Утро пациентов больничной палаты 5

 

 

В заоконье – лучезарный иней. До самого неба - зимнее оцепенение. Внизу – неплотные, воздушно-легкие пласты снега. Ночная пороша выбелила всё вокруг. Сквозь дымно-золотистый воздух пробиваются лучи солнца, робко восходящего за пустыми далями. Когда находишься в обязательном заточении,  которого не избежать, наверное, нет пронзительней и проще одухотворенной красоты январского дня.

Мой сосед по койке, худощавый сибиряк, в обличье, в  прищуре которого что-то бурятское, всматривается в посеребренный сад.  Вздыхая о чем-то своём, давнем, но не забытом, он  говорит не столько мне, сколько январскому инею за окном:

- Ишь, как закуржавело! Все деревья покрылись серебром. А тоненькие веточки словно хрустальные. Должно быть, позванивают, когда птица сядет.

Я молча изумился слову, непривычному для курского уха, и искренней тяге человека к своему родному диалекту, который он не забыл и не забудет никогда. Преданность родному слову – это вечная привязанность человека к тем местам, где родился и вырос.

Я по-прежнему в больничной палате. И мне несказанно повезло, что моя койка у окна и что я безболезненно принял все условия больничного расписания. К нему очень точно приноровились все птахи, зимующие в необыкновенно заросшем и неухоженном  саду рядом с городской больницей №2.

 К утреннему завтраку, который для больных отмечен в расписании дня в 8.30, птахи, не сговариваясь, бьются за место на жестяном отливе за окном.  Из всех птах проворнее всего оказываются голуби. Им напрасно приписывается смирный голубиный характер. Плотной гурьбой они высаживаются на подоконник, царапая стекла так, что по всем палатам  непременно возникает возня: больные крошат в совершеннейшую мелочь корочки недоеденного хлеба, булки, пирога и прочих остатков яств, поступающих от родственников больного или больной.

 Воронье - на вторых ролях. Оно просто хитрее, сметливее и приобретает своё, ожидая, что в бестолковой борьбе голуби сметут с подоконника всё, что набросали больные именно для голубей, почитая тех святой, неприкасаемой птицей.

 Между всеми бойко прыгают воробышки. Им достается еды вдоволь, поэтому на ночь они никуда не улетают.

Мой сосед по палате, бывший сибиряк, прижившийся в зятьях на Курщине,  особенно радуется птице сойке, которая села на отдалении от окна, на высокой ветке клена, с которой, звеня тихим хрусталем, сыплется иней. Едва ли  пугливой и осторожной лесной  птахе что-то могло достаться на поживу.

- Постереги дверь в палату! – жарко и страстно шепчет он мне и, осторожно открыв створки пластикового окна,  выпрыгивает, разгоняя голубей и ворон, в мягкую снежную постель, неся в пакете раскрошенные остатки – к клену, где на самой верхушке сидит птица, похожая на курочку-пеструшку.

В несколько секунд ловкий сибиряк совершил поступок, на который не отважился я. Но мне стало теплее от той мысли, что с таким человеком, случись какое-нибудь лихолетье, не пропадешь: выручит. «С ним можно ходить в разведку», - говорят о таких мужиках  бывалые воины.  Неразговорчивый, он. однако, тихо рассказал, что у него «пять душ детей, уже взрослых.

- Надо им помогать, а живу в деревне, где без тяжелого физического труда  никак! А мне на всю жизнь приговор: сердечник, дескать, не более пяти килограмм весу носить. А как жить? На какие шиши, если сядешь на инвалидность? На пенсию инвалида не разгуляешься,  - горестно жалуется он на кого-то того, кто устроил такую жизнь…

"А лекарства? Их не купить на его доходы," - с болью думаю я, не зная, как помочь ему на всю оставшуюся жизнь, - помочь мужику, родившему государству  пять хороших детей.