – Ты что сдурел – пугать так?! Хочень заикой меня сделать, да?
Надо особо отметить, что и Пашка, и Танюшка больше чем волков, боялись Черную Марью. Да ее многие побаивались...
Кажется никто в округе не знал, откуда Мария пришла в их лесные края. Говорят, когда колдунья была покрепче, слепила она себе крошечную хибарку – подальше от людей. Травами занялась целебными. Знахаркой стала. К ней будто бы даже из города захаживают. От многих хворей лечит.
Только те из соседей, кто живет на кордоне, будто не очень доверяют ей. А живут на лесном кордоне Танька с матерью Варварой Дмитриевной, Пашка со своими да несколько молодых лесников-практикантов. А еще, случается, подрабатывают временные рабочие – сезонники. Вот и все жители...
   Говорят, будто побывала Мария в молодости в Афгане. Работала в военном госпитале в Кабуле медсестрой и там погиб на ее руках ее любимый парень. Вот с тех пор она и оделась во всё черное да по лесу бродит, какую-то траву ищет, чтобы, значит, молодые раньше срока не помирали.
Так это, нет ли... Кто наверняка может поручиться... Люди всякое могут наговорить да напридумывать.
Танька же, как и другие, единственно что знала, так это то, что живет Мария километрах в десяти от их кордона, в самой глуши, возле Горелых болот.
   Ее редко видели. Разве что втретит кто мельком в лесу да и обойдет торопливо стороной.  На всякий случай: мало ли... Прошелестит черное до пят платье и всё: была Мария и нет ее...
   - Ну вот, - отвлекает Таньку от неприятных мыслей усталый Пашкин голос. – Мне, пожалуй, пора. Нечего понапрасну по лесу шастать. Дома еще столько дел.. Кролики, поди, голодные. Отцу не до них: он и на корову-то сена не соберется накосить. Всё - на мне.
   - Пашенька! Ну, Павлуша, - захныкала Танька.
   О волках она уже и думать забыла. А вот Черная Мария не выходила из головы. Танька украдкой оглянулась на черничник.
   Лучи от уходящего за кромку леса усталого солнца почти не достигали черничника. И Таньке вдруг так явственно почудилась Мария, склонившаяся над кустами. Вон она выбирает костлявыми длинными пальцами черные ягоды и кидает их в бездонную суму.
   - Не уходи, Паш, - жалобно просит Танька.
   Пашка плутовато поглядел на нее и одним духом выпалил:
   - А скажи, что это ты, - кивнул он на единственно не срезанный рыжик, - тогда останусь. Еще и ягоды помогу собрать. – Пашка выпалил эти слова и следом испуганно заморгал. Покраснел, как рак, брошенный в крутой кипяток.
   И Танька еле слышно, вся отчего-то дрожа, прошептала:
   - Да, похожа. Это я, Пашечка, я... Доволен? – И заплакала...
2
Как-то в один из летних дней Пашка прослышал от сезонных рабочих, будто кто-то из них в Ветродуй--болоте наловил с полведерка карасей. Он – за удочки и – к Танюшке.
   - Слыхала? Айда скорей!
   Конечно, она уже всё слышала: ведь на кордоне и было-то всего три дома: их, Пашкин да третий занимали сезонники с практикантами.
   - Мамка узнает, заругается, - замялась она.
   Пашка видел, как ей не терпится улизнуть из дома, но она наслушалась разных ужастиков про Ветродуй, теперь вот мамкой отнекивается.
   А о Ветродуе и в самом деле ходила дурная молва. По весне и в первой половине лета, укрытое от стороннего глаза густым обрамлением камыша, болото было внешне похоже на небольшое озерцо.
Всякий раз, особенно в летнюю жарынь, оно манило окунуться в его темно-голубой прохладной ряби. Но из-за этой вечной ряби, напоминающей местным жителям, что это всё же не озеро, а топкое болото, каждый обходил Ветродуй стороной.
   Танюшка и Пашка, сколько себя помнят, тоже ни разу не слышали, чтобы в ним хоть разочек кто-то осмелился искупаться. О коварстве этого болота была наслышана вся округа.
   - Ну, если боишься, как знаешь, - зевнул безразлично Пашка, - лично я свободный человек. Дома дела все переделал. Батяня опать в лес подался. Нынче вроде подосиновики раньше пошли. А для него грибы... Он  на них дом родной променяет, - шмыгнул Пашка носом. – А я сгоняю на Ветродуй. Натаскаю карасей на жаренку.
   - Мамки нет. Я бы... – затараторила Танюшка. – Была б, так отпросилась. Ты не думай: я не трусиха... Давай обождем до завтра, а?
   - Ты в своем уме? Или забыла, что завтра на покосы? Мать уже и косы отбила. Затра с самой рани с ней и пойдем...
   - Вам хорошо: вас трое: дядька Селиван, тетка Марфуша да и ты - мужик... А мы с мамкой вдвоем... Ох и наломаемся за день-то, - подражая матери, вздохнула она.
   - Тоже мне! – смутился Пашка. – Какой я тебе мужик? Тринадцать еще не стукнуло. А батя скорее всего и не пойдет на покосы: сдались они ему. Голову даю на отсечение: покуда мамка проснется, его и след простынет. Поминай как звали. Опять в лес сбежит. Поди – ищи его в березняках да ельниках.
   - А чего это он в лес заладил? – удивилась Танька, будто впервые слышит  о странностях дядьки Селивана.
   - Говорю тебе, ранние подосиновики да подберезовики пошли. А ты чего это мне зубы заговариваешь? – разозлился вдруг Пашка. –  И еще он же на полставки числится лесником... Ну, идешь или нет? Час на тебя за здорово живешь потратил. Самый клев пропустил.
   - Ах, клев он пропустил! – взвилась Танька. – Тебе-то ничего не будет. А меня мамка так оттреплет за косы, чтобы не блукала, где не следует. До конца каникул ни на шаг из дом не выпустит.
   - Ой ли! – присвистнул Пашка. – А на ветродуевы покосы сама пойдет косить? Так я и поверил.
   - А она всё одно косить мне почти не разрешает. Так, на подхвате я у нее.
   - А валки подвяленые ворошить, а копны ставить? Сама-то в одиночку враз уработается. Уж я знаю, - вздохнул Пашка. – Руки-ноги после такой работы гудят до одури.  Ну как знаешь, дело хозяйское, а я – на Ветродуй погнал!
   Если откровенно, Варвара Дмитревна, Танюшкина мать, была ни при чем. Она всегда была занята работой, на дочь времени почти не оставалось. И тем более следить за дочерью ей было не досуг.
Это Танюшка и сама хорошо знала. А если сейчас и ломала перед Пашкой комедию, так лишь потому, что ужасно боялась Ветродуя.
   В длинные зиние вечера часто и Танюшкина мать, и Марфуша недобрым словом поминали Ветодуй-болото. Правда, и на их веку там никто из людей не тонул. Однако исчезнуших ягнят да мелкую живность – кур, гусей, уток – случалось, приписывали болоту.
   Танюшке не раз доводилось слышать и такое: «Не приведи Господь кому оказаться в Ветродуе: назад возврату не будет – засосет, проглотит заживо и не подавится. И даже мертвого никогда не возвращает назад...»
   И вот эти слова «проглотит и не подавится» отчего-то больше всего нагоняли на нее страху.
  Пашка уже отошел от кордона на изрядное растояние, пока Танюшка вспоминала про  болото вякие жуткие разности. И хотя она окончательно еще не решила, как быть, тем не менее, закричала вслед Пашки:
   - Куда бежишь, как оголтелый? Что мне дома одной куковать? Сторожем что ли наняли! – топнула она в сердцах.
   Пашка обернулся. А она пулей метнулась на чердак и через минуту уже подбегала к Пашке, держа на плече вырезанное из орешника удилище.
   - Ну вот, совем другое дело! А то – мам-ка-ааа! – весело передразнил ее. – Ну а как удилище? Еще держится?
   - А что ему будет? – беспечно отозвалась Танька. – Прошлым летом не больше десяти раз ходили на речку. А нынче всего-то раз и порыбалили.
   - Два, - поправил он.
   - Ну два. Да и то... по парочке пескарей и по подлещику споймали... Вот и весь улов!
   - Зато сейчас на Ветродуе натаскаем. Ведро на двоих – делать нечего! А удилища надо бы новые вырезать. Эти пересохли. Большущий карась хватанет или щука... рванешь – пополам.
   - Держи карман шире. Для тебя в этом вонючем болоте пудовые караси объявились. Ждут-не дождутся нашего Пашечку, когда он предложит им на десерт червячка дохленького. Ах, спаситель наш, кормилец...
   - Ты чего, Танюх? – насупился Пашка. – Опять заедаешься? Не можешь  и минуты прожить, чтобы не подколоть? Потом обижаешься...
   - Да ладно уже! Поглядите на него, какой рассудительный стал. Прямо дед. В детстве с тобой куда интереснее было...
   - Еще бы! – хмыкнул Пашка. – За чуб меня драла. В жгучую крапиву в одних трусах толкала.
   - Ой, что-то не помнится, рыжий, когда это я так тебя мучила ?
   - А кто на пчелиную пасеку сманивал? – продолжал вспоминать Пашка. – Потом из-за твоего дурацкого меда три недели в постели провалялся. Думали, концы отдам: так искусали пчелы. Пасечник потом целый совок дохлых собрал – столько я состраху надавил. Между прочим, он хотел даже с отцом судиться. И всё это из-за кого?
   - Уф, Пашка! Какой ты все-таки зануда. Сам ведь медку у меня клянчил, вот я и повела. А вообще, ох и надоела мне эта глухомань. Скорее бы уже вырасти и уйти с этого глухого кордона.
   - Гляди, как бы крылышки не подрезали, - как-то чудно усмехнулся Пашка.
   - И кто это мои крылышки подрежет? – Танька остановилась, как вкопанная. – Уж не ты ли. А? Рыжий, конопатый, лопоухий Пашечка. Красавец выискался тут писаный. Да тебя к копне сухого сена нельзя подпускать ближе, чем на три метра.
  - Это еще почему? – обиделся Пашка, по своему истолковав ее слова. – Не стращилище какой-то. Человек как человек, - ускорил он шаг.
   Танька поняла, что дала промашку, а ссориться сейчас с Пашкой никак не входило в ее планы: еще прогонит.
   Но она уже завелась и не могла остановиться. Такой уж у нее был характер.
   - Да от твоей огненной рыжины моментально копна полыхнем синим пламенем.
   - Эх, Танька, - вздохнул Пашка, - скажи спасибо, что у меня сейчас нет  настроения с тобой связываться. Перед рыбалкой я жуть каким спокойным становлюсь. Не то сейчас бы только пятки твои засверкали...
   - И куда это они засверкали бы?
   - На кудыкину гору...
   Неизвестно до чего бы довела ребят эта перепалка, если бы наконец-то они не подошли к кромке ветродуевых камышей.
   При их приближении кмыши непривтливо зашуршали. Спугнутые лягушки и тритоны зашлепали о бурую воду. И только громадная пучеглазая жаба удивленно пялилась на ребят. Но вот и она, словно очнувшись от гипноза, стала пятиться назад...
   Танюшка даже на мгновение зажмурилась и передернула плечами: до того противной оказалась жаба. А Пашка замахнулся на нее удилищем. В ответ жаба издала неприятный шамкающий звук, потом лениво перевалила жирное тело через кромку и с шумом шмякнулась в мутную воду.
Из Ветродуя тут же пахнуло жуткой вонью. Пашка даже носом задергал, а левое ухо встало торчком. В другой бы раз Танюшка от души посмеялась бы над своим другом, но теперь было не до этого. Она сморщила свой носик и сквозь зубы процедила:
   - Ты серьезно думаешь, что в этом вонючем болоте и впрямь водится хоть один карасик?
   Пашка неуверенно пожал плечами. А Танька, отойдя от берега шагов на пять-семь, завозмущалась во весь голос:
   - Если тут и правда живут караси, то представляю, какие они на вкус. Мне таких и за бесплатно не надо. Я уж лучше вокруг поброжу. Может, на земляничник набреду. А ты лови, Пашечка! Да от них даже свиньи пятачки свои воротить станут.
   Пашка задумчиво молчал. Он уже и сам стал догадываться, что сезонники наверняка просто подшутили над ним – доверчивым пацаном...
  Но он не собирался вот так запросто каяться перед Танюшкой. Он покосился в ее сторону, но ее уже и след простыл.
   «И в самом деле пошла искать землянику. Только вряд ли найдет хоть одну ягодку, - думал Пашка, наблюдая за замершим поплавком.-  Время земляники прошло, завтра начинается большой сенокос. Разве что еще кое-где поздние ягоды остались. Но сколько их...»
 * * * 
Он нанизал на крючок небольшого червячка, поплевал на него для верности, как это принято у настоящих рыбаков. Опустил еще ниже поплавок: он догадался, что глубина на болоте не больше полуметра. Остальное – тина. Которая наслоилась, наверное, за тысячу лет. Но эти мимолетные мысли занимали Пашку недолго. Он думал о сезонниках, которые обманули его.
   «И что за люди такие, - беззлобно размышлял Пашка. – Если ты немножко не такой, как другие, так каждый норовит какую-нибудь бяку подложить. А что я им плохого сделал? В прошлый раз даже соку березового целый жбан из дома приволок. Сок резкий, кисло-сладкий. Вкуснее лимонада. Сейчас и сам бы полжбана выдул. Одним залпом. А они... И зовут как-то не по-людсмки: Рыжиком. Собачка я им, что ли. Правда, без зла окликают. Но всё равно обидно... У меня, как и у всех, имя есть. Не хуже, чем у других. Вон Танька иногда даже Пашечкой зовет, а то и Павлушей. Павлушей даже приятнее.  А может, она не от чистого сердца? Понарошку... Чаще норовит рыжим, конопатым да лопоухим обозвать. А я разве виноват, что у меня вислые уши. Может, я их давным-давно, еще в детстве, обморозил их... – Пащка вздохнул обреченно, поглядел на мертвый поплавок. – Нет, мороз тут не при чем. Просто уродился таким. У батяни вон вполне нормальные уши, у мамки – тоже. А сезонники смеются: а у соседа, мол, какие были? А мне почем знать, какие уши у соседа были...»
   Пашке показалось, будто поплавок дернулся, еще раз, еще... Нет, показалось. Так бывает, когда долго и напряженно в него всматриваешься.
И он опять погрузился в свои мысли...
«А чем мешают им жить мои веснушки? Может, их у меня и правда чуть больше, чем у остальных людей... Зато мамка говорит, что я буду счастливым. Все рыжие да конопатые, говорит, счастливыми становятся. Не сразу, конечно, а когда вырастут. Да плевать. Эти сезонники побудут здесь и уедут. А Танька подрастет, поумнеет. Сама вон тоже не очень-то... Ноги, как две камышины: худющие страсть. Да и сама от ветра качается. Первая же градина покрупнее с ног сшибет...»
   - Танюх! Ты где?
   - Что, поймал карася?
   - Пока нет...
   - Тогда чего зовешь?
   - Ну и заноза! – пробубнел сквозь зубы Пашка, а на душе сделалось отчего-то светлее. Даже болотный запах как будто бы испарился.
   Танька между тем обошла почти всё болото по кругу. Но земляничником даже и не пахло.
   «Место какое-то неживое, - думала она. – Жабы, лягушки да тритоны. Но они не в счет. Что проку с них.  И потом их в любой луже после дождя полным-полно. И вообще, жутковато тут как-то... Без Пашки никогда сюда не пришла бы. Ух ты! Совсем позабыла: мать же наказывала картошки в мундире отварить. Придет на обед, а картошки нет. Надо бы Пашку поторопить. Ты уж, говорит мать, большая стала, учись готовить. А я денег побольше заработаю. На приданное, когда вырастешь, тебе же и будет. Или Пашка без приданного возьмет? Фу ты, ну ты!»
   - Да мне еще расти и расти, мам...
   - Дело не хитрое. Расти. Кто тебе не дает.
   - Да и вовсе я не собираюсь за Пашку...
   - А чего? Парень хоть куда. Работящий...
   - Тоже мне! Лопоухий, рыжий, конопатый. Нет уж, пускай себе другую поищет.
   - Ох, дочка, - вздохнёт мать и ничего больше не скажет...
   «Конечно, Пашка неплохой, - размышляет Танюшка, - в школе заступается. Правда, за косы дергает. Но не так больно, как другие мальчишки. А веснушки, может, со временем исчезнут. Или их станет меньше.  Хорошо, если бы их поменьше стало, - вздыхает она. – Больно уж их много. Ну хотя бы легонький просвет между ними был. Но нет! Всё лицо усыпано. Правда, когда он улыбается, веснушек почти не заметно. Улыбка у него красивая. Может, из-за его белых и очень ровных зубов? Они у него такие крепкие. Прошлой осенью столько лесных орехов набрали, так он всю дорогу для меня их щелкал. И ни один зуб не повредил.  А его огненные волосы запросто можно перекрасить. Говорят, в городе в парикмахерской в любой цвет могут выкрасить. Хорошо бы под цвет... – Танька на минутку задумалась, потом вздохнула, - под цвет свеженькой, совсем светлой соломы. Кажись, таких людей зовут блондинами. Конечно, если бы в его волосах не было бы столько огня, он запросто сошел бы за брюнета. Да и надо ли думал об этих глупостях! Как захочет, так пускай и красится. Мне-то что...»
   - Тань, ты где? – прервал ее мысли Пашкин вопль.
   У нее даже сердце в пятки ушло – так Пашка никогда еще не орал.
   - Танюшка! – пуще прежнего завопил Пашка. – Да где тебя носит? Клюнуло!
  Через пару минут Танька каталась по берегу Ветродуя. Ее раздирал безудержный хохот.
   - Ой, Пашка мочи нет – живот разрывается от смеха.
   Дело в том, что у Пашки дейтвительно клюнуло. И когда он с особым шиком подсек, изогнувшись всем телом, как это делают все заправские рыбаки , а потом плавно  подвел «карася» к берегу, на него глянули стеклянные глаза тритона. Самого обыкновенного. Правда, наверняка ужасно глупого. Потому что хоть и случается, что тритоны изредка клюют на червя,  но ведь не такие крупные, как этот. Этот взрослый мог бы оказаться и поумнее чуток.
   Пашка в первые минуты от злости лишь шипел. Затем,сняв с крючка вконец одуревшег тритона, швырнул его, что было сил, на середину болота.
   - Какие чудные карасики у нас клюют! – никак не могла успокоиться Танюшка... – Такой рыбалки ни в одном кино не увидишь.
   - Помолчи! – в сердцал прикрикнул Пашка, сматывая удочки. – Больше ноги твоей не будет со мной... 
   - Ой, Пашечка! – сделала испуганные гдаза Танька, а у самой рот до ушей. – Да я за тобой вприпрыжку буду бежать хоть за десять километров. – Да за ради такого бесплатного кино я согласная, чтоб меня мамка хворостиной отстегала. Да я...
   «Теперь она «закормит» меня этим тритоном. Месяц не даст проходу...»
   А Танюшка, между тем, не унималась:
   - Паш, а Паш! Ну скажи честно, с каких это пор ты полюбил жареных тритончиков?
   - Отстань!
   - А как ты их готовишь? Ну Пашенька, поделись рецептом – не жмись!
   - В сметане! Съела? – заорал Пашка.
   - Охо-хо-хо!
   «И чего я уши распустил перед этими пересмешниками. Несерьезные они люди, эти сезонники, - смокрушался Пашка. – Временные люди... Им позубоскалить, всё равно что кружку квасу осушить в жару. Ну погодите! Попросите вы у меня чего-нибудь холодненького. Хоть и Павлом назовут, а и тогда пройду мимо молчком – рта не открою...»
3
    В тот вечера перед большим сенокосом Пашкин отец Селиван вернулся из лесу с сумерками.
   В плетеной из ивовых прутьев корзине белело несколько только что народившихся боровичков, с десяток подберезовиков да с пяток подосиновиков.
   - Не густо, - усмехнулся Пашка. – И не жалко было целый день на такое «богатство» тратить?
   - Так я... туды-сюды... Работы малость подверонулось... День и того.. А вот еще сыроежек набрал сколько! Да тут их..
    Пашка не раз замечал, что отец вначале наберет сыроежек или свинушек побольше, а уж серху выложит благородные грибы.
«Это чтобы удивить встречных грибников, - догадывался он. - А больше даже, чтоб задобрить мамку: она всегда с большой неохотой отпускает его в лес.»
   Правда, Марфуша уже давно если и бранила Селивана, то скорее по привычке – незлобливо, устало. И без всякой надежды на то, что мужинек когда-то возьмется за ум.
Вся ее надежда теперь была на Пашку. И хоть парню еще не исполнилось тринадцать годков, а он и есть настоящий мужик в доме.
   Зато Пашка никак не мог смириться с ролью отца. Все-таки эти грибы, брусника да черника – занятие не мужское. Так считал Пашка. Понятно, когда он с Танюшкой бродит по лесу. Можно понять и тех мужиков, которые приезжают по выходным из города в лес. Хозяйства у них никакого. В лучшем случае пару кур да петух. А тут...
   Нельзя сказать, чтобы Пашка и вовсе не любил своего отца. Временами он даже жалел его: все-таки, если верить матери, из Афгана он вернулся контуженым.
   «Но с остальным-то у него всё путем, - размышлял Пашка. – Например, с руками... Тогда почему он с мамкой должен брать косы и топать спозоранок по холодной росе на Ветродуемы покосы? Таньке хоть не так обидно: вдвоем с матерью живут. А тут... при живом отце...» - Это никак не укладывалось в голове Павла.
   А Селиван сидит себе на маленькой скамеечке. Высыпал на газету содержимое корзины. При слабом свете лампы, подслеповато щурясь, подолгу разглядывает каждый гриб. Вроде как сомневается: не затесался ли случайно мухомор или иная какая поганка.
   Пашка сколько себя помнит отец ни разу не приносил несъедобных грибов.
   «Тогда чего он так щурится? – недоумевает он. – Переживает грибную охоту?»
   Вот это отцовское смакование особенно раздражало Пашку. Иногда он даже додумывался до того, что и при живом отце, оказывается, запросто можно быть... сиротой.
   А отец вот он – рядом. Протяни руку и ощутишь его тепло. Но какой-то очень уж он замкнутый. Весь в себе. Живет лишь ему одному понятной жизнью...
   Это открытие Пашка сделал еще прошлым летом. Во время покоса он надумал наточить косу. Не расчитал движение бруска и чиркнул пальцем по жалу. Он даже не вскрикнул. Лишь со злостью отшвырнул свою маленькую косу-«литовку». Плюнул в сердцах и, ни слова не говоря, побрел к кордону.
   Матери он не скзал тогда ни слова. Но Марфуша, вернушись часа через три домой, уидела перевязаную тряпицей руку сына. Не выдержала. Заголосила. Подступила с кулаками к сидевшему на своей излюбленной скамеечке мужу.
  - И долго ты, злыдень, будешь на нашей шее сидеть? И чего ты дожидаешься? Когда собственный сын рук лишится на покосах?
   А Селиван, покряхтев, как ни в чем не бывало, ответил:
   - Ничё, Марфуша, ему не сделается. Не война ведь. Вот у нас в Афгане бывало... Эх-ма.. Не такие раны приходилось видеть.
   - Господи! За что мне такое наказание выпало? А пойду-ка я сигану в Ветродуй-болото, чтоб глаза мои не видели такого позора. При живом отце малой ребенок хозяйство содержит. Где такое видано?
   - Да будет врать-то, - плутовато усмехается Селиван. – Мой наследник, чай, уже подросток.  Я в его годы...
   - Лиходей! – всплеснула руками Марфуша. – Живьем в гроб загонит, еще и посмеется вдогонку. И вовсе мужик от безделья рехнулся. Силушки моей больше нет. Одна дорога – в Ветродуй...
   - Заладила... О наследнике подумай, коли я поперек твою дорогу перешел...
   - О наследнике? Павлуша, поди-ка сюда, родненький. Ты только послушай отца своего. Он тебя уже и наследником назначил. Вы только поглядите на него. Да он весь стыд свой порастерял по лощинам да буеракам в поисках никому не нужных сыроежек.
   - Так уж и никому. Сама-то лопаешь, аж писк стоит. А Павлушка и есть наследник. Я – его отец, он – мой сын.
   - Что ж ему от тебя наследовать? – искренне удивилась Марфуша. – Разве что худые портки...
   ... Только Пашка один и знает, чего стоили ему частые перепалки родителей. Вот и сегодня без них вряд ли обойдется. Еще с утра мать отбила косы, а наточить отец обещал. Но он что-то не торопится за них браться...
   - Сынок, глянь-полюбуйся, - прерывает Пашкины мысли отец. – Ну не красавец ли? – он с обожанием всматривается в коротышку-боровичок, ласково поглаживая тугую его шляпку. – А знаешь, где я его отыскал? Не поверишь! Аккурат на опушке. Представляешь? Осинка худосочными листьями щебечет о чем-то своем. Молоденькая совсем. Одна-одинешенька стоит себе сиротливо. Ну, чую, гордая. Я сразу понял, - хмыкает отец, - что-то она прячет подле корневища. Меня, брат, не проведешь. А? Любо-дорого...
   Пашка не дослушал. Вышел в темные сенцы, а оттуда – во двор. Мать должна появиться с минуты на минуту. Пашка был почти уерен, первая брошенная ею фраза будет: «А что, сынок, Непутевый вернулся из лесу?»
   Спросит с тревогой в голосе. Он чуствовал, мать всё же жалеет отца. А если когда и бранит его, так от измотанности. А Непутевым она прозвала его давно: Пашке тогда исполнилось не больше трех годков.
   Отец частенько попадал в какие-то дурацкие истории. Раньше он был не просто заядлым грибником, как поговаривали в округе, но очень уж разборчивым. Запросто мог и дневать и ночевать в лесу, пока не набирал корзину доверху. Но брал не кждый гриб, а только, как он сам выражался, благородный.
   Но поскольку белых грибов в их лесах встречалось не так уж и густо, Селивану приходилось не сладко.  Бывало уйдет, если не проспит, с первыми петухами и лишь к ночи возвращается.
   Однажды у Ветродуй-болота застигла его гроза. И вот с первой вспышкой молнии такой раскатный громище громыхнул, а следом такой ураганный ветер обрушился... Не юркни Селиван в соседний осинник, худо бы ему пришлось. Уволок бы он тощего мужичонку в Ветродуй-болото. А там – поминай как звали...
   С каждым раскатом грома обрушивался страшной силы ураган. И чем мощнее были его порывы, тем ужаснее завывало в болоте.
   «Уу-ууу...» - гудело, словно в громадной бездонной бочке.
   «Да что же это за напасть, - дрожал Селиван, - будто нечисть какая беснуется в прорве да замнивает к себе. А может, Афган переметнулся сюда, в самое сердце России? Вот беда-то...»
   А его и в самом деле тянет из осинника невидимая сила в Ветродуй. Ну хоть одним глазом взглянуть, что там такое гудит и шипит? Только Селиван крепился изо всех сил, чтобы не поддаться искушению. Даже в осинку уцепился обеими руками, прижал ее тонкий ствол к груди, глаза зажмурил, чтобы не так страшно было...
   «Марфушенька, родная, - может, в первый раз и назвал так ласково жену. – Спаси от погибели верной. Ты у меня сильная, ты всё можешь...»
   Перепуганный до смерти Селиван не помнил, сколько просидел в том осиннике. Лишь когда обрушившийся с почерневшего неба проливень придавил наконец к земле обезумевший ураган да притопил его в Ветродуй-болоте, он выполз из своего укрытия и бочком-бочком двинул домой.
   Принялся было рассказывать Марфуше о страстях, но та повела носом да и давай причитать:
   - Непутевый ты мой, - а сама раскачивается горестно из стороны в торону, - Никак в малолетство ударился: чуствительность всякую порастерял. Ты ж у меня на войне был бравым десантником, а тут какого-то урагана испугался. Да так, что портки испортил... – а сама гладит его по голове, точно ребенка малого. – Эх, заячья твоя душа, непутевая... А может, и не заячья, - вздохнула она. – Это Афган тебя сгубил. Он многих поломал.
   Селиван слушал жену и тихо всхлипывал, склонив голову к ее груди.
   После того случая, особенно, в ненастье, он стороной обходил Ветродуй. И потом еще несколько лет подряд даже в погожие дни не решался подступить к болоту.
  С тех пор стал брать любой гриб, чтобы шибко не припоздняться в лесу. А когда наступала сенокосная пора и волей-неволей приходилось топать на Ветродуевы покосы, один Селиван не шел. Ждал, когда Марфуша переделает все свои дела и лишь тогда отправлялись вместе.
   Но так как у любой хозяйки дел невпроворот, на покосы ходили нечасто. Поэтому, пока не подрос Пашка, с трудом запасали сена на единственную коровенку. Последние дни перед весенним выпасом приходили на поклон к Варваре Дмитриевне. Та хоть и без мужика в доме, а сеном всегда запасалась вдоволь – на две коровы хватило бы.
   Марфуша нарочно посылала на поклон Селивана, чтобы соседка хорошенько его посовестила. Может, образумится – хозяином станет.
   Эти весенние походы к Варваре Дмитриевне и Пашка хорошо помнит. Отец частенько брал его за руку и шел к соседке. Как будто бы в гости. Чайку попить, поболтать о том-о сем... А перед самым уходом, говорил как бы между прочим:
   - Варвара, не дащь ли сенца вязаночку? Не подрасчитали. И коровенка вроде дохлая, а жрет за троих – волки ее раздери! – точно прорва какая.
   - Ох, Селиван, и не стыдно клянчить? Мужик ты или нет? Ну что тебе стоит за лето на корову махануть травы! На твоем месте я на целую ферму накосила бы...
   А потом всё же позволяла навязать охапку-другую. Пашке уже тогда, хоть и малой был, а как-то не по себе становилось. И уже тогда хотелось поскорее подрасти, чтобы не ходить с отцом на поклоны к соседям...
4
   Ты куда это с первыми петухами, Непутевый? – разбудил Пашку грозный окрик матери.
   - Дык, я того... Пойду погляжу...
   - Селиван, ты что это удумал? С вечера ведь договаривались на покосы идти. Перед людьми совестно.
   - Я скорехонько, Марфа. Туды-сюды... Там на самой опушке целая стайка волнушек. Розовенькие – одна к одной. Покруче засолить, глядишь, через недельку и с картошечкой молоденькой можно похрумкать в свое удовольствие.
   - А вчера почему не срезал? Проблукал же весь день...
   - Так вчерась они и вовсе крохотными были. Дал им ночку подрасти малость. А сёдни в самый раз будут. Да я мигом. Туды-сюда и обернусь...
   - За какие такие грехи достался ты мне: «туды-сюды»! Так с тобой и жизнь пройдет – туды-сюды... – всхлипнула Марфуша.
   - Ну чего ты, чего? Да леший с ними с волнушками! – миролюбиво забормотал Селиван. – Никуда не денутся. Покосим малость до обеда, а в полдень побегу. Может, никто и не успеет срезать. А то другую заветную полянку отыщу. Березняк он большо-оой, - зевнул Селиван.
   - Да какой такой полдень?! – всплеснула руками Марфуша. – Или забыл, о чем с вечера говорили?
   Пашка не видел из своей комнаты родителей, но он столько раз был свидетелем их споров и ссор, что без особо труда представлял и движения матери, и  выражения ее лица.
   - А что было вчерась? Захлопал глазами Селиван.
   - Да я стенам разве объясняла, что за пару часов четверть делянки косой обошла?
   - Ну и хорошо, ну и молодчина, - похвалил он. – Должно быть, уработалась. А сёдни не грех бывло бы и отдохнуть, - встрепенулся он. – Куда спешить? Лето еще какое долгое... А я бы мигом обернулся. А ты отдыхай себе...
   - Селиван! – Пашке показалось , будто даже голос у матери сорвался от натуги . – Горе луковое! Где корзинка?
   - Так вот она, - закряхтел отец. – Куды ей деться, - нагнулся он под стол , пошарил там, вытащил вчерашнюю корзину. – А на что она тебе? Никак сама решила сходить по грибы?
   - Я тебе схожу, окаянный! – и тут послышался хруст.
   Пашка представил себе, как мать всем телом навалилась на корзину, сплетенную отцом на совесть. И он не смог сдержать смеха.  Но смеяться ему тут же и расхотелось, потому что он не был уверен, что отец не улизнет в лес.
   - Да что ты делаешь, Марфуша? Я ж ее вот этими руками плел. За ивовыми прутьями ходил ажно за пятнадцать верст. Пожалела бы труд мой...
   Мать пыхтела, ничего не отвечая. Наконец, она распахнула двери в сенцы. Петли противно заскрипели на весь кордон. Пашка твердо решил еще до того, как идти на покосы, смазать их хоть дегтем. Отца не дождешься. Третий год собирается смазать петли.
   Послышался усталый голос матери:
   - Вот что, Непутевый! Если хоть раз до конца сенокоса возьмешь в руки корзину – в дом не пущу. Нам нахлебники ни к чему. Самим бы прокормиться с сыном. Тратить весь световой день на десяток червивых подосиновиков – не позволю! А кончатся покосы, завезем сено, тогда можешь хоть ночевать в своих березняках, ельницах да осинниках. Тогда и самая грибная пора наступит.
   - Так уж и червивые, - обиженно засопел отец.
   - Не сбивай с мысли! – прикрикнула мать. – Позавтракаем да на покосы. До самого обеда чтобы спины не разгибал. А после обеда ворошить станем.
   - Так не просохнет за полдня-то. К чему зряшную работу делать?
   - Горе луковое, башка дырявая! Кому я с вечера толковала, что вчера вволюшку намахала косой? Кому подвяленое сенцо ворошить? Опять сыну - Пашке? Сколько можно у мальца на шее сидеть ножки свесивши?
   Вот так начиналось первое утро большой сенокосной поры...
   Впрочем, в прошлое лето было то же самое. И в позапрошлое тоже. И Пашку уже не удивляли такие разговоры родителей. Он к ним давным-давно привык.
   Единственно, что его тревожило, так это подозрения, которые нет-нет, да закрадутся в его путаные  мысли.
   «А всё ли нормально с отцовской головой? – об этом Пашка задумывался в последнее время всё чаще и чаще. – Может, после контузии с ним такое. А может... Но ведь таких простых вещей не понимает, словно дитя малое.  Даже обидно за него. А может, притворяется? И этим лень свою прикрывает... Но тогда почему не ленится целыми днями по лесу бродить? Самые дальние от кордона перелески обойдет - ни один кустарник не пропустит. И всё ему нипочем.- ни усталость, ни голод».
   Пашка не припомнит случая, чтобы отец с собою в лес взял хоть самую малую краюху хлеба с огурчиком или помидоркой. Не было у него с собой и спичек. Да и не курил он никогда. Зачем ему спички. Но мало ли в лесу... заночевать придется. Нет, тут ленью и не пахнет, пришел к заключению Пашка. – Тогда почему он себя ведет так?
   Увы, отец  для сына оставался загадкой. И только мать, похоже, его насквозь видела. Так думал Пашка, но тут же сам себя и поправлял: может, и насквозь, да только как-то однобоко. С одного краю, что ли.
   Пашка пока не мог найти четких объяснений, но дал себе слово, как только покончат с сенокосом, непременно увяжется с отцом в лес. Может, что-то и прояснит для себя.
   Странно, но отец ни разу не позвал его с собой. И Пашка об этом раньше как-то не очень задумывался.
   Вот и всё, о чем успел подумать в это раннее летнее утро Павел. Скоро послышался мамин голос из кухни:
   - Пашенька, сынок! Пора, милый, на покосы. Сейчас позавтракаем, кваску с собой налью жбан да за работу. Ох, труды наши тяжкие! Но и сидьмя не усидишь, когда народ спешит на луга...
   - Народ, однако! – подколол ее Селиван. – Варвара с Танькой дохлой – вот и весь народ, - хмыкнул он.
   По Пашкиному сердцу точно ножом полоснули острющим . Но промолчал. Ничего не сказал отцу...

5
Густющие травы на Ветродуевых покосах вымахали по пояс. И, кажется, налети вдруг ураган-ветер, полягут травы, и уже никакая сила их не подымет. Потому и торопились жители лесного кордона ко времени скосить их, подсушить на горячем солнце да поскорее в копны уложить. Потом уже лесничий, проживающий в поселке, выделит транспорт.
   День-другой поколготятся кордонские и если подсобят сезонники – с этой работой будет покончено. Тогда уже никакой ураган не страшен. В стогах у домов что сену сделается!
   Варвара Дмитриевна с дочкой, как всегда, вышли косить первыми. Танька невольно залюбовалась матерью.
   Та захватывала косой широко, по-мужичьи твердо расставив ноги. Косила ладно, оставляя за собой ровные плотные валки. Скошенная трава издавала густой аромат настоенного зеленого сока. Казалось, с каждым взмахом терпкий ее дух придает больше сил  косцу.
   И хотя Танюшка была еще мала, а и у нее вдргу защемило сердечко. Мается бедная мать с утра до вечера – и за мужика, и за бабу. Ей вдруг захотелось крикнуть, да так громко, чтобы ракололо надвое молнией ту несправедливость, которая вмешалась в судьбы баб, отобрав у них мужиков. Да чтоб громыхнул страшный гром на эту жестокую несправедливость да придавил бы ее на веки вечные к земле, чтобы и голову не смогла поднять...
А жестокой несправедливостью  для Таньки был Афган, который догнал отца через пять лет.
   «Что отцу и дядьке Селивану понадобилось  за горами-за долами в той чужой и непонятной стране на той странной войне?» - в который раз задавалась этим вопросом Танька и не  находила ответа.
   - Мама, отдохни. Дай-ка я покошу.
   Варвара Дмитриевна остановилась на минуту, смахнула со лба капельки пота.
   - Становись следом и коси. Покос, чай, не с ладонь – на всех хватит, - улыбнулась она. – Первыми мы с тобой нынче вышли...
   - Первыми, - взмахнув косой, подтвердила Танюшка. – Пашка с Марфушей и дядька  Селиван тоже собирались.
   - Да уж дождешься, поди. Пока соберутся – рак на горе свистнет.
   - Соберутся! – уверенно сказала Танюшка. – Пашка еще с вечера косы точил.
   - А Селиван? Опять никак по лесу мотался? – всплеснула руками Варвара Дмитриевна, да так, что коса выскользнула. – Бедная Марфуша. Вроде, и не вдовая, да и не мужняя выходит.
   - Погоди, мама, сейчас объявятся. Поддадут нам жару! Глазом не моргнешь, как одолеют свою делянку, - подтрунивала Танюшка над матерью.
   - Поглядим, кто кого одолеет, - азартно сверкнула глазами Варвара Дмитриевна. – Ну-ка поджимай да пошибче, - крикнула она на ходу.
   И пошли, пошли мать и дочка. За ними ровными рядками ложидлись напоенные ночной росой духмянные травы.
   «Шшух, шшух...» - густо захватывала Варвара Дмитриевна.
   «Вжик, вжик, вжик...» - старалась поспеть за матерью Танюшка.
   А покосу, казалось, не было ни конца ни краю. Начало он брал от Ветродуя, а концом упирался в задымленный утренним туманом  лес.
   Не упели еще до конца проснуться птицы да начать свой извечный стрекот кузнечики, а Варвара Дмитриевна с Танюшкой зашли на второй круг. Без отдыха шли. Лишь время от времени поправляли сбившиеся на глаза или затылок белые косынки.  Чудно! Как будто их кто-то мог увидеть здесь среди густо колышущихся  трав да жиденького сосенника, осторожно подступившего к Ветродую.
   Лишь изредка на ходу бросали они мимолетный взгляд  в спокойное без единого облака небо. Только бы не налетел ливень. Весь труд загубит...
   - Притомилась, поди? – запыхавшись, спрашивает мать.
   - Покошу еще чуть-чуть...
   - Будет, дочка! Передохни. Не то руками-ногами завтра не шевельнешь, а нам еще дел – край непочатый. На-ко кваску испей.
   Танька с жадностью отпила несколько больших глотков прохладного терпкого кваса, настоенного на душистой мяте. Жажды как ни бывало.
   - Уфф! – выдохнула она. – Хорошо-то как!
   - То-то! А теперь давай перекусим – силушку восполним.
   Прямо на валке скошеной травы мать растелила  небольшую холщевую скатерку, оттороченную по концам белоснежными подзорничками  и с вышитой посередине рябиновой гроздью.
   На скатерку выложили вареные вкрутую яйца, с полдюжины малосольных огурчиков с пупырышками по бокам, ломоть хлеба, а поверх всего  - обильный пучок зеленого лука.
   Огурцы резали продольно. И когда откусывали, они так аппетино хрустели, что и сытый невольно присел бы к скатерке...
   Когда наработаешся, лучше этой еды и быть, наверное, не может. В особенности, на свежем воздухе. И сил прибавляет,  и бодрит, и настроение повышает. Таким уж волшебством обладает немудреная крестьянская пища.
   И секрет этот кроется в свежести ее. Взял с грядки огурец – ни один витамин не успеет пропасть. Или яйцо... Спросонья курица снесет, а уж в обед его к столу подают.
    - Да уж, поешь всё свежее да желанное – любая работа не в тягость, а в радость. ... – легко вздыхает мать, пододвигая дочери ломтик вареного мяса. – Где ж наши соседушки? - усмехается она.
   - А тебе не все равно? Не идут и бог с ними. Не для нас с тобой станут косить, - беспечно отвечает Танюшка.
   - То-то что не для нас. А с весной опять притопает Селиван побираться: «Варварушка, сенца не дашь ли вязанку. Не расчитали, мол, коровенка отощала после отела, жрет, как скаженная, утробу набивает...» - передразнила она соседа. Живет как дитя малое да неразумное, прости Господи!
   Танюшку разморило после еды. Она улеглась на мягком валке и глядит в небо. Ей лень разговаривать с матерью. Хочется подольше вот так полежать и бездумно глядеть в небо.
   - Ну будет разговорами да пересудами тешиться, - сама себя обрывает Варвара Дмитриевна. – Идем покосим еще.
   - Мам, еще хоть пять минуток полежим. Успеем. День-то какой долгий, - просит Танюшка.
   - Ты отдохни, а я, пожалуй, начну...
   Танюшка не шелохнулась в ответ.  Она по-прежнему неотрывно вглядывалась в небо, пытаясь отыскать в его бездонной глубине хоть одно облачко.
   Зачем оно ей было нужно? Она и сама не ведала. Просто захотелось увидеть и всё тут.
   Но небо было чистым, как слеза младенца.  И чем дольше вглядывалась Танюшка  в хрупкую голубень, тем становилось прохладнее ее телу.  Она приподнимается, идет догонять мать.
    «Шуух, шуух, шуух...» - густо валит травы Варвара Дмитриевна.
    «Вжиик, вжиик, вжиик...»  - подпевает ей Танюшкина коса.
    «Шуух, шуух, шуух...»
   «Вжиик, вжиик, вжиик...»
   - Гляди, мама, косари идут!
   - Господи-святы, я так и думала, - выронила из рук косу Варвара Дмитриевна.
   Впереди трусил Селиван. Следом с лозиной в руках переваливалась с ноги на ногу, словно гусыня, Марфуша. За ними понуро брел Пашка.
    - Марфушенька! – кричала Варвара Дмитриевна. -  Поддай-ка ему, родимая, перцу. Ах ты, непутевый Селиванушка, неужто дрыхнул до сего часу?! Или из лесу выкурила тебя Марфуша?
   - Отчепись, окаянная! – отмахивался Селиван от жены, наседавшей на него с лозняковым прутом. – Марфа, кому сказано, не тронь! – прикрикнул Селиван. – Не стыдно перед людьми? Да не гонись ты за мной... кхе-кхе... овчаркой. Не то сигану в Ветодуй – намаешься....
   И лишь после того, как Марфуша обломала прут о худющую Селиванову спину, она малость успокоилась...
   Они еще с четверть часа переругивались, а Пашка, поплевав , как заправский мужичок, в ладони, уже вовсю махал косой.
   Марфуша подождала, пока пристроится за сыном Селиван, подошла к Варваре Дмитриевне.
   - Не найдется ли попить чего, соседка? Свое-то питье впопыхах оставила. Пока уговаривала своего, - кивнула она в сторону муженька, -  про квас забыла... – жаловалась Марфуша.
   - Испей на здоровье! – протянула Варвара Дмитриевна жбан с квасом.

6
 Мертвенно-бледный свет Луны тускло освещал сидящего под черешней Пашку. Он и сам точно не знал, какая сила привела его в этот поздний час во двор тетки Варвары. Танька наверняка уже спит...
   Пашка вздохнул. Лесной кордон поглотила тихая ночь. И если бы не Марфушины псы, не понятно что делающие в темноте, могло показаться, будто кордон вымер окончательно. И что его и вовсе нет. И никогда не было. А есть вот эта черешня, Пашка и отблескивающее в холодном сиянии Луны окно. А за ним – спящая Танюшка.
   «Чудная она стала, - размышляет Пашка. – Прошлым летом они так здорово дружили.  Дня не проходило, чтобы куда-то не сбегали с кордона. То на речку, то в лес по грибы-ягоды. И она была такая верткая и ловкая. Как пацан. И мне совсем не было с ней скучно. А теперь вдруг как упрется, с места не сдвинется. Всё-то не по ней...»
   Пашка вспоминал прошлогоднее лето. Точнее тот день на лесном озерце...
   ... Танюшка стояла на мшистом берегу и кидала в воду еловые шишки.
   - Танька-аа, поди сюда. Тут пропасть маслят, - позвал он.
   - Да ну тебя, - равнодушно буркнула она. – Всё бы тебе рыжики да лесички, маслята да опёнки. Совсем как дядька Селиван..
   Ей было лень идти в соснячок. Там было колко. И еще густо, до тошноты, пахло сосновой липкой смолой. А она и без того устала. Пашка водил ее по малину. Излазили весь лес, а набрали не больше двух пригоршней. Не нести же столько домой – засмеют.
   Танюшка вздохнула. Присела на мягкий мох, опустив ноги в прохладную воду озера. Не глядя, пошарила рукой в бидончике. Захватилв пригоршню ягод, принялась есть.
   - Танька-аа, - крикнул еше раз Пашка, - иди собирай грибы. Не с пустыми же руками возвращаться...
   - Ай! – лениво отмахнулась она. – Все равно отдашь мне свои, - бубнила, кидая в рот последние ягодки.
   Она с сожалением поскреблала пальцами о пустое дно бидончика: «Всё слопала...» И ей захотелось пить. Пошарила в корзинке, но вспомнила, что бутылка с водой осталась у Пашки. Еще в буреломе, где искали лесную малину,  Танюшка совсем выбилалсь из сил, и Пашка отобрал у нее всё самое тяжелое.
   - Паш, - крикнула она, - дай бутылку, пить хочу.
   Он не отвечал: должно быть, увлекся.
   - Ну и ладно, - пробормотала Танька, -  без тебя обойдусь. Она зачерпнула бидончиком немного воды, ополоснула его и вылила к ногам.
   - Фу, безмозглая! – обругала себя. – Всю воду замутила. Жди теперь, когда осядет.  Умрешь от жажды...
   А пить хотелось все сильнее. Даже в горле пересохло. И она решила потихоньку войти в воду, чтобы выбрать местечко почище и зачерпнуть оттуда.
   Подоткнула подол платьица, как это всегда делала мать, когда собиралась полоскать белье. И не успела сделать трех шагов, как ухнула выше пояса. Ноги обожгло холодом.
   Она было рванулась назад, но увязла еще глубже. Вдруг сами собой полезли в голову страшные мысли про судорогу, бездонные омуты... И она в голос заревела:
    - Мама-аа! Паша-аа, Пашенька-аа! Родной! Тону-уу-у . А-ааа.
   - А-ааа... – коротко отозвалось равнодушное эхо.
   Танька не помнила, как бегал по берегу насмерть перепуганный Пашка. Как потом, вдруг что-то сообразив, ринулся в ельник и оттуда приволок большую сосновую лапу...
   Пришла в себя от жуткого озноба.
   Рядом лежал Пашка, вымазанный с ног до головы илом. Время от времени он отворачивался и плевался, зло ругаясь...
   - Паша... - простонала Танька.
   - Дура! –  перебил ее Пашка. – Вечно лезешь  куда не надо.
   Она привстала. Оглядела свое изорванное платье, черные от подсохшего ила руки и ноги, горько заплакала.
   Ей совсем не жаль было платься. И даже бидончика, утонувшего в озере. Ну, поругает немного мать да и забудется через день-другой.
   Она глядела на своего спасителя и и продолжала плакать. И он глядел на нее и, ничего не соображая, хлопал ресницами.
   - Чего реветь-то? Живая же...
   - Дура я, Пашечка. Самя безмозглая... Прости меня, Пашечка, прости дуру без... – и она заголосила.
   - Да перестань реветь! - прикрикнул Пашка. – Без тебя тошно...
   - Нет, Пашечка, ты уж прости меня, - ползала перед ним на коленях Танюшка.
   - Да ты, что ли, совсем рехнулась со страху?
   - Нет, Пашечка, не сдурела! Если бы не ты, никто бы меня ввек не отыскал в этом проклятом озере. Бегала б мамочка по бережку да голосила б, - навзрыд плакала Танюшка.
    «Ой, какое у нее некрасивое лицо, когда она плачет...» - подумалось тогда Пашке.
   - Ну так не утопла же. Я бы тебя с самой середины озера вытащил, - храбрился он.
   - Нет, Пашечка, на середине мне бы конец пришел, - стала понемногу успокаивать Танюшка.
   - Ты что, не веришь? Ну хочешь я заплыву на середину?
  - Что ты, Пашечка, что ты! Я помру со страху. Я верю, верю!
   Но ему показалось, что она соглашается с ним лишь для того, чтобы успокоить.
   Он принялся стягивать с себя штаны, и тут она закричала и ее начало трясти, как в лихорадке...
   - Танюха, перестань! Ну, не трясись ты так! – умолял ее Пашка. – Не стану я заплывать на эту проклятую середину.

   ... Пашке показалось, будто занавеска на Танюшкином окне шелохнулась.  Он с минуту вглядывался... Нет, почудилось...
   Он посидел еще с полчаса и отправился спать.
   Пашка так и не понял, что привело его сюда, в Варварин двр.  Подумал только: «Вот чудно! На Танюшку обижаюсь за ее выверты, а сам себя понять не могу...»

7
На другое утро заладил дождь.
   - Теперь до вечера не очистится небо, - Селиван торжествовал. Он изогнул длинную худую шею, пытаясь из окна разгядеть небосвод
   Пашка лишь на секудну бросил взгляд на отцовские глаза, но всё равно успел заметить в них  искорки нескрываемой радости.
   - А дождь грибной. Я-то знаю. Меня не проведешь, - хмыкнул Селиван. – А, Марфа. – Не слётать ли мне в лесок? Да я, если что, поблизости буду.  Туды-сюды... Глядишь, на жаренку грибков наберу. Всё одно день-то, считай, пропал.
   Пашка заметил, как мать метнула в него гневный взгляд, будто  это отец был повинен в дожде.
   - Ну так как, Марфуш? Не пропадать дню-то...
   - Да иди ты хоть на все четыре стороны... – обреченно вздохнула мать. – Только попробуй вернуться поздно. Домой, так и знай, не пущу!
  - Туды=сюды, Марфуша. Одна нога...
  - Пап, а возьми меня с собой, - неожиданно для самого себя напросился Пашка. – А что, ты меня ни разу в лес не брал.
   - Ой! – всплеснул руками Селиван. – Да неужто ты младенец какой?! Сам дорогу в лес не отыщешь?..
   - Селиван, а и в самом деле, - вступилась за Пашку Марфуша, - взял бы хоть разок сына с собой. – Тебе ж его на себе не тащить.
   - Да я ничего, по мне хоть и ты айда с нами, - сник Селиван.
   - Да мне-то на работу надо, милый. Кроме грибов-то, надо еще и на хлеб-соль зарабатывать, - вздохнула Марфуша. – А ты парня возьми. Вдвоем, глядишь, поболе принесете, так я сразу и засолю в кадке. А ты, Павлик, не обращай на батьку внимания в лесу.  Не слушай его советов, чтобы только белые брать. Всякий гриб бери. На засолку все пойдут. А то он шастает целыми днями по лесу, а как на зиму заготовки-засолки делать , так и не из чего...
   На том и порешили. Однако Пашка видел, что отец не в восторге от его кампании. Но хочешь не хочешь, а отвертеться, похоже, у него уже вряд ли получится...
   И вот они уже юркнули в густой ельник.
   Здесь было сумеречно и уютно. Густые кроны надежно сдерживали напор мелкого и нудного дождя. Но Пашка знает: еще час-другой, и даже густые еловые лапы не укроют их от непогоды.
   Пашка едва поспевает за отцом. А тот спешит, почти не глядит под ноги. И Пашке непонятно, зачем вообще отец так рвался в лес, если не срезал пока что ни одного даже самого завалящего гриба.
   И хоть он не считал себя заядлым грибником, но точно знал, в этом ельнике наверняка успела народиться не одна семейка маслят. Они любят плодиться в таких вот теплых, немного сумеречных ельниках.
   Пашка было замедлил шаг, озираясь по сторонам. Вон в каких-то пяти метрах топорщится полуистлевший лесной сор. Еще миг и Пашка ловко разгребает это место. Так и есть: десятка полтора маслянистых шляпок.
   - Пап, погоди минутку! – окликает он отца. – По грибы ведь идем – не на прогулку...
   - Догоняй! – коротко бросает отец, даже не обернувшись в сторону сына.
   Пашка впопыхах срезает маслята, не глядя кидая их в корзину, поднимается и... не видит отца. Только что маячила его спина, а теперь и след простыл.
   - Пап-ка-аа! – кричит Пашка.
   В ответ – молчок. Даже эхо не отозвалось.
   Пашка давно заметил, что в таких вот густых ельниках сколько ни кричи, эхо почти не отзывается. Он и сейчас коротко отметил это про себя. Но раздумывать над очередной лесной загадкой ему было не досуг.
   «И куда подевался отец? – дивился Пашка. – Так рвался по грибы и на тебе – несется, как угорелый. А куда – непонятно. Ну и чудеса! А может, в свой заветный березнячок торопится?..»
   - Батя-ааа...
   - Да неужто ты дитя малое, что переполошился так, - укорил его отец.
   Он стоял почти рядом. И, как показалось Пашке, внимательно глядел на него. Точнее, вглядывася в его глаза. Пашке даже не по себе сделалось. Было во взгялде отца что-то испытывающее, будто он хотел что-то поведать сыну, но сомневался, стоит ли или подождать...
   - Пап, - начал Пашка, - если мы пришли по грибы, так...
   - Погоди, сынок, - перебил его отец. – Я чего хотел тебе сказать...
   Пашка насторожился. Он всяким видел отца, но таким посветлевшим, что ли, в первый раз.  А через минуту и вовсе чуть было не выронил из рук корзину. Его отец, непутевый Селиван, как его прозвали в округе, достал из кармана сложенный в несколько раз газетный лист. Потом наскреб из бездонных карманов махорки и... принялся сворачивать самокрутку.
   - Папка! – от удивления у Пашки рот открылся.
   А Селиван лишь махнул устало рукой: не встревай, мол, всё это мелочи жизни...
   И вот он уже глубоко затянулся. В воздухе запахло терпко-сладким ароматом табака вперемешку с хвойным настоем .
   - Вот что, сын! Грибы, конечно, грибами, туды-сюда... Это дело немудренное. Не в них смысл нашей жизни. Я ить что с мамкой твоей вчерась повздорил из-за этих покосов, леший их побери! Покосы, конечно, тоже нужны. Да только и долги возвращать надоть. Вот! – вздохнул Селиван, будто с его плеч тяжкий груз сняли.
   Да, Селивана надо было очень уж хорошо знать, чтобы понять, что сейчас он очень прозрачно намекнул своему сыну на нечто ужасно сокровенное. Посторонний человек, конечно же, нимало удивился бы несуразности его мыслей, которые столь косноязычно попытался выразить Селиван. Только Пашке еще и не такие бессвязные несуразности приходилось слышать от отца.
   Поэтому сейчас у Пашки учащенно забилось сердце. Да так, что он тут же позабыл о грибах  И приготовился слушать...
   Он даже оглянулся: нет ли поблизости хоть какого-нибудь пенечка, чтобы усадить отца. Потому что пока тот на ногах от него можно всякого ожидать. Он ведь и на полуслове может остановиться и тут же ринуться вперед без оглядки.
   А Селиван словно прочел мысли сына.
   - Не трудись . Рассиживаться некогда. Торопиться надо.  Идешь со мной на Горелые болота?
   - Ты что, пап! Это ж километров десять – не меньше. Там, вроде, знахарка Мария живет?
   - А ты будто бы бывал там? – усмехнулся отец.
   - Да нет... Люди говорят. Мне-то что там было делать. Там и грибов-то наверняка нет. Разве что сыроежки...
  - А грибов мы на обратном пути наберем. В четыре-то руки – раз плюнуть. Ну так как? Туды-сюды...
   - Айда... – неуверенно произнес Пашка. Если честно, он  не очень-то горел желанием ноги бить в такую даль. К тому же и о Марии всякие страсти-мордасти рассказывали. Ладно бы только знахаркой называли, так и колдуньей... Он, Пашка, конечно, не очень-то верит во всякие там байки. Но и просто так люди наговаривать не станут...
   - Ну вот что, Пашка, - твердо сказал отец, - не желаешь, так прямо и ответь. Будь мужиком. Меня задерживаешь, а я обещался. Там, - неопределенно махнул он рукой, - ждут. – Коли что, домой дорогу знаешь, не заблудишься. Ну, покедыва. Туды-сюда...
   Селиван аккуратно загасил окурок. Покряхтел, поднимаясь, и засеменил напрямую, не выбирая пути.
   Лишь какую-то секунду Пашка колебался, обуреваемый сомнениями, но любопытство взяло верх. И он кинулся вслед.
   Он едва поспевал за отцом. Если о чем и успевал подумать, продираясь сквозь заросли молодого ивняка, так это о том, что там, впереди, его наверняка ждет что-то значительное и таинственное. По пути он несколько раз пытался заговорить с отцом, но все попытки оказывались напрасными. Его вопросы, казалось, разбивались вдребезги об отцовскую худую спину.
   
   ... Уже на подходе к Горелым болотам, а точнее, к домишке знахарки Марии, Пашка вдруг сделал для себя удивительное открытие. Оказывается, когда перед тобою маячит какая-то загадочная и таинственная цель, любая даже самая долгая дорога не утомляет.
   Пашка и правда почти совсем не устал. Разве что самую малость. Не походил на утомленного путника и его отец – Селиван.
   Есдинственно, что немного сбивало с толку Пашку, лишь то, что за весь длинный путь отец не проронил ни слова.  Будто он был один-одинешенек в лесу и в шаге от него не пыхтел его собственный сын. Но после выкуренной отцом самокрутки Пашка решил уже ничему не удивляться...
   И вот они вышли, наконец, на опушку леса.
   Впереди простирались черные болота, которые все по привычке называли Горелыми. Пашка слышал, будто на Горелые болота никто никогда особо не стремился. Причина крылась в том, что тут нечем было поживиться: ни тебе грибов, ни ягод.
   Когда-то, еще до Пашкиного рождения, на болотах много недель подряд горел торф. То ли он сам выгорел, то ли ливневые дожди погасили пожар, а может, и люди добрые вмешались... Только с тех пор это место считалось гибельным и совершенно бесполезным. Об этом знали все: и люди, и звери, и птицы.
   Если бы не отец, Пашке и в голову не пришло податься сюда. Тем более, что тут же, к опушке леса, прилип вросший по самые подслеповатые окна кособокий домик колдуньи Марии.
  «Только курьих ножек и не хватает этой избушке...»  - усмехнулся про себя Пашка. Но отцу ничего не сказал.
   - Маша! – окликнул Селиван хозяйку, тронув почерневшую от времени калитку. – Дома ли ты?
   Пашка рот открыл от удивления. Знахарку все до единого в округе называли не иначе, как колдунья Мария. Иногда прибавляли еще слово -  «черная».  А тут... так ласково...   У Пашки даже в груди  что-то зашевелилось.
   «Надо же, он мамку так почти никогда не называл. А тут какую-то чужую колдунью...» - насупился Пашка.
   Между тем отец продолжал допытываться:
   - Маша, жива ли? Если дома, отзовись. Не серчай. Не смог я вчерась забежать. Сама знаешь, дела... Покосы – язви их в корень! Мирские заботы – нет времени о людях подумать...
   И вдруг отец вздрогнул.  А Пашка от неожиданности уронил корзину. Маслята, словно только этого и ждали. Выскочили, будто живые, изчезнув в траве. Но Пашка даже не попытался их собрать.
   Из глубины болота как будто из самой его выгоревшей сердцевины, вырвался ко-ло-ко-ль-ный зво-ннн. Вот он загустел тяжело, поплыл над болотом. Вот, рыдая, колокольный звон задел краем опушку, наткнулся на скособоченый домик. И словно вторя ему, жалобно заплакали-задребезжали подслеповатые окошки.
   - Маша! Жива-здорова! – с восторгом прошептал Селиван. И его лицо озарила красивая, добрая человеческая улыбка. Не та, к которой привыкли Пашка, Марфуша и все-все, считавшие Селивана непутевым чудаком, а настоящая – очень живая.
   «А ведь папка-то у меня еще совсем молодой и...красивый, - дивился про себя Пашка. – Рассказать мамке, так ни за что не поверит...»
   - Поспешай, сынок! – всё еще светло улыбаясь, поторопил отец. – Она, бедолага, поди, умаялась  одна-одинешенька.
   Они подошли у булькающей заводи шириною метров в двенадцать. Болотная жижа хлюпала, угрожающе пузырилась, словно кто-то неведомый изо всех сил пытался вырваться из ее плена да не мог.
  - Пап, а как мы переберемся? – не смог скрыть страха Пашка. – Тут наверняка бездонная прорва...
   Да кто ж ее мерял-то эту прорву, - пожал плечами Селиван. – Да ты не боись. Брод не здесь. Нам – сюда, - кивнул он на едва приметную тропку, вьющуюся почти у самой заводи.
   Шагов через сорок-пятьдесят тропинка упиралась в пару жердин, переброшенных с берега на кочковатую поверхность болота. Жердины были не длинные и не короткие, а ровно такими, какими и долны быть, чтобы преодолеть шагов пять погибельной трясины.
   - Вот это да! – воскликнул Пашка. – А что там на болоте?
  Селиван даже не взглянул на сына. Перескакивая с кочки на кочку, он уверенно продвигался, как полагал Пашка, к самому центру этого болотного острова. О том, что центр его там, откуда доносился колокольный звон, Пашка догадался сам. И еще оттуда пахнула запахом свежей стружки.

8
В первую минуту Пашка ошалел. Такого ему еще ни разу в жизни не приходилось видеть. Даже в городском музее, куда они всем классом ездили на зиних каникулах
   Посреди болота, на  выровненной площадке, приблизительно на сорок щагов в длину и столько же в ширину стояли солдаты...
   Они были как живые. И если бы не запах свежей стружки, витавший над этим своеобразным плацом, Пашка решил бы, что и солдаты, и ладные гимнастерки-афганки на них, – всё это настоящее.
   Пашка глядел на всё, как зачарованный.
   Отец подтолкнул его в плечо: иди, мол, сын, гляди и запоминай.
   Пашка медленно, точно во сне, брел по присыпанной желтым песком узенькой дорожке. По сторонам  от  нее стояли молчаливые воины, вырубленные из цельных стволов. У некоторых из них на груди висели автоматы. Почти как всамделешные. А вот и женщина в военной форме склонилась над лежащим, должно быть, раненым солдатом. По сумке с крестом Пашка понял, что она - санитарка.
   Солдаты строго глядели на Пашку, будто ожидали, что же он скажет им. И Пашка, совершенно растерянный, тихо прошептал: «Здрасте...»
  Он всё еще не мог поверить, что всё это – дело рук человеческих. Он был настолько ошеломлен, что даже не спросил от ца, кто все это сотворил.
   - Здравстуй, добрый человек! – послышался рядом чей-то надтреснутый голос.
   Пашка вздрогнул, обернулся. Отца не было. Но он тут же понял, что голос и не мог принадлежать отцу. Тогда кому? Он принялся озираться по сторонам. А солдаты продолжали глядеть на него сурово своими деревянными грустными глазами.
   - Где отец? Или тебя одного послал? Тогда говори, что наказал передать...
   Из-за санитарки, склоненной над раненым солдатом, вышла женщина в черном одеянии. На ходу она стряхнула невидимую пыль с лица лежащего солдата и сделала шаг к Пашке.
   Пашка было попятился, внезапно испугавшись этой женщины, у которой были странные глаза. Они были такими  огромными, что ему вдруг показалось, будто он сейчас утонет в них. А потом эта Черная Колдунья превратит его в одного из деревянных солдат. И мать никогда не узнает, где же ее сын, Пашка.
   И он уже приготовился задать стрекача, когда послышался голос отца:
   - Ну как тут дела, Машенька? Чай, измоталась... -  Отец нес неизвестно где добытый старый-престарый сундучок. – Ты бы инструмент, Мария, на ночь-то в дом забирала. Не ровен час дождем зальет, набухнет. Как им тогда работать? Я ведь из самого Кабула стамески да рубанки вез, - с укором сказал Селиван. – И только для этого , - обвел он взглядом плац, - использую...
   - Ну вот, заворчал...  – усмехнулась Мария.- А где я по-твоему храню это добро? В доме и держу. А вчера, думала, придешь, вот и вынесла...
   - Не смог вчера, Мария, не серчай: покосы...
   - Да знаю, хоть и живу в глухомани. Не пришел, выходит, не смог. Они подождут...  – вздохнула Мария. – Они вечно могут ждать. Не то, что мы – живые. А я тут прибралась. Дома не сидится. А в непогодь по лесу не побродишь с моим-то ревматизмом...
   - Хм... – плутовато улыбнулся Селиван, и Пашка снова увидел прежнего привычного отца, сама знахарка, а жалуешься на болезни.
   - Ах, оставь... – махнула рукой Мария. – Тоже мне нашел знахарку...
   - Ну уж, не прибедняйся. А что, не было никого из твоих пациентов? И сюда никто не пытался заглянуть?
   - Да одна я все эти деньки. А сюда... – Мария пожала плечами, – Да  ведь про это место только мы с тобой и знаем. Да вот теперь сынок твой. Как его?
   - Павел, - степенно сказал Селиван. – А это, кивнул он в сторону Марии, - моя боевая подруга.
   - И вы тоже воевали? – удивился Пашка.
   - Сестрой милосердия в госпитале служила... Из лап Смерти вырывать людей пыталась. Жаль, не всегда это удавалось, - обвела она печальными глазами деревянные скульптуры солдат.
   Пашка ничего не понял из мудреного объяснения Марии. Но тут вмешался отец.
   - Теперь вот помогает память хранить о ребятах, - кивнул он на деревянных солдат.
   - А они все погибли? – спросил тихо Пашка.
   - Здесь не все еще. Со временем каждому, с кем воевали, поставим такой. Верно, Мария?
   - А как же, - отозвалась она. – И Ивану, и Мишке, и Махмудке, и Степану, и Лео, и... запамятовала, как звали того парня из-под Смоленска? Его еще из-под Кандагара без рук и ног вывезли, а он...
   - Митя?
   - Точно! Дмитрием звали.
   - Всем поставим. Только б жизни хватило.
   - Должно хватить, - грустно улыбнулась Мария. – Не такие мы стобой еще и старые.
   Пашка удивленно поглядел по очереди на отца и Марию.
   - Что, Павел, удивляешься? – тронула его за руку Мария. – Это война, сынок, состарила нас раньше времени. Там ведь год за три шел. Вот и сосчитай...
   Пашка долго всматривался в санитарку, которая поддерживала голову раненому солдату, и какая-то догадка мелькнула у него в голове. Он не выдержал и спросил отца:
    - А эти – солдат и санитарка – они тоже... погибли?   
    - Ну какая ж она санитарка? – поправил его отец. – Сестра милосердия. Вот! – и он повернулся к Марии. – Наследник интересуется, живы ли мы стобой или нет... – и переводит затуманенный взор на скульптуру.
   И тут Пашка все понял.
   А Мария пояснила:
   - Это я упросила твоего отца вырубить. На ночь-то я ухожу в дом, и отец твой, понятно, не всегда может выбраться сюда. А случается и я прихворну. Тогда несколько дней не показываюсь сюда. А так мы с ним будто бы всегда рядышком с товарищами нашими...
   - Разговоры разговорами да только нам еще туды-сюды... Надо бы памятник Петру из четвертой роты укрепить. В прошлый раз торопился домой – не доделал...
   - Да, вроде, гость сегодня у нас, - всплеснула руками Мария. – До работы ли? В другой раз как-нибудь...
   - Не к чему оставлять на другой-то раз, - возражает Селиван. - - А гость заодно и поможет. Он у меня, знаешь, какой мужик! Батю за пояс заткнет. Вчера на покосах едва угнался за ним. Небось, стамеску да молоток сможет удержать...
   - Что ж, воля твоя, Селиван. А я, если не против, пойду домой, хоть какой-никакой обед состряпаю. Не отпускать же работников голодными. Да и грибков на обратном пути собрать надо будет... – усмехнулась Мария. – Марфуша, небось, всыплет, коли порожняком вернешься? Да еще с сыном...
   И она исчезла так же незаметно, как и появилась...
   - Пап, и всё это правда?
   - Что, Павлуш?
   - Ну, про Афган, про солдат этих, про то, как колдунья Мария спасла тебя...
   - Цыц! - Прикрикнул Селиван. Даже ногой для острастки топнул. Таким Пашка и не видел ни разу отца. В глазах возмущенные огоньки. Даже подбородок задрожал. - Не смей никогда называть мою военную подругу колдуньей! Слышишь? И знахаркой тоже не зови!
   = Но другие... – начал было оправдываться он.
    Селиван крепко сжал Пашкино плечо.
   - А другие, Павел, пускай хоть головой в Ветродуй-болото сигают, а ты своим умом жить старайся. Понятно? Другие, должно быть, уже и позабыли своих боевых товарищей, а мы с Марией помним. И пока сердце будет стучать да ноги хоть чуток передвигаться – не забудем товарищей своих погибших, - сказал он, точно  клятву произнес.
   - Прости, отец! – выдохнул Пашка.
   - То-то, - кашлянул Селиван. – А насчет правды... Так ведь без нее и жизнь не в жизнь. За нас, может, и головы сложили и Петр, и Иван, и Махмудка, и... – забормотал он, напрявляясь в глубь этого странного музея под откртым небом.
   Ни стамески, но молотка, ни рубанка, ни иного инструмента им в этот раз не понадобилось.
   Налетел легкий ветерок. И с другого конца болота пахнуло гарью. Зато через минуту-другую перестал моросить дождик. Небо стало потихоньку очищаться от облаков. Кое-где оно даже заголубело небольшими прогалинами.
   И хоть еще ни один луч не достиг мокрой земли, но присыпанные желтым песком дорожки на плацу стали излучать больше веселого света.
   - Никак распогаживается, - вздохнул Селиван. – Надо поспешать. Сегодня инструмент этот уже вряд ли пригодится. Отложим до следующего раза.
   - И мы придем еще сюда вместе? – с надеждой спросил Пашка.
   - А как же! Вот только с покосами управимся и придем. Руки-то у меня уже не те стали. Твердости нужной нет. А дальше – старость... Может, передам, что сам умею, тебе.  Глядишь, продолжишь дело отца и Марии. Если, конечно, душа будет лежать. А на нет и суда нет... – вздохнул Селиван.
    - Ты что, па?! Я с радостью. Только вот не знаю, как получится...
   - Коли охота будет – непременно получится. Дело немудреное.
   - Ну да! – не согласился Пашка. – Вон они – как живые. Не каждый так сможет вырубить из ствола. А потом еще и стамеской...
   - Я же смог. А ведь в роду не было ни скульпторов, ни художников. Мастера-краснодеревщина и то не упомню... А ты говоришь – не сможешь...
   Потом Селиван вытащил из потаенного места саперную лопату. Протянул ее сыну.
   - Надо небольшую ямку вырыть, а я с того краю болота  принесу памятник Петру. Тебе тут на пару минут работы, - ткнул Селиван носком сапога в место, где Пашке предстояло вырыть ямку. – Земля тут податливая.
   Земля на самом деле была мягкой и рыхлой. Казалось, принадлежала она не болоту, а хорошо ухоженному огороду. И Пашк в два счета вырыл нужное углубление.
   Тут и отец подоспел. Он акуратно прижимал к груди статую солдата.
   - Ну вот, - сказал Селиван. – Он и в жизни был такой же легонький. Да и откуда тяжести было набраться.  Едва девятнадцать стукнуло, как не стало нашего Петруши. Я ведь его на себе израненного километра два тащил и хоть бы минутку передохнул. Точно ребенка малог.  А он стонал поначалу, а потом затих. Я торопился... Но Смерть опередила...
   На Пашку глядели удивленные глаза молодого парня. И если бы на нем не было военной формы, вырубленной из дерева. Пашка подумал бы, что Петру столько же лет, сколько и ему, Пашке. Ну, может, от силы на пару лет побольше.
   - Он и живым был такой же... небольшой? – зачем-то уточнил Пашка.
   - Я же толкую – точно подросток. На полголовы повыше тебя, - уточнил Селиван. - Только пуля, она каждого почем зря косит, не спрашивая ни о росте, ни о возрасте, ни о чем другом. Войне всё  одно...
   После того, как они укрепили, статую Петра, Селиван отошел вглубь музея-острова. Там виднелись несколько молоденьких березок.
   Пашка последовал за отцом. Березок было три. Они образовали как бы живой треугольник, а посредине его, у зеленых крон, висел на деревянных подпорках колокол.
   Селивал было взялся за язык колокола, но звонить почему-то медлил. Обернулся к Пашке.
    - На-ко лучше ты, - кивнул сыну...
   Над островом поплыл мелодичный колокольный звон. Он был чистый, как лица и души этих молодых солдат, навечно вставших в центре этого острова, и немного печальный, как лицо той санитарки, склоненной над раненным солдатом.
   Колокольный звон торжественно лился над Горелыми болотами, над кособоким домиком Марии, над опушкой. И под этот звон сын вслушивался в слова отца.
   - Это для тебя, Петруша, и для тебя, Иван, и для всех-всех, кого буду помнить, пока жив. А потом и сын, Пашка, будет помнить, и его сын, словно заклинание, говорил Селиван.

   Тем же путём они вернулись на опушку, к домику Марии. Она уже заканчивала хлопоты. В крошечном палисадничке на столе уже дымились щи. Они были без мяса. Но таких Пашка не ел ни разу – ароматные, вкуснющие, словно сварены были не из обычной капусты, а из каких-то колдовских трав. Эти щи прибавляли силы, напрочь отметая усталость.
   И когда Пашка съел целую миску, то против своей воли неожиданно попросил добавки.
   Отец довольно крякнул. А Мария, одетая ради гостей в цветастое красивое платье, обрадованно закивала головой.
   - Кушай, мужичок, кушай на здоровье! Как есть человек, так и работает. А из тебя, видать ладный работник вырастит. Весь в батьку пошел.
   Селиван снова крякнул. Видать от смущения и досады.
   - Да какой из меня работник, Мария!
   - Как какой? – удивилась Мария. – Лесником, пожалуй, не каждый сможет.
   - Да я всего-то на полставки. И дело-то нехитрое. Лес с детства знаю. Сезонники, правда, подводят. Всё норовят поперек сделать...
   - Я третьего дня в березовый перелесок бегала, - рассказывает весело Мария. – Так там на полянке  земляничной совсем свеженькая беседка. Ну, думаю, кто ее мог сработать...
   - А как же?! Вдруг гроза застигнет грибника... Ненастье сподручнее переждать в укрытии.
   - Да ведь ты, Селиван, мог бы и не работать. Пенсию ведь получаешь, хоть и маленькую, но всё же...
   - Как не получать? По инвалидности платят. Да на пенсии разве усидишь. Да и Пашка вот подрастает. Одной Марфе не управиться. Она и так крутится, как белка в колесе...
   - Ты б ей помогал побольше по хозяйству...
   - А лес? Лес, он тоже без надежных рук не сможет. Упустишь что – сплошным буреломом зарастет. А дома... Хм, вот Пашка за хозяина...
   Пашка разомлел после щей, а тут еще Мария пирог, начиненный земляникой, под нос придвинула. В огромную кружку налила  очень вкусного, как сливки, пенистого молока... Ему было не до разговоров взрослых. А если и слушал их, то вполуха.
   Думал Пашка о своем...
   «Теперь пускай только хоть кто-нибудь скажет дурное слово об отце! И в лесу он пропадает по делу – работа лесника того требует. Хоть и на полставки всего оформлен, но всё равно... И по грибы бегает не потому, что он без них не может. А потому, что грибы и работа лишь причина. Здесь, на этом чудном островке, проводит отец все сободное время. Для памяти товарищей старается. А люди злые на языки о нем говорят всякое, хоть никто и не знает настоящую правду. Вот как бывает... А отец и не напрашивается на похвалу. Не для этого старается. И он, Пашка, конечно, теперь всегда будет глядеть на отца совсем другими глазами. И обязательно постарается перенять у него этот вот талант – вырубать живых людей из мертвого дерева...»
   Мария провожала их до самого березняка, который стоял на полпути к кордону. По дороге она провела их  по заветным местам, которые хорошо знала. И Селиван с Пашкой да с помощью Марии быстро доверху наполнили корзины самыми отборными подосиновиками и подберезовиками.
   А Пашке еще там, у избушки, она передала большую корзинку с боровиками – самыми лучшими белыми грибами. Селивану сказала, что корзинку можно и не возвращать.
   - А ты как? - Не понял тот.
   - Да мне-то много ли надо грибов. Эти я вчера с вечера набрала. Их нынче по моим потаенным местам – тьма.
   - Да я - про корзинку...
   - Да неужто, Селиван, ты забыл. Сам ведь еще прошлым летом целых пять штук таких же сплел для меня. Куда их столько...
   - Да, память стала подводить, - усмехнулся он.
   А когда прощались, Селиван сказал:
   - Я-то, Маша, видать, не скоро  теперь приду. Покосы. А тебе, если что надо, говори, я сына пришлю.
   - Да ничего мне не надо. Спасибо, Селиван. Теперь-то самый сезон – грибы, ягоды  да травы. С утра козу привяжу у опушки, а сама до вечера в лес. А сена, - она усмехнулась, - на свою козу всегда сумею накосить.  Ты, Селиван, займись соими покосами. Что-то ты и вовсе от дому отбился. Люди нехорошее говорят. Молва долетает и до моей глухомани...
    - А что люди болтают?
   - А будто ты по весне сена у Варвары выпрашиваешь. Мужик, а у бабы, мол, помощи просишь...
   - Да приболел я прошлым летом. Голова надвое раскалывалась. Видать, после контузии нет-нет да и прихватит. А-аа, - махнул он рукой, - и просил-то разок-другой... У меня ведь на солнцепеке как голову напечет, так я потом - в лес. Добегу до первого бурелома да и катаюсь там пока не попустит...
   - А ты бы попил отвар сон-травы на ночь-то. Да и днем не помешает.
   - Да нету отвара-то...
   - Так чего ж молчал. На днях занесу. Неременно попей. Лучшего лекарства и быть не может. А голову-то прикрывай на сенокосе. А может, причина и не в перегреве, может, от однообразных косарских движений кружится.  Так тоже случается... Всё- таки контузия, - вздыхает Мария. – Ладно, заговорила я вас. До свидания. А на людей не серчай. Вон сын Пашка отца в обиду не даст.
   Пашка кивнул, а у самого на душе стало неспокойно.
   «Ну сказал бы хоть мне, что у него так плохо бывает с головой, -досадовал. – Да разве я позволил бы ему на покосы пойти.  Вдвоем с мамкой за неделю навалили бы трав... Но он  терпел да посмеивался. Так вот и живут... Мамка ничего про него толком не знает. Я – тоже. А он всё в себе держит. Может, думает – не поймем. Но я же понял...» 
   Когда уже подходили к кордону, Селиван вдруг остановился, развернул Пашку к себе лицом. Заглянул сыну глубоко в глаза и тихо, но твердо сказал:
    -   Что видел да слышал, о том матери ни гу-гу!
   - Ну почему? – удивился Пашка. – Ты разве плохое что делаешь? От этого же польза...
   Пашка еще до конца не понял, какая же от всего увиденного им польза. Но еще не окрепшим сердцем понимал, что всё сделанное руками отца – очень важно. И для Марии, и для других, и для него, Пашки. Но самое главное – для отца.
   - Плохого, конечно, нет ничего, да только вдруг не поймет она. Лучше промолчать до поры... В особенности, про голову мою. Она ведь не всегда болит. Вот Мария приготовит отвар сон-травы, и утихнет боль... Туды-сюда... – зачастил он.
   И опять он показался Пашке прежним. Будто ничего и не было. И этого дня тоже...

9
С Танюшкой Пашка теперь виделся только на покосах. Он просыпался чуть ли не с первыми петухами, хватал свою маленькую косу «литовку» и торопливо вышагивал в сторону Ветродуя.
   Позже приходил отец. По его потемневшему лицу Пашка догадывался, как у него невыносимо болит голова. После того, как он побывал с отцом на Острове Памяти (Так теперь Пашка называл про себя Горелые болота), Селиван как-то проговорился: голова, мол, у него раскалывается особенно со сна.
   - Потом к полудню боль унимается, - делился он. – Через это я и курить бросил. Разве что изредка, когда хожу туда, к своим товарищам...
    - Скорее бы уже тетка Мария отвар сон-травы принесла, - вздохнул Пашка.
   - Принесет. Если обещала – сделает! У нее слово твердое – солдатское.
   - Пап, а чего она в стороне от людей живет?
   - Как это в стороне? – удивился отец. – Там ведь все наши – и Иван, и Степан, и Петруша, и... Вот она и присматривает за ними, чтоб недобрый кто не забрел да не порушил всё...
    «Но они же все деревянные. Там ведь даже и не кладбище, которое надо бы сторожить...»,  - хотел было возразить он, но почему-то промолчал.
   А отец, словно угадав его сомнения, продолжал:
   - А может, за войну-то столько смертей довелось ей увидеть, что хочется одной пожить. Подальше от мирской суеты...
   Пашка не очень понял отца. Но рассудил так, что Марии да и отцу, им, должно быть, виднее, где жить и как... Их ведь тоже две семьи всего-то постоянно проживают на лесном кордоне. И ничего, привыкли.
   А Мария что... Ей, наверное, и не нужны соседи. Она столько пережила... Да и товарищей – целый Остров Памяти. А людей она, может, еще побольше, чем он, Пашка, видит. Они к ней и приходят, и приезжают. А она для всех отвары готовит да целебные травы сушит.
    После похода на Остров Памяти Пашка твердо заявил матери, чтобы она и носа не казала на Ветродуевы покосы.
   - Мы с отцом сами управимся!
   Марфуша было открыла рот, чтобы посмеяться над возможностями Селивана, да только Пашка был уже не тот. Он даже прикрикнул, чего с ним никогда раньше не случалось:
   - Сказал - сами, значит – сами!
   Марфуша даже взрогнула и отшатнулась. Таким она еще не видела сына. Он показался ей не по годам повзрослевшим.
   С того утра она больше не заикалась, чтобы пойти с ними на покосы.
   «Пускай будет трудно, - размышлял Пашка, - зато он не услышит, как на покосе мамка станент судачить с соседями об отце, о его немощности. О том, что, с одной стороны, вроде бы, есть мужик в доме, а с другой, как будто бы его и нет...»
   После Острова Памяти Пашка твердо решил, что больше никогда никому не позволит говорить плохо об отце. Даже беззлобно подтрунивать над ним и то не позволит. И еще он решил незаметно для отца брать на себя самую трудную работу по дому. И делать ее раньше, чем мать примется упрекать отца в нерадивости. 
   Вот и сегодня, еще не пробило  шести утра, а Пашка уже махал своей «литовкой»:
   «Вжик, вжик, вжик...»
   Трава была тяжелой от росы. И когда Пашку обдавало ледяными росными брызгами, он только отфыркивался, как молодой жеребенок...
Тело к тому времени уже так разогрелось от косьбы, что ему было всё ни по чем.
   Он знал, отец придет не раньше, чем через час. И за это время Пашка всегда накашивал столько, что отец от удивления присвистывал. А как присвистнет, замечал за отцом Пашка, так и глова у него перестает болеть.
   Вот он и старался сейчас побольше накосить не столько для коровы, сколько для здоровья отцовского.
   Пашка, не жалея сил, махал косой:
   «Вжик, вжик, вжик...»
   Внезапно он почувствовал, будто кто-то следит на ним. Он обернулся . От неожиданности дрожь пробежала по телу, в ногах появилась слабость. Но скоро от радостной улыбки по лицу его разбежались веснушки...
   В нескольких шагах от него в извечном черном одеянии стояла Мария.
   - Ты уж не серчай, Павлуша, - приветливо улыбнулась она. – Может, напугала тебя колдунья Мария... Да только залюбовалась я твоей работой. С четверть часа неотрывно гляжу. Ох, как я рада: Селивану какая помощь теперь. Небось, мается головой-то?
   - Очень! – вздохнул Пашка и покосился на корзинку в руках Марии.
   Та перехватила его взгляд, кивнула:
   - Не тревожься! Принесла, что обещала. Отвар пойдет ему на пользу. С вечера пускай ложку-другую примет – спать будет без сновидений и кошмаров. А это в самый раз, чтобы не печалиться да не тревожиться...
   - Спасибо! А что, тетя Мария, сон-трава здорово помогает?
   - А кому как... Отцу твоему поможет – лекарство от печали. Больно убивается он по тем, кто там остался. А волноваться да растраиваться с его контузией никак нельзя. Ну а ему разве прикажешь? Над сердцем да памятью никто не властен, - протянула она Пашке большую бутыль.
  - Вот хорошо! – поблагодари еще раз Пашка. – А то со сна он прямо сам не свой. Да он скоро подойдет сюда. Мы теперь только с ним косим.
   - Знаю... – улыбнулась Мария.
   И Пашка в который раз удивился: «Все-то она знает. И не живет рядом с людьми, а все про них знает. Чудеса!»
   - Ну, прощай пока, Павлуша. Пора мне!
   - А вы обождали бы папку. Он скоро...
   - Спешу я – дел много. Мне ведь тоже на козу надо трав накосить... – опять ласково улыбнулась она и через мгновение расстаяла в клубящемся утреннем тумане, словно ее и не было тут. А улыбка ее все еще стояла перед Пашкиными глазами. И добрые, голубые глаза глядели на него из высоких росных трав.
   «И с чего люди взяли, будто у нее черные глаза? – удивляется Пашка. – Вон они у нее какие голубые да ласковые, как васильковое  поле...»
   - Приветик, Рыжий! Ты что, ночевал тут? – услышал он смех Танюшки.
   - Ага! – надувает щеки Пашка. Дергает себя за уши. А следом легонько бьет кулаками по веснусчатым надутым щекам. Воздух выходит со свистом, и Танюшка заливается на весь сенокос.
   Пашка пальцем показывает на ее платье, вобравшее в себя, кажется, всю росу от кордона до Ветродуевых покосов.
   - Выжми подол! – кричит Пашка. – Не то судороги схватят и утонешьт в траве. Ха-ха...
   - А ты лопоухонький да конопатенький, разве не спасешь меня? – покатывается со смеху Танюшка.
   - Ни-ни! – не отстает от нее Пашка. – Погляжу, как ты утонешь в росе, а потом и сам кинусь в Ветродуй. И буль-буль..
   - А я тебя за уши лопоухие и вытяну...
   Они стояли в нескольких шагах друг от друга, уперев руки в боки, и дразнились. И хохотали, радуясь утру, туману, густой траве и обильной росе. А может, и еще чему-то, о чем лишь смутно догадывались, но до конца понять пока что не могли...
   А потом Пашка с гиканьем, вприпрыжку  побежал по густющему разнотравью, срывая на ходу ромашки и васильки. А за ним, не обращая внимания на прохладную росу, бежала Танька.
   Она пыталась ухватить его за огненно-рыжие вихры и хоть разочек дернуть за них. Но Пашка ловко уворачивался от ее рук, успевая при этом срывать полевые цветы.
   Он уже нарвал целый букет. Вот уже этот букет превратился в охапку диких васильков и ромашек. И тут Танюшка настигла, наконец, его.
   - Ага! Попался, рыженький! Счас искупаю тебя в росе, конопатенький. Будешь помнить, лопоухонький, как дразниться...
   Но он и тут ловко увернулся, А Танюшка по инерции шлепнулась в траву.
   - Ой, Павлик!
   - А я что говорил? – разгоряченно кричал Пашка.
   - Ух ты, как зябко, - стучала зубами Танюшка. – Руку дай!
   - Нет! Ты меня дразнишь.
   - Что ты, Пашенька, что ты! Я шутя...
   - Тогда говори: я – Танька, рыжая, конопатая и курносая... – навис над ней с охапкой цветов Пашка.
   - Но это же неправда, Паша... Ну разве что чуть-чуть курносая, остальное – наговор...
   - И я не шибко рыжий. Так ведь? И не очень конопатый. И уши у меня со временем станут нормальными. Вот увидишь. И у отца в детстве такие же были. Он рассказывал...
   - Ой, не верю, Паша. Но я... я подожду, сказала, чуть потупившись, Танюшка.
   - Ты жди! Ты обязательно жди! Ого-го-го – кричал на весь покос Пашка.
   А потом поднял над головой цветы , подпрыгнул, что было мочи, и разомкнул ладони.
   На Танюшку полетели ромашки и васильки  Их было так много, что ей показалось, будто они будут падать вот так на нее целый день. А может, и месяц. Или год. А то и всю жизнь. Она даже глаза зажмурила от рвущейся из ее маленького сердца необъятной радости.
   Они были так поглощены своим простым счастьем, что ничего не замечали вокруг.  Даже Селивана, стоящего в нескольких метрах от них.
   А Селиван слушал их и улыбался – открыто и светло. Вот только по его небритым щекам текли слёзы. Быть может, у него все еще болела со сна голова, а может, и еще отчего...

10
То памятное лето, а следом за ним и осень пронеслись, словно вихрь над Ветродуй-болотом.
     И наверно о них не вспомнил бы никто на лесном кордоне. Мало ли времен года промелькнуло над этой землей  и лесом. Разве все упомнишь в мельчайших подробностях .
   Но эти лето и осень запомнились. Они врезались в память малочисленным жителям лесного кордона так крепко, что и потом, спустя много лет, о них еще долго вспоминали...
... Однажды, проснувшись сумеречным утром, Пашка принялся торопливо натягивать на себя школьную форму. Пора было собираться в школу.
   Он прильнул к подслеповатому окошку, пытаясь разглядеть огонек в Танюшкином доме. Огонька Пашка не увидел: его собственное окно за ночь разукрасил узорами первый настоящий мороз. У него дух захватило.
   - Зима! Мамка, батянька! Глядите – зима...
   - Эка невидаль! – зевнула Марфуша. - Пора ... Конец ноября...
   - Но вчера еще моросило, - не унимался Пашка. – А теперь посмотрите, какие сугробы намело. А морозец!
   - Ну, сугробов, положим, нет, - покряхтел Селиван. – Разве что замети с ночи остались. А валенки всё одно надо бы обуть: не то ноги застудишь.
   - Да и в ботинках проберусь, - отмахнулся Пашка.
   - Я тебе покажу – ботинки! – прикрикнула Марфуша. – Тоже мне – жених... Отец верно толкует. Без валенок не пущу! – сказала, как отрезала. И пальто зимнее надень.
   «Во Танька похохочет, когда меня такого укутанного увидит, - поморщился Пашка, но родителям перечить не стал. – А Танька перебьется. Не очень-то подразнится: вот убегу после уроков. Одной через зимний лес топать придется... К тому же если еще и ветерок хоть и лёгонький завоет в лесу... Нет, язычок Танька прикусит живо».
   Последние две недели ни Пашка, ни Танюшка нигде, кроме школы, не бывали.То ветер завывал в оголенном лесу, то хмурое тяжелое небо посыпало почерневшую землю промозглой моросью.
   Но даже если бы и стояли погожие дни уходящей осени, то все равно за дворами лесного кордона ребятам нечего было в эту пору делать. Ни грибов, ни ягод. Разве что боярышник, шиповник да рябина, но и они хороши после хорошего морозца.
   Не случайно две последние недели показались им совсем уж долгими. А школа? Но ведь уроки так быстро надоедают.  Вот как сегодня: едва дождались последнего звонка.
    Другое дело первый снег, первый мороз. Сколько неизведанной радости и веселья таит в себе первозимье. А иногда и... горя.
   Дорога от поселка к хутору за разговорами да спорами оказалась куда короче, чем утром в школу. Пашка и Танюшка спорили-решали, куда им после обеда податься. Отведать шиповника, который наверняка доспел на морозце, а может, по клюкву?..
   - Ой, Павлик! По клюкву еще рано. Да и далеко топать. За полдня не обернемся: пока добредем – стемнеет. Оставим это дело до воскресенья.
   - Тогда давай махнем в заросли шиповника. От кордона до них идти – совсем ничего.
   - И за шиповником успеем. Еше одна такая морозная ночь и он точно доспеет.
   - Ну тогда куда? Солнце вот пригревать начинает. Может, первозимок обманчивый, - засомневался Пашка. – Вдруг завтра опять заморосит...
   - Ты что! Настоящая зима пришла, - шмыгнула носом Танюшка. – Вот и нос щиплет морозец.
   - Ну уж и нос!
   - А может, за шишками на болото рванём? А, Паш?
   - На Ветродуй?
   - А то! Они знаешь сейчас, какие красивые. Я как-то пробегала на днях мимо, так они мне ужасно крупными показались, да такие... – Танюшка даже глаза закатила и руки развела в стороны. – На зиму поставить в кувшин – загляденье! Айда, Паш?
   - Думаешь, болото застыло?
   - А то нет! Такой морозище! А воды там с осени осталось – кот наплакал.
   - Так последние дни дождь, вроде, шел... Наверняка прибавилось воды.
   - Ты чего, Пашка, никак струсил? – удивилась она. – Мы же не полезем сломя глову. Сначала у берега  испробуем крепость льда...
   - Очень надо пугаться какого-то болота! Айда прямо сейчас. Может, еще и за шиповником успеем.
   - Ага, Паша, успеем. А шишки, знаешь, какие ладные! Мамка моя жуть как любит, когда в кувшине они зимой стоят. Их, если не трогать, они до самой весны простоят, как живые.
   Так за разговорами, обойдя стороной кордон, они пришли к Ветродуй-болоту. Припорошенное сверкающим на солнце голубовато-белым снежком, оно казалось самой обычной безобидной впадиной среди широких полей и перелесков, которые совсем еще недавно назывались Ветродуевыми покосами. И о смердящем, булькающем, пугающем болоте ничто больше не напоминало.
   - Гляди! – дернула Танюшка за рукав Пашкиного пальто. – Вон они шишечки - коричневенькие, бархатистые, мягонькие и такие теплые.
   Она кинула под ноги портфель и тихонько, точно зачарованная побрела к камышам, среди которых было много этих самых шищек. Они и впрямь выглядели очень красивыми.
   - Погоди, Тань! Лед ведь еще не окреп...
   Она оглянулась лишь на короткий миг и усмехнулась  и что-то тихо сказала. Пашка не разобрал, потому что она была уже почти на середине болота. Было видно, как лед слегка прогибается, но не трещит.
  «Чудно! – думает Пашка. – Лед, особенно когда он хрупкий, обязательно ведь должен потрескивать. Ну хоть немножко. А тут... Странное это все-таки Ветродуй-болото. .. А может, оно почти до самого дна промерзло? Воды-то и в самом деле с осени оставалось чуть-чуть, - Пашка даже посмеялся над своими страхами. – Надо же, а еще болтают, будто оно бездонное. И чего только не наболтают люди со страху!» 
   И он поспешил за Танюшкой.
   «Еще и вправду подумает, будто струсил...»
   И вдруг... Вот же, в десятке шагов была Танюшка. Она шла во весь рост, а теперь...
   - Танька! – заорал Пашка так, что в соседнем осиннике испуганно каркнула ворона, будто ей кто-то изо всех сил защемил крыло.
   - Та-ааа-нька!
 От Танюшки осталась лишь голова да руки, беспомощно шлепающие по ставшему вдруг черному льду.
   - Да как же ты...
   А она продолжала тщетно шлепать по растекающей болотной жиже.
   - Танечка! Ты слышишь? Ну почему ты молчишь? – шептал Пашка, словно боялся, что от его громкого крика полынья, в которой барахталась Танюшка, станет еще глубже.
   Пашка сейчас видел лишь широко открытый рот и обезумевшие Танюшкины глаза. Эти глаза, казалось, готовы были вобрать в себя все, что могло ее спасти. И в первую очередь, его, Пашку.  И ни единого звука, ни плача, ни крика. Ничего! Тишина. Лишь проклятая черная ворона каркнула над самым Ветродуй-болотом, улетая из осинника восвояси.
   - Гадина! – прошипел Пашка. – Тебы тут только не хватало.
   А сам полз, полз к Танюшке, протянув одну руку ей, а другой подгребая под себя снег.
   А она продолжала глядеть на него окаменевшими глазами, точно они уже принадлежали не ей – всегда такой шаловливой и веселой, - а одному из те солдат с Острова Памяти, где Пашка уже несколько раз успел побывать с отцом.
   - Я сейчас! Ты только замри и не двигайся...
   Она и без того замерла. Она почти что превратилась в невесомую соломинку. Вот только руки не слушались: все цеплялись и цеплялись за черный лед . Так они хотели жить... эти маленькие Танюшкины руки.
   - Держить! – намертво сжимает Пашка ее руку. – Держись, - хрипит он.
   И Танюшка что-то хочет сказать ему в ответ, но губы свело. Они лишь кривятся то ли в судороге, то ли в надежде...
   Если Пашка взялся за ее руку, он уже никогда не отпустит. Танюшка знает это. Он сильный, Пашка. Сильнее его никого нет на всём белом свете. Он всегда всю жизнь будет держать ее за эту руку, думает Танюшка.
   Так думает и Пашка. А может, он сейчас и вовсе об этом не думает. Конечно, ни о чем таком ему сейчас нельзя думать, потому что он сейчас должен тихо-тихо отподзать назад. И он отполз бы, он бы еще успел, не смотря даже на то, что голова его почему-то вдруг оказалась ниже ног.
   «Но ведь когда полз сюда, лед же был ровным. Он же не трещал, этот проклятый лед.  Вот ворону же я слышу, хоть она и улетела километра за два отсюда. А льда не слышно. Почему?»
    - Всё, Пашенька, - хрипит Танюшка. – Конец! Из этого погибельного болота нам теперь не выбраться. Вмерзнем в эту полынью... – она всхлипнула. И больше не единого звука не вырвалось из ее открытого, вновь окаменевшего рта.
   По Пашкиному лицу стекает черная болотная жижа.  Он отфыркивается. Откашливается. И ему на миг кажется, будто на него опрокинулось Ветродуй-болото – всё целиком. Так и получилось: он головой ушел в полынью, и уже там воля к жизни перевернула его в нормальное положение. Вот только надолго ли?..
   Пашкины ноги уперлись во что-то твердое.
   - Танька! Дно, есть дно! – крикнул он. – Он схватил ее за руку, с трудом стащил с нее пальто. Затем перекинул его на край ломкого льда, - а у самого зуб на зуб не попадает. – Оп-пирайся тихонько н-на м-меня. Т-так. Н-ну же!
   Она не сопротивляется. Она, словно оловянный солдатик в руках большого и умного командира, выполняет безропотно всё, что ей говорят.
   Вот уже ее грудь оперлась  на лежащее пальто. Вот, приподнятая из этой погибельной жижи сильными Пашкиными руками, она уже коленками ощущает осклизлое пальто, распластанное на хрупком, совершенно сейчас ненадежном льду. И вот Пашка из последних сил толкает ее вперед, к берегу. И ее тело по инерции медленно скользит метра три на животе, оставляя после себя черные разводья.
    Она пытается встать на ноги и не может. То ли не доверяет еще коварному льду, то ли ноги отказываются слушаться ее. Она затравленно, точно зверек чудом выбравшийся из капкана, оглядывается, дрожит, а сама ползет, ползет к невидимой кромке берега.  Там спасение. Там жизнь.
   - Пашечка, миленький! А как же ты? Пашечка! – рыдает она, оказавшись на заснеженной, но такой твердой земле.
   Даже отсюда, с берега, она видит, как побелело Пашкино лицо. Ей кажется, что даже веснушки исчезли.
   - Пашечка! – в голос закричала  Танюшка. – Пашечка!
   Он что-то прошептал. Она слышит этот шепот. Вот только разобрать не может, о чем он.
   - Павлуш! Громче!
   Он снова медленно шевелит губами. И она опять не слышит его. Но ей уже и не надо слышать. Она и так уже все поняла.
   - Ты только продержись, Павлушка! Я мигом... ты только...
   Так, как в этот раз бежала Танюшка до кордона, она еще никогда в жизни не бегала. Свои валенки она потеряла еще там, в болотной полынье. И теперь наслась в одних только намокших вязаных носках, оставляя за собой странные следы. Она и кофточку, надетую с утра поверх школьного платья, так резко сорвала с себя, что красненькие пуговки,точно капли крови, брызнули по голубому снегу.
   ... И вот уже с лесного кордона бегут люди. Их Пашка отчетливо видит на белом снегу. Но как медленно они бегут! Ведь Танюшка давным-давно побежала их звать. С тех пор прошло столько времени, что он, Пашка, успел повзрослеть в этой жуткой полынье. И уже, кажется, не вмещается в ней. Да, ему тут совсем уже стало тесно. Ему вдруг показалось, будто он прожил целую жизнь и пора помирать...
   - Скорее, скорее... – шепчут почерневшие Пашкины губы.
   А люди бегут, словно в замедленной съемке, лениво переваливаясь с ноги на ногу, размахивая густыми еловыми лапами. Лиц Пашка не видит, зато еловые лапы видит отчетливо. Каждую иглочку видит на них... Вот и тогда на лесном озере тонущая Танька, наверное, видела иголки на лапе... А его, испуганного Пашку, не видела.
   - Быстрее, быстрее... – вздрагивают еле заметно Пашкины губы, и тогда вы еще успеете...
   В его ушах нарастает колокольный звон. Как там, на Горелых болотах – Острове Памяти.
   Но он же, Пашка, еще не умер. Тогда кого оплакивает колокол? Над кем рыдает?
   - Ма-ма-аа!!!
   - Бом-бом-бом...
____________________
©А.Акишин. Жил-был рыжий, конопатый, лопоухий Пашка. Повесть. Тараклия-91

© Все права защищены. Перепечатка по частям или целиком разрешается лишь с письменного разрешения правоприемника: realstorieshl@gmail.com

Вступайте в нашу группу в Одноклассниках "Любовные романы от Александра Акишина": https://ok.ru/group/70000001017576