- Блю, можете присесть здесь.
Названая Блю девушка вздрогнула и прикусила губу. В голове её была только одна мысль: «Как банально».
Можете присесть здесь. Можете. Присесть. Здесь.
И всё? Так и открываются самые зловещие тайны? При этом открываются самым обыкновенным людям. Не жутким полицейским и не безумным врачам, а так – тощим парням с длинными волосами, легкими компьютерами и мерцающими приборами. Даже в кабинете было чисто, светло и прохладно.
Девушка, наконец, села, улыбнувшись напряжённой и нервной улыбкой. Серые глаза заскользили по десятку цветных лампочек и по гладкому серебристому корпусу ноутбука.
- Это же просто работа в университете, - начала говорить Блю, не сводя взгляда с переливающегося серым корпуса, что успокаивающе напоминал дельфинью спину, - неужели так необходимо залезть в самые тёмные уголки моего разума?
Тон у девушки был нервно-насмешливым, совсем иным, чем у её собеседника, что отвечал спокойно и даже серьёзно.
- Обычная процедура. Не думаю, что вам есть что скрывать, а общий анализ моральной конституции – был заказан университетом, - длинные пальцы молодого мужчины застучали по клавишам, - предпочитают, чтобы у них работали только высокоморальные люди.
- И как они измеряют мораль? – сорвалось с языка у Блю.
- Они – никак. Но приборы – могут. Кстати о них, - его зрачки двигались так же быстро как пальцы, - и вы и я благодаря устройствам захвата – то есть той и той коробочке увидим на экране ноута что-то вроде фильма с вашими самими сильными переживаниями. Удобно. Красиво. Аллегорично. Правда, размыто, но, то на пользу аллегории.
Глаз от компьютера он не открывал.
- Всё ясно, - Блю постаралась, чтобы её тон был уверенным. Вышло не очень, - мне нужно что-то ещё знать?
- Нет, - глаза, наконец, оторвались от монитора и посмотрели на Блю. Один – обычный, тёмный, другой – имплантат с слишком чёрным, ненатуральным зрачком и голубой окантовкой радужки.
- Тогда начинайте.
Что-то душило.
Парень ткнул куда-то в экран монитора, потом с громким щелчком нажал пару переключателей. Мир наполнился успокаивающим жужжанием, а Блю протянули пугающе современный провод с блестящим острым штекером, что напоминал хвост скорпиона. Он тут же занял своё место в разъеме, расположенном чуть ниже затылка девушки. Глаза застилала пелена белого шума, где-то на подкорке всплыли знакомые женские голоса и запах дешевого чая. Сознание предательски бросило её именно в тот день. Конечно, ведь, последний год она не думала ни о чём другом, кроме как об этом случае. Об этом глупом, болезненном случае, что представляется в мелодрамах таким смешным.
Пелена пропала. Перед глазами был жидкий, будто живой, экран ноутбука и там, в яркой пустоте парила размытая сцена, точно выдранная из живой реальности.
Её преподавательница, та что имела бионическое сердце и от природы холодный ум – Скарлетт, обсуждала с ученицами прошедшую конференцию, и как все люди, что ищут совершенства, она была недовольна. «Можно было шире раскрыть возможности культурного прогнозирования», «можно было начать в более удобное время», «можно было изящнее налить чай» и всё в таком духе. Юные культурные прогнозистки внимали, а одна, наверное, самая прилежная что-то писала в тетрадке с блестящей лакированной обложкой.
Блю сидела поодаль, смотря, как Пинк, один из преподавателей и по совместительству её научный руководитель, показывает ей на кристаллическом мониторе фотографии толстых котов. И то лучше чем стремиться к идеалу.
Однако, сердце прогнозистки было неспокойно, ибо что-то особое скользило в глазах Пинка, что-то роднившее его с бывшим парнем девушки. В глазах молодого мужчины сквозила надежда, доверчивость и какая-то особая нежность, направленная отнюдь не на пушистого толстого кота, чьё детальное изображение сейчас было на мониторе. Эта гамма чувств, известная человечеству, как «любовь» была направлена на неё, на маленькую и резкую Блю.
Так она впервые испытала мерзкое облегчение, от мысли, что душила своей сладостью: «как хорошо, что я не буду одна».
Но вместо нежнейшей истории любви двух культурных прогнозистов к культуре и друг к другу произошло иное, но прежде чем описать это, стоит хоть немного коснуться личности Пинка.
Пожалуй, что исчерпывающей характеристикой будет «хороший человек». Умный и добрый он приходил на помощь ко всем, кто, так или иначе, нуждался в ней. Он слушал говорящих и говорил слушающим, утешал тех, кто нуждался в утешении и принимал утешение от тех, кто мечтал им поделится. О Пинке было тяжело сказать что-то плохое и это слегка настораживало многиз. Многих, но не Блю, что подумала лишь о том, что «с ним не будет проблем, как с тем, другим. И это хорошо». То была слабая и недостойная мысль, но других в этот отрезок времени, у разбитой расставанием с парнем Блю не водилось.
Однажды, она ночью позвонила Пинку, просто потому, что не хотела беспокоить своих друзей. И говорила она о том, что слышит музыку ангелов и что боится своего тела и что бесконечно страдает, сама не понимает за что. Он же слушал и, утешая дарил любовь, так как сердце его было большим и печальным, жаждущим ответного чувства больше всего остального на изуродованной земле.
А после была зима.
Были праздники и грусть, разделить которые она и пригласила Пинка. Потому что… Праздники не принято отмечать в одиночестве. Девушка вновь почувствовала мерзкое удушье, что бывает, накрывает всех, кто когда-либо делал что-то низкое. Воздух проникал внутрь только толчками, настолько сильно сдавило горло от дешевой драмы, что разыгрывалась на экране.
Пинк конечно же согласился. Ночь, когда кино было досмотрено, а принесённая им еда съедена, имела солёный запах и липкие ладони. Два чувства: невыразимого отвращения и глубочайшего отчаяния накрывали девушку с каждым касанием. Хотелось исчезнуть и сделать так, чтобы этих праздников и этой ночи никогда не было, но пришло утро.
- Я тебя не люблю, - честно сказала лежащая в постели экранная Блю, а та, другая, что сидела на стуле крепко закрыла рукой лицо, стараясь не разрыдаться. Даже сейчас, когда эмоции сжирали её, как голодные крысы вкусный мусор, она понимала, что если не тонкие руки, то искусственный глаз наблюдателя фиксирует каждое движение её лица и каждый оборот мысли.
Затем пришло время слёз.
И Пинк плакал, как не плакал никогда в жизни. Он искал проблемы в себе, мире, истории, думая, что если бы он изменил эти вещи, Блю полюбила бы его.
Саму же Блю тошнило от её же честности. Нужно было промолчать. Она всегда старалась молчать. Ведь должны говорить другие, более важные. Не она. Но тут она заговорила и её слова сразу же ранили хорошего человека. Ни это ли подлинный успех?
В реальности, к горлу Блю, сидевшей на жестком стуле подступали душащие слезы. Хотелось рыдать, биться в истерике, вернуться в тот момент, что сделать… Что? Она не знала и потому оставалась во власти гнетущей честности.
А ведь у неё всегда были сложные отношения с ложью. Говорить неправду было трудно, потому она предпочитала молчать.
Экран погас, выхватив из дымки неожиданно чёрткое, раскрасневшееся от слёз лицо Пинка и его большие сияющие голубые глаза. Блю чувствововала лишь одно – что она поступила неверно, что нужно было молчать и терпеть. Это же не сложно. Зато всем удобно. Всем-всем вокруг удобно. Никто не плачет. Все счастливы. Все-все-все счастливы.
А Блю нет.
Но она не была бы одна.
- Что ж, - вздохнул мужчина и заправил за ухо курчавую каштановую прядь, - думаю, что тест окончен. Результаты будут позднее, но думаю…
Его тонкие губы изогнулись в дежурной улыбке.
- Всё будет хорошо и желаемая вакансия останется за вами. В конце-концов, в системе образования любят честных людей.
Бледная и заплаканая Блю медленно полнялся со стула и вышла на улицу, где уже расцеветал холодный городской вечер. Высились шпили небоскребов, гнили туши пятиэтажек, лаяли псы, гудели машины и не пели птицы.
Вырвало её возле двери соседнего дома. Беживые ошмётки выходили из неё резкими толчками, что тут же отзывались болью в горле и желчным привкусом во рту.
Это ли вкус честности?