Это было в те годы, когда во дворах даже в центре города гуляли не голуби, а кудахтавшие куры и важные петухи, стелилась курчавая ромашка. При каждом доме обязательным порядком был длинный деревянный сарай в два этажа: на первом как раз и помещалась мелкая живность, там же держали дрова да санки. На второй этаж вела скрипучая лестница, и деревянные мостки галереей опоясывали все строение. За хитроумными замками каждая семья хранила тут утварь, которая и в доме уже не нужна, и на свалку просто так не выкинешь.
Замечательное это сооружение шибче магнита притягивало ребятню. Скрипучая галерея была то пожарной каланчой, то театральными подмостками, то местом дуэлей или партизанских боев. А дверь в сарайчик тети Шуры открыть можно было и вовсе простым гвоздем. Зная ее отходчивое сердце и общественную душу, пацаны отпирали скрипучую дверь и устраивали там свой военный штаб.
Однажды девчачье племя хитростью и коварством захватило соблазнительное помещение. Мигом вымели паутину и сор, развесили по стенам картинки, наставили по углам букетов и пошла обычная игра в хозяйки-домики!
Александра обнаружила самозванцев, когда грянул на всю округу утесовским голосом старый патефон, сваленный в сараюшку лет пять назад. Бросивши дела на полдороге, она незамедлительно протопала через двор, громко поднялась по лестнице: «Ну-ка, шпана сопливая, что вы тут вытворяете в моих владениях?» - И встала в дверях, уперши руки в бока.
Ей кинулись с восторгом объяснять, что «парни с нами помирились, Хасан починил пружину, дорожки мы взяли не насовсем, отдадим, а диван, гляди-ка, почти целый и на нем спать можно!» Хозяйка все придирчиво оглядела, покачалась на диване, похмыкала на роскошных див из «Огонька» («больно им хорошо, рубенсовским красавицам, в нашем сарае!») и с удовольствием подтвердила: «Правда, жить можно! А веник мой из дома утащили? Чтоб потом принесли, знаю я вас, утянете – и с концом!»
Потом с сожалением вздохнула (можно было подумать, что ей тоже хочется поиграть) и добавила:
- У меня еще белье не прополоскано…
Пацаны, жалея ее, предложили:
- Теть Шур, давай мы тебе корыто к колонке притащим, и полощись сколь хочешь. Воду на помойку мы тебе повыливаем, тут недалеко...
- А давайте, - обрадовалась она, - вы мне, девчата, сперва вот эту пластиночку поставьте, наилюбимейшую!
К всеобщему удовольствию вытащили корыто и белье, закрутили потуже пружину патефона, и пошла развеселая работа с музыкой, на зеленой травке под июньским солнышком.
У теть Шуры своих было четверо – Надя, Лариса, Гоша и Анютка. Но в квартире, в просторных двух комнатах и на кухне, всегда толклись, ссорились, веселились, ели, пили и скакали десятка полтора мелкого люда разного калибра. Надины подружки уже обсуждали наряды и прически учителей, с ножницами в руках храбро кроили из школьных платьев узкие юбки. Анюткины приятельницы рассаживали кукол по углам и звенели посудкой. Все мирно уживались и не мешали друг другу, квартира казалась огромной! Обиженные запирались плакать в туалете, но там сердиться долго было невозможно.
Тетя Шура знала и принимала всех, не делая никакого сословного различия. А создавалось впечатление, что это ее великодушно принимали в игры, доверяли тайны, и вообще впускали в дом. Ей было так интересно и весело с детьми, что она всегда устраивалась на такую работу, чтобы ходить по вечерам либо в ночь. Поэтому казалось, что она всегда здесь или вот-вот подойдет. Иногда заставала и врасплох, но от этого никому не было плохо, наоборот, придавало особую остроту играм.
Гошка получил двойку за прыжки в высоту. Дома его обсмеяли и принялись обучать. Матрац взяли большой, с кровати матери, веревку протянули от печки и… Куда же привязать второй конец? Вбили гвоздь в комод, замечательное украшение «залы», получилось, как надо. И пошли прыжки, только лампа под потолком качается! А тут вдруг и мать явилась…
- Ба! Гляди-тко, что они мне тут устроили, тараканы паршивые, испортили меблю, ведь тут на окне есть гвоздочек!
Она ругается, а почему-то никому не страшно, еще и спорят, объясняют, что иначе нельзя:
- Да мам, так высоко, неровно будет.
Но и Александра не сдается, отстаивает свое, комод-то новехонький!
- Передвинь матрац да и прыгай сначала где пониже, а потом – где выше. Дай, я перевяжу… Вот паразиты, дырку какую сделали… Лариска, давай хоть пластилином замажем.
Стоит, на тренировку смотрит, да еще критику наводит. Понимает, что дело важное, зимой на улице разве прыгать научишься? В валенках не больно сиганешь на метр двадцать.
Она их, своих шалопутных, всегда понять умела. Как-то без натуги переходила в ту возрастную категорию, в которой были ее дети. Анютке для кукол подушку шьет и приговаривает: «А мы Ляльке ватку распушим, ей будет мягко спать». Маленькая слушает, дыхание затаила и губами вслед за мамкой шевелит, урок нежности осваивает.
А уж со старшей дочерью, ее подружками – и тон другой, и песни другие.
В восьмом классе девицы фасонить начали. Косички решили обрезать и парикмахерскую в доме устроили. Гошкиных приятелей выгнали, заперлись на крючок, а те лезут в окна, хохочут. Девчонки ножницами азартно щелкают, а режут робко, чтобы и распустить можно было, и в коску прихватить, если родители заругают. Одна Надежда смело себе челку натянула и отхватила без опаски. Волосы подпрыгнули, и пол-лба обнажилось. Мать только вошла – покатилась со смеху:
- У Надьки челка, как у гранинской козы, ну и красавица, кто же с натяжкой волос режет?!
Всех критично оглядела, Тоньке позавидовала, нерешительно выговорила:
- А ну и мне что ли так, чуть за ухо…
Гошка, просочившийся в дом вслед за матерью, как истый мужик недовольно пробурчал:
- Еще чего придумала, ты же взрослая!
Но девчонки обрадовано загомонили, Гошку опять вытолкали, мать усадили на табуретку, обмотали полотенцем, расчесали косу и срезали по самое ухо! Обескуражено проведя ладонью по голове, Александра мужественно похвасталась:
- Ведь как легко стало, и мыть хорошо и расчесывать быстро! Давно мне надо было стрижку сделать, сразу помолодела, ай, девки, ай молодцы! Убирайте-ка все эти мочалы, айда со мной обедать, расскажете, что сегодня в школе было.
Девчонки притихли, предчувствуя конфуз, старательно начали подметать, торопливо стулья по местам расставлять. А теть Шура из кухни удивленно провозгласила:
- О, черти, да вы борщ-то весь съели! Тут ведерная кастрюля была к обеду… Вот лошади здоровые, вот жрать-то молодцы. Надька, хоть бы краюху хлеба матери оставили, ведь я с работы иду.
- Мам, я сейчас сбегаю, мигом.
- Теть Шур, а хочешь, мы тебе луковый суп сварим, на французский манер, его быстро… Там лук надо, масло и гренки.
- Горе вы луковое, чего ж себе не сварили, ели бы французский, а я бы и борща похлебала. Ставь воду, придется нам с тобой, Анютка, мермишель варить.
- Эх ты, маманька, вер-ми-шель говорят , а не мермишель.
- Ишь, учительница, от горшка два вершка. Уйди с-под руки, а то шлепну. Крикни лучше парней, пусть со мной за компанию хоть чаю пошвыркают.
Она одна ни чай пить не умела, ни борща хлебать, всё с шумной гвардией. Кухонька была малехонькая, притыкались пацаны, кто куда. Левка по скромности со своей кружкой на деревянную скамью в коридоре присаживался, где ведра с водой стояли. Он же первым вызывался на колонку сбегать, если вода кончалась. Помогали тете Шуре всегда охотно, с одного слова. На огород ходили весной шумной ватагой. Копали дружно, стараясь за день взбить гряды, а на другой – засадить.
К обеду Александра шумно заваливалась под куст и радостно кричала:
- Ох, и устала я ребята, прямо спина надломилась, сообразите-ка, мужички, костер, я картошки принесла целое ведро.
«Мужички» с восторгом собирали костер, устраивали свалку, а она вприжмурку смотрела на их верещанье и копошенье и вздыхала: «Господи, хорошо-то как на вольном воздухе, ишь, ожили мазурики мои, разгомонились».
После обеда помощники работали из рук вон плохо, разбредались, убегали к реке, млели под кустами. И Александра одна налегала на заступ, посмеиваясь и поругивая свою гвардию. Но возвращались домой к вечеру все вместе, и трапезничали уже не в кухоньке, а за круглым столом в зале. Бабушка Матрена к их приходу обязательно наваривала все в той же ведерной кастрюле чего-нибудь повкуснее и «потолще». Избегавшиеся пацаны притихали, сонно набивали рты. Девицы умничали, читали весенние стихи, философствовали про любовь. У всех были одинаково подрумянившиеся первым весенним загаром лица, чуть припухлые губы, приятно ломило от усталости руки и ноги.
- Да, любовь, - задумчиво и серьезно говорила Александра, - наверное, так она и бывает, как в стихах. Я своего Геннадия первый раз увидела – ахнула. Стоит на крыше и поет! Вот, думаю, залез красавец, выставился, а у самой сердце екнуло. Сейчас помню, как деревья сучьями качали, воздух был гулкий, все далеко слышно. Свежо, сумеречно, а на сердце вроде сквознячка от предчувствий. Так и началось… Кто ж думал, что он потом таким станет.
Она снисходительно оглядывалась на диван, где бесчувственно пьяный лежал хозяин. Он тоже ходил на огород, но к вечеру окончательно выбыл из строя, до дому еще доплелся, а тут и рухнул, как подкошенный. На вечное многолюдье в доме муж Александры Максимовны смотрел с большой выдержкой, как-то один раз поддел ее: «Нравится, небось, что ты для этой мелкоты – пуп Земли?» На что она с легкостью откликнулась: «Нравится! Я же тебе развлекаться не мешаю…»
Да, они по разному... развлекались. В жизни супруга было две страсти: самодеятельная сцена и последующее угощение. А работа на тракторе - так, между прочим. На сцене он пел хохляцкие песни, да так проникновенно, что слушательницы в зале млели и слезу роняли. А когда поставили в клубе «Наталку Полтавку», народ валом валил посмотреть на главного героя. Геннадий долго потом гоголем ходил!
Однако ребята его героем не признавали и за хозяина не почитали. Довольно того, что он им не мешал и вел себя мирно. А теть Шура, не обладая вроде никаким талантом, была их безраздельным кумиром. В чем понимала больше – с удовольствием командовала и даже маленько задавалась. А где была несильна – умела восхищаться ребятами и от души их нахваливать. Может оттого и справедливую ее критику все воспринимали, что она сама с готовностью у них училась. Посмотрела раз-другой, как ребята в шашки сражаются, и пошла всех обыгрывать! За шахматы не решалась браться, зато глядела на игру восторженно-почтительно. Присядет рядом с вязанием и замрет.
Особенно интересно было с ней рядом уроки учить. До того всему удивлялась, что дети чувствовали себя первооткрывателями мира, пересказывая страницы учебника. Бывало, пока долбят ребята заданные стихи, она в момент их запомнит и, довольная, декламирует с чувством, выручая при малейшей запинке. Было – просто задано, а мать послушали – стало радостью.
- Смотри ты, как он это подметил, - удивляется она поэту, - прямо душа навстречу откликается!
Станет Гоша перечитывать стих медленнее и прислушиваться, откликнется ли у него душа? Как будто нет. А мать терпеливо объясняет: «Это надо самому прожить, увидеть, а потом уж со словами встретиться, тогда и откликнется. Я ведь дольше твоего прожила, больше видела».
Начнет свое вспоминать, на сердце отложенное, и стихи действительно по-новому зазвучат. Видимо, по простоте своей Александра всегда искала и находила в поэзии нравственное начало, стремилась извлечь маленький урок души. Невольно этому учились и дети. Ясно было, что холодными эстетами с такой наставницей они не станут.
Старшие девчонки вскоре начали зачитываться романами Бальзака, Голсуорси, обсуждали героев Толстого, Достоевского. Александра Максимовна – тут как тут, видно, что и ее за живое берет. Иную книгу возьмет у Надежды со стола и обо всем на свете забудет. Потом требует с дочери:
- Принеси мне из библиотеки что-нибудь про Льва Толстого почитать. Чудно мне, как он мог так писать, словно женщиной был или лошадью. Он ведь этого не пережил сам, а пишет так, что веришь ему.
Читали с дочерью наперегонки.
Понятно, не одной литературой жизнь полнилась. У этих юных сумасбродок что ни день, то новая фантазия. Романов начитались, потянулись к культуре и по чисто внешним признакам. Затеяли себе шить пижамки с кружевами, как у Анны Карениной, какие-то мешочки для них. Обедать им надо с салфетками и с ножами, чтобы вилка непременно слева была. В записных книжках новые слова появились, мудреные рецепты.
Александра их было на смех подняла: «Пижамы! Ваше благородие! Давно ли в лужу плюхались – от кого брызги дальше полетят, а тут им стол с салфетками подавай! Как же ты обтачку, голубушка, приметываешь, надо ведь было по косой кроить, тогда бы она ровно легла».
Грозно пыхтя, мать бралась за пижаму, доставала из комода запас лент и кружев и все изводила на эти «буржуйские выдумки». А потом радовалась, что получается так нарядно, и, войдя в азарт, кроила такую же маленькой Анютке: «Теперь и ты будешь барышня, только ноги отмыть!»
Вместе шили и льняные салфетки, учила мать девчонок мережку делать, тамбурным швом вензеля замысловатые вышивать. Стол потом накрывали на всю ораву по правилам сервировки и брякали разнокалиберными ножами.
- Нет, ребята, с вами не соскучишься, - признавалась мать, - а «консомэ» свое вы забудьте, я лучше вас хворост печь научу, язык проглотишь.
И правда, научила: девчонки из кипящего масла хрустящие розанцы вынуть не успеют, а пацаны уже слопали. Но больше все-таки ребята любили блины-скороспелки да драники из сырой картошки на постном масле. Напечет тетя Шура целый таз – объеденье!
На праздники собирались обязательно в квартире Александры Максимовны, угощались, а потом заводили танцы. Девчонки приглашали мальчишек и бойко шаркали ногами под модный тогда фокстрот «Цветущий май». Мать тем временем усмиряла самых маленьких, чтобы не шмыгали под ногами у танцующих, сманивала в соседнюю комнату: «Айда, мы там будем в жмурки играть!» Но уж как чарльстон запляшут, сама первая бежит смотреть, половики снимает, хохочет! Резвились до упаду, а хозяйка только удивлялась:
- Эй, шпана, а вас дома не потеряют?
- Не, - весело отвечали ей, - кому мы там нужны!
И сраженная этим ответом, она не смела их выпроваживать. По ее разумению человек (будь он даже два вершка от горшка) обязательно должен чувствовать, что он любим и кому-то нужен. Ей-то они все были нужны!
У Вовки семья была самая пропащая и загульная. Черноглазый и замкнутый парнишка, кажется, целый день готов был гостить у Гоши, привалившись к косяку. Александра его всегда встречала шумно и радостно, гоняла за хлебом, сажала обедать, а если он день-другой не показывался, ругала своим особым образом:
- Вовк, у меня вчера к вечеру уже косяк изогнулся, некому подпирать было, ты где запропастился? Мои беспутные разбежались, я и чай одна пила. Чего не проходишь, иди сюда. Гошка сейчас прибежит, а мы с тобой пока редьки натрем.
Они терли редьку и разговаривали «за жизнь». Поди, гадай, кто кому был больше нужен – тетя Шура Вовке или он ей?
Дети вырастали, менялись, вместе с ними неуловимо менялась и Александра Максимовна, менялась и ее квартира. В детской появился огромный шкаф и очень быстро заполнился книгами. Картинки из «Огонька» больше не резали на бусы, а начали собирать всей семьей коллекцию репродукций. Стали в домашней библиотеке появляться альбомы по искусству. Мать, проводив детей в школу (к этому времени надела коричневое платьице и Анюта) иногда усаживалась за их стол и осторожно переворачивала сверкающие краской листы альбомов. Всё ей нравилось! Вот только к современным художникам отношение было сложное. Когда Надежда готовилась к лекции в клубе старшеклассников о творчестве Пикассо, мать помогала ей подклеить и разложить по порядку репродукции. «Розовый» и «голубой» периоды она еще принимала, а образцы кубизма все старалась отпихнуть в сторонку. Надя ее высмеивала за консерватизм, а подружки горячо вступались за теть Шуру, кричали, что «каждый человек имеет право на индивидуальное восприятие». Разгорался спор, о матери забывали, и она потихоньку уходила на кухню крахмалить воротнички и манжеты. Ей не все было понятно в этом споре, но обиды она при этом не чувствовала, чему-то там улыбалась про себя и тихонько мурлыкала под нос.
С годами тяжелела поступь Александры Максимовны, появилась седина в короткой стрижке, но ни перышком не полинял ее неистощимый оптимизм. Поразительно, но она как будто не уставала от шумных компаний в доме, умела примирять ссорящихся, находить тихий уголок для того, кому надо было заниматься. Да, видно, что-то и проглядела. Неожиданно для всех Гоша остался в девятом классе на второй год, сказалось чрезмерное увлечение волейболом. Горестно охнув, мать вымолвила:
- Ну, ты даешь, кормилец, опора семьи. Как же мы девок учить будем? Я думала, ты у меня самый понимающий в доме.
«Самый понимающий» сконфуженно молчал.
- Давай-ка, парень, живенько выправляйся, на отца у нас с тобой, видишь, никакой надежды нет.
Больше у них и разговора не было. Сестры за Гошу сильно переживали, все, как есть, на его уроки навалились. Он хоть и отбивался от них, но – куда денешься, подтянулся крепко. После школы неожиданно для всех поступил в горный институт на заочное отделение. Работал и ездил в областной центр экзамены сдавать. Надежда, глядя на него, тоже пошла на вечернее отделение, а младшим сказала: «Вот уж вам и на дневное можно будет поступать, учитесь, как следует!»
- Может, они и не захотят в институт, - вмешалась мать,- чего раньше времени загадывать. И без образования люди живут, посмотри, какие еще отличные специалисты бывают. Главное, по совести свое дело делать.
Но девчонки захотели. Учились увлеченно, экзамены вступительные сдавать ездили сами, сами устраивались с жильем. Александра же изо всех сил старалась одеть и обуть своих студенток. Геннадия-то уже в живых не было, она уборщицей в доме пионеров работала, в детсаду няней, да это все заработки малые. Приходилось перешивать из ношеного, вязала модные пуловеры и шапочки, старательно изучала журналы мод. Руки у нее были золотые.
В доме пошли совсем другие гости, вежливые, чистенькие, со спортивными сумками и книгами. Самой ей не верилось, что это те самые «мазурики» и «шпана», которые хороводились здесь сызмальства. Уже шло вперемежку привычное «теть Шур» с «Александрой Максимовной». Она же по-прежнему на «здравствуйте» лихо откликалась «привет!», поила всех чаем, кормила борщом, спорила на любую тему и наступательно использовала свой самый главный козырь: богатый жизненный опыт и тонкое понимание людей.
Послушает завиральные идеи Анютиных одноклассников и обязательно вмешается:
- В жизни все проще, ребята, не как в ваших театрах, она, брат, штука серьезная, еще посбивает пыл, научит вертеться.
- И подличать, приспосабливаться? – провоцировали ее юные спорщики.
- Я этого не сказывала, - сразу пугалась Александра, - без этого сама жизнь прожила, и дети мои, думаю, по чужим костям ходить не будут! Я про то, что на любом месте шевелиться надо, двигаться. Тогда и вы людям нужны будете, уважать вас будут. Не ждите, что манна небесная сама посыплется, не ходите с разинутыми ртами. Мир – пестрый, люди в нем – разные.
И кипели возле нее опять разговоры «за жизнь», спорили обо всем на свете, и мешались, сталкивались, примирялись при этом юная вера и мудрость пожившего, много испытавшего в жизни человека. Уважали ее безмерно, уже разъехавшись из городка повзрослевшие друзья ее детей писали письма теть Шуре, слали фотографии из своей новой жизни.
Своим чередом и у нее внуки пошли.
- Я им всем сказала: детей своих растите сами! На бабку не рассчитывайте, - бушевала Александра, - вам ведь не угодишь теперь, слова грубого не скажи, меню у них, рецепты особые, где уж мне соответствовать!
Шумела, гордилась своей независимостью и одинокой свободой, но если не вели к ней внуков ни Гоша, ни Надя, сама топала за ними, забирала на выходные, на праздники, просто на пирог среди будней. Новая ее трехкомнатная квартира (выделили при сносе старого деревянного дома) по-прежнему напоминала караван-сарай. А сама Александра Максимовна казалась вечным двигателем, заряженным неистощимой любовью и терпением, богатым на самоотдачу...
Опубликовано в сборнике рассказов
«Испытание на прочность», Москва – 2019,
ISBN 978-5-5321-0792-2