Путь

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плево;чки жемчужиной?

Владимир Маяковский. "Послушайте!"


«— Знаешь, сломанному человеку проще изгибаться. Его не сломают снова. Он уже, будто бескрайнее звездное небо, состоит из множества осколков хрусталя и может перестраивать себя столько, сколько будет нужно, пока не получится самое прекрасное созвездие.»

Все изначально идет не по плану.

Утром Роксана не хотела ругаться с мамой, она планировала вручить ей сделанный собственными руками подарок и крепко-крепко обнять. У дверей университета она не должна была оказаться снова в эпицентре потасовки, девушка рассчитывала, что все однокурсники будут на занятиях. Вечером Роксана не думала, что заглянет в глаза самой смерти, преследовавшей ее по пятам, она спешила домой и хотела встретить праздник с тем, кто больше всего для нее дорог.

Жаль, ее ожиданиям не суждено было сбыться.

Колючий снег мокрыми хлопьями валит с темного неба, накрытого серебряной фольгой, и окрашивается в серый, стоит ему соприкоснуться с землей. Небо низкое и брезгливо холодное, напоминает распахнутую настежь бездну, растекающееся над головами озеро черного тмина, в которое кто-то со всем своим отвращением швыряет горстки соли в попытке защитить вою душу от демонов настигнувшей этот мир ночи.

Кажется, ее путь был потерян под толщами снега, укрывшего землю.
К полуночи на улице становится темно и безлюдно.
К двум гаснут последние фонари, освещающие двор.
Потом ты начинаешь терять счет времени.

Город — огромный каменный муравейник. Живой снаружи и такой мертвый внутри: он недобро скалится белозубой улыбкой и прячет под сверкающей маской истекающие гнилью струпья. Это проклятый всеми богами храм, ставший обиталищем самых мерзких тварей, о которых никто никогда не рассказывает. Здесь время — сторожевой пес — подчиняется своим немыслимым законам и непозволительно медленно движется, когда умоляешь, чтобы ненавистный для тебя день поскорее закончился.

Он подобен саркофагу, в котором заживо были погребены все известные представления о свободе и мелочном человеческом счастье. Остановись посреди самой оживленной улицы, и ты увидишь, услышишь, почувствуешь фальшь, проникающую в каждую клеточку твоего тела. За всей этой вычурной предпраздничной суетой, за всеми громогласными речами, за всеми улыбками кроется лишь обглоданный волчьей стаей уродливый скелет, который терпеливо ждет того сладостного момента, когда сможет плюнуть на твою могилу.

Тень собирается за ее спиной и мягко обнимает. Тень целует ее в подбородок и в самое сердце. Роксана пытается дышать — конечно же, ничего не получается, Роксана разбивается о реальность полупустым граненым стаканом. Спина болит, лопатки — особенно. Легкого касания достаточно, чтобы заставить ее сцепить зубы и сжать кулаки — и, если кто-нибудь решится к ней сейчас подойти, она думает, что набросится на него первой, а потом сбежит и спрячется в подворотне, как брошенный хозяевами щенок. Девушка облизывает иссохшие губы и все еще чувствует горькое послевкусие пресной воды, которую она хлебнула сполна.

Горчит. Сдавливает грудь тяжестью, не жалея, и от этого Роксана дрожит, подтягивает к себе разбитые в кровь колени и все сильнее закутывается в плед. Роксане страшно, действительно страшно, потому что у нее никого нет, кому она могла бы выплакаться в плечо, не становясь мишенью осуждений, колких фраз и прорезающих ее спину оскорблений-кинжалов. Роксана не верит в сказки, но от мысли, что она может стать под этим куском ткани совершенно невидимой для окружающих, ей становится ощутимо легче.

Сегодня тридцать первое декабря самого дерьмового года в ее жизни, сегодня она сидит на подоконнике в чужой квартире и самозабвенно давится ненавистью и болью, потому что не в силах что-либо изменить. Сегодня один из тех дней, когда ей приходится ночевать не дома, чтобы единственный человек, который продолжает верить в нее, не видел покрасневших от слез глаз, глубоких синеющих шишек от мужских ботинок на ее худощавой спине и бледного лица, на котором слишком много побоев и ссадин.

Сегодня ее крашеные в бирюзовый волосы мокрые — они неприятно липнут к спине, словно тина, те самые водоросли, которые хватали ее за босые ноги и тащили на самое дно прогнившей реки, где маленькая девочка Геллер в одно мгновение потеряла себя.

Она сидит на подоконнике в кромешной темноте, вглядывается обеспокоенным взглядом во мрак ночи, задыхается, задыхается, и её совершенно некому спасти.

Сегодня ее сломали по-настоящему, но Теодор Осгет — слишком хороший актер, слишком потерянный, слишком странный, слишком похожий на нее своей непревзойденной игрой и ненавистью ко всему человечеству — склеивает ее по частям, накладывает компрессы на синяки и говорит, что нужно держаться, чтобы не коснуться коленями могильного камня на потеху этим ублюдкам, а она кусает губы и считает себя самой последней предательницей, которая должна гореть в аду.

Потому что Роксана Геллер не умеет собирать и строить себя заново.

Роксана Геллер привыкла быть единым несокрушимым алмазом, который лишь замазывает трещины заботой своей матери и затягивает свои раны, чтобы потом снова подняться.

По-другому ее не учили, а сама она ни за что не станет достаточно смелой, чтобы чью-либо помощь попросить (да и принять, впрочем, тоже, Теодор — исключение из правил, ведь он сам навязался и не отпустил ее, избитую, одну домой): для Мирель не должно существовать склеенной из кусочков девочки, которая буквально за крючки подвешивает на свое бледное лицо улыбку и плачет в подушку от горькой и безутешной обиды, для нее существует лишь преодолевающая временные трудности дочурка.

Она устала. Оставьте её умирать.

(тело можно не забирать, спасибо).

«— Мне тоже было больно, Роксана.», — Теодору Роксана почему-то верит бездоказательно.

В крохотной комнате слишком много теней. Здесь старая подушка, кашляющая перьями, на которой жутко неудобно спать, старый диван, подлокотники которого когда-то драла невоспитанная кошка, пахнущий старым деревом стол у стены.

Теперь Роксана и сама словно тень, маленькая, измотанная временем.

Роксану пробивает озноб — она уверена, что это совсем не последствия купания в реке при минусовой температуре. На ней мужская рубашка, принадлежащая Теодору (впрочем, теплая и слишком большая, Роксана и так невелика в габаритах, поэтому просто утопает в ней), и большой плед из плюшевой пряжи, в который она заворачивается с головой. Девушка оглядывается по сторонам и спускает свои ноги с подоконника на батарею, чтобы хотя бы немного согреться.

Собственная рука, которую она прикладывает к поверхности ледяного оконного стекла, до сих пор кажется ей щупальцем невиданного зверя-пришельца. Как будто и не ее вовсе — неприятно бледная, ощутимо холодная, с пятью бактерицидными пластырями на худощавых пальцах — Роксана не чувствует её, зато сквозь полупрозрачную алебастровую кожу смотрит на тугие канаты вен и сухожилий.

Синие линии на ее запястьях.

Синие линии на потолке.

Силуэт в пространстве зеркальных слез, выплаканных ею за эти восемнадцать лет, безмолвно всплывает из дверного проема и останавливается, качает головой, указывает длинным черным острием на нее с кривого отражения в окне. Силуэт замирает, и она буквально тонет в его взгляде, давится воздухом и осознает, что он рубит ее на части, собираясь собрать из нее совершенно новый пазл.

У нее в горле — горький ком.

В душе — выгоревший небосвод.

Теодор появляется на пороге комнаты снова именно в тот момент, когда его никто об этом не просит. Приходит и видит её насквозь: покрытые рубцами-крестами кости, еле работающие органы. Все видит и слышит: как клокочет в горле невыплаканное, как на ладонях остаются полумесяцы от ногтей, как сердце замедляется, обращаясь в кусок льда. Роксана нередко слышала одну вещь: когда мягкие люди ломаются, в них либо вставляют стержень из вольфрама, либо их расплавляют до жидкого серебра, и они, конечно, умирают.

Роксана, кажется, не относится ни к одному агрегатному состоянию, она сделана из такого же непостоянного металла, что и Теодор, потому что смотрит твердо ему в глаза, расплавляет плечи и пытается держать спину ровно-ровно, словно она не болит и не заставляет ее складывать тело в некое подобие покрытой иглами коробочки, внутри которой девушка хотела бы чувствовать себя в безопасности.

Теодор появляется на пороге комнаты с таким невозмутимым видом, будто бы и не уходил никуда. По привычке держит свои руки в карманах и бегло озирается по сторонам исподлобья. Она следит за тем, как он приближается, как становится напротив нее, как упирается своими голубыми руками о подоконник, запрыгивает и сводит ладони на груди.

«—Поэтому ты всегда улыбаешься?»

За все время их не слаженного общения Роксана отчаянно пытается подобрать подходящее слово, которое могло бы в полной мере охарактеризовать его: Теодор заботливый (он, к слову, умело наложил компрессы на все ее отбитые части тела), Теодор забавный (он может в любой момент забраться на стол и начать зачитывать строки из какого-то произведения), Теодор странный, Теодора язык не поворачивается назвать уродливым или противным, но он жуткий зануда и иногда она действительно не понимает, когда он улыбается (или улыбается ли вообще?) искренне.

Теодор знает, кажется, двести тысяч стихов наизусть, щуриться из-за плохого зрения, когда шрифт в книгах слишком мелкий, умеет жонглировать и показывает крутые фокусы, которые понравились ее маме. Но он все равно остается для нее «хорошим знакомым», и такое положение, впрочем, устраивает их обоих, потому что Роксана не готова принимать тот факт, что какой-то человек не тыкает в нее пальцем, а Осгет видит в этой девчонке, стоящей на краю моста, себя в недалеком прошлом.

Юноша поворачивается резко, внимательно рассматривает её лицо.

Ей это не нравится. Даже пугает. Выводит из себя так сильно, что она нетерпеливо отворачивается — доверие не строится на нелепых спасениях и теплых рубашках.

Но она не хочет, чтобы он уходил.

Она хочет узнать о нем побольше.

Роксана Геллер считает Теодора искусным лжецом, который умеет видеть, чувствовать, понимать этот жестокий мир гораздо лучше, чем она. Этот юноша с аметистовыми глазами врывается в ее жизнь тогда, когда она меньше всего этого ожидает: делает все, чтобы не дать ей умереть — хватает ее за шкирку, когда она собирается сойти с края, и вытаскивает из ледяной воды, рискуя собственной жизнью, он разрушает нечто старое, осточертевшее уже до металлического привкуса, раскрывает глаза на что-то мёртвое и незнакомое для нее.

Когда он горько усмехается, преподносит ей еще одну чашку горячего, безумно ароматного черного чая и начинает жонглировать мандаринами, она сидит напротив него и может поклясться, что замечает в его взгляде нечто родное: это потухшее и облупившееся краской солнце и всепоглощающая грусть.

Роксана, когда он желает ей колкое «спокойной ночи» и разворачивается, чтобы скрыться во тьме своей комнаты, смотрит с неприкрытым восторгом на этого человека и безмолвно умоляет научить ее жить правильно. Они сталкиваются всего третий раз и молчат о самом главном, но Роксана уже понимает эти принципы, по которым живет брюнет с неправильно длинными для мужчины волосами и слишком кукольным лицом (кривая переносица, ссадины на щеках и синева под глазами — не в счет): Теодор держится далеко от большого скопления людей (да и от людей в целом — тоже), ненавидит объятия и соленую еду, готов заступаться за любого нуждающегося.

А еще он сжимает ладони в кулаки, когда кто-то начинает обсуждать его внешность.

Он не жестокий, потому что знает цену этой жестокости — жизнь давно сделала из него пушечное мясо.

Он выживал сам, неумело пришивал старыми сгнившими нитками кожу обратно и глотал такую-же-горькую-воду-реки, в которую его толкали с балластом на шее. Его ненависть к людям, от которой становилось тошно, вырывалась наружу, не выдерживали даже кости. Его привязанность сломала ему позвоночник, не давая идти дальше, пригвождая к месту.

Иногда Роксане хочется обнять его в знак благодарности и пожелать только самого лучшего в жизни (ведь хорошие люди не должны страдать, не должны), но почему-то слова приходится прижимать языком к нёбу.

Осгет не подпускает к себе никого слишком близко.

Теодор смотрит на нее, сканируя своими аметистами глаз вымученное лицо. Он хмыкает, прочищая горло. Склоняется в спине и сводит ладони перед собой. Темные волосы, вымытые сегодняшним вечером, сильно пушатся, чем бесят своего обладателя, пахнут мятной жвачкой и лаймом, а взгляд — холодный-холодный — будто в поиске чего-то, бегает по стенам.

Роксана думает, что ему также тяжело первому начать диалог, как ей на его вопросы ответить. Она ёжится. Тянется к его плечу, но тут же отдергивает ладонь — они просто знакомые, никто друг другу, и завтра, возможно, уже не увидятся, как только она покинет его квартиру (уже в третий!) раз.

Теодор сидит рядом, ей приходится поджать ноги к своей груди и обхватить их обеими руками. Удивительно, но переносить ломку во всем теле в такой позе куда проще. Удивительно, но она искренне благодарна этому юноше за то, что он подошел к ней сейчас. Роксана упирается лбом в стекло и бегло посматривает на этого совершенно странного мальчишку, надеясь, что он войдет в положение и не будет задавать лишнее.

Но он нарушает тишину первым и, на удивление, вопрос не вызывает в ней острое желание обнажить свои иголки:

— Поздно уже, — выдох. — Ты чего не спишь, а?

Она молчит и заворачивается в плед, придерживая его подрагивающими пальцами. И думает, что появление Тео не является тем самым огнем, способным её согреть. Почему не спит? Потому что больно. Потому что обидно. Потому что тяжело. Потому что ты, Осгет, ни черта не понимаешь, когда хочется домой, но нельзя, ведь видеть расстроенные глаза мамы страшнее, чем отмывать кровь от разодранных болячек.

Ты никогда не беспокоился о своей маме, Теодор?

Он лишь пожмет плечами, а Роксана не спросит вслух.

Он выплюнет через силу, что свою мать ненавидит, а она будет долго думать о том, что задела его за живое.

— А ты? — вопросом на вопрос, резко, глухо.

Как обычно, впрочем.

— Не получается, — тихо откликается Осгет, но Роксане едва ли это интересно. Ее сейчас волнует явно не он и его благополучие. Ведь где-то там, далеко отсюда, в квартирке ютится от беспокойства ее мама. — Тебе больно? Поэтому не можешь спать?

Роксана — всего на мгновение — переводит на него свой взгляд, и ей хочется ринуться и сбросить свое тело из окна, сорваться, бежать без оглядки, потому что она обжигается каждый раз, когда пытается понять, что у этого человека внутри. Он не беспокоится за нее — она понимает это по нотке безразличия в его голосе, которая звучит так откровенно звонко, что Роксана буквально слышит его грубоватое: «я тебе не нянька», — но все равно держит и не дает упасть, все равно задает эти вопросы.

Она накрывает себя пледом и мотает отрицательно головой — так надо, чтобы обезопасить себя от противных насмешек и почти стандартных презрительных колкостей (не с его стороны). Она знает одно правило жизни: болью нельзя ни с кем делиться. Однажды она утонула, и не собирается входить в эту проклятую реку дважды.

Поэтому Роксана Геллер шумно выдыхает и уходит от ответа.

— Мне уйти?

Девушка смотрит на небо и пытается игнорировать дышащее существо рядом с собой. Но ей страшно, потому что тени страшнее, чем темноволосый юноша, снова и снова спасающий ее от полного краха. Роксана прикусывает до боли нижнюю губу и снова мотает — нет, не уходи, даже не вздумай оставлять ее снова одну в этой крохотной комнатке! И, кажется, этого вполне достаточно.

Теодор остается рядом.

— Ты вся дрожишь. Может быть, все-таки вернешься в кровать?

— Не хочу.

— Ты продавишь своей пятой точкой мне подоконник.

— Ничего я не продавлю! И вообще…чего тогда сам тут расселся? — Теодор усмехается, а Роксана по-детски дуется на него, но ее обиды хватает на долю секунды, потому что все внимание девочки снова обращено куда-то за окно.

Она проваливается в пучину, запутывается в колючих сетях личного страха, любящего тихо смеяться, прижимаясь к уху, пытается разглядеть на этом полотне хотя бы одну звездочку.

Когда она была маленькой, мама говорила ей, что звезды — это свечи, которые зажигает Бог каждую ночь с наступлением темноты, чтобы было не так страшно. Свечи с горящей душой, они, будто фонари, освещают небесные дороги и не дают тьме захватить этот мир. А с первым лучами восходящего солнца Бог тушит их своей могучей рукой. Тогда, много лет назад, маленькая девочка Роксана Геллер была уверена, что иного объяснения, почему каждую ночь небо светится, будто проткнутое наточенными самоцветами, и нет вовсе. Там, наверху, где-то за гранью стеклянного купола, действительно есть другой мир, до которого человеку никогда не дотянуться. Звезды-глаза, звезды-души, звезды-свечи, они спасают кого-то точно также, как когда-то спасали ее, одинокую, в том паршивом детском доме.

Сегодня Роксане Геллер восемнадцать.

Роксана Геллер больше не верит в Бога (быть может, она просила его о помощи слишком часто), он умер для нее в тот день, когда эти ублюдки отняли ее телефон и отправили Мирель несколько фотографий, как она корчится от болей и затирает разбитую губу и нос.

Сегодня Роксана Геллер думает, что звезды — бездушные осколки льда, это нечто большее, чем просто светящееся космическое тело. Бестелесные твари, проникающие в самую душу и питающиеся этими страданиями.

И, как ни странно, от этого действительно становится легче.

Но сейчас легче вдвойне, ведь рядом сидит Теодор и вполголоса бормочет строки какого-то незнакомого ей произведения. Ей хочется, чтобы кто-то говорил, чтобы кто-то рассказывал о самых идиотских вещах или задавал тонну вопросов.

Лишь бы просто был рядом.

— Ладно, попробуем по-другому, — Теодор запрокидывает голову, спрыгивает с подоконника и разворачивается к ней лицом. Его ненормально стеклянные глаза, будто ослепляющие фары автомобилей, смотрят вкрадчиво. Они действительно добрые, и девушка заметно напрягается, когда он тоже упирается свой взгляд на небо. — Если ты просидишь и проплачешь тут до самого утра, у тебя будет сильно болеть голова и домой ты вернешься с плохим настроением. И…тучи не скоро рассеются. Ты не увидишь звезд сегодня, Ро.

— Откуда…

— Скажем так: я просто знаю. Все мы, сломанные, так делаем. Ищем утешения где угодно, но только не в реальности. Тешим себя мыслями, что там, должно быть, лучше, если чьи-то глаза так счастливо светятся в темноте. Тянемся к ним, умоляем, чтобы они дали совет, но получаем лишь бездонную пустоту и холод где-то… — Теодор касается своей груди, цепляет пальцами ржавый крест и горько усмехается, договаривая начатое на выдохе. — Здесь.

Он говорит это спокойным, максимально серьезным голосом и заставляет Роксану вздрогнуть: «Ты играешь куда лучше меня, Теодор, ты играешь куда лучше, но мы не договаривались на такое». «На такое» — ей впервые действительно кажется, что юноша говорит это искренне. В венах как будто вылили три литра кислоты, и девушке думается, что это все равно никак не спасет: ей холодно-холодно-холодно. Теодор ни разу не спрашивал, они ни разу не обмолвилась о той слабости и той силе, которая ломала ее веру и помогала ей подниматься с самых низов, топила ее дрейфующий кораблик с пробоинами и взращивала крылья за изрезанной спиной.

— Тео…

— Что?

— Мне холодно.

Точка невозврата сбивает ее с ног. Роксана обхватывает себя за плечи и сжимается в крохотный комок на подоконнике — ей хочется взять и уткнуться в чужое теплое плечо, согревающее лучше, чем всякие рубашки и пледы, и проплакаться в этой — конечно же, временной — комнате. Но она привыкла плакать в себя, а не наружу, поэтому лишь сдавленно сипит, а брюнет не смеет касаться и успокаивать.

А Теодор привык, что люди могут делать лишь больно, поэтому не приблизится к ней достаточно близко, чтобы не обжечься снова.

Роксана Геллер еще не знает, что Теодор Осгет всего лишь пытается быть для нее тем человеком, который однажды протянул руку ему. Роксана Геллер еще не знает, что он сидит рядом с ней, потому что хочет стать для нее тем-самым-Хьюитом-Хроумвери, не давшим мальчишке на заборе сломаться окончательно.

Роксана Геллер еще не знает, что Теодор Осгет тоже тонет, но воды эти — красные.

Роксана Геллер еще не знает, что Теодор Осгет испытывает острое чувство дежа-вю.

Теодор — больше, чем эти звезды.

И он не даст ей обратиться в пепел.

— Но, думаю, мы можем решить эту проблему, — спокойно говорит он и протягивает ей свою ладонь. Роксана вздрагивает, и это даже забавляет его, потому что хочется быть Хьюитом Хроумвери, который умеет спасать людей, а у него получается только Теодор — тот умеет лишь убегать от боли и оставлять дорогих сердцу в прошлом. — Хочешь, я покажу тебе Млечный путь?

Роксана каменеет, ее крепость рушится. Она слышит, как бьется сердце — её собственное или его — не так важно, на самом деле. Ей впервые немного радостно, что оно предает, скачками пытается разбить грудную клетку.

Теодор спокоен — он улыбается легко и мягко. У Теодора преданное сердце.

Он протягивает руку, а она вкладывает свою ладонь в его: легкое касание обжигает кожу. И Роксана улыбается ему в ответ: приятно, когда с тобой — такой мертвой, холодной и пустой — находится кто-то теплый и живой (и ей совершенно не важно, что он, возможно, стоит на ступени ниже той лестницы, с которой пытается сойти она).

И Роксане не страшно. Действительно, в какой-то момент ей не страшно искренне улыбаться хорошему знакомому и идти с ним искать Млечный путь, который она потеряла, кажется, еще в далеком детстве.

Роксана спрыгивает с подоконника и покорно идет за ним следом, а он тянет ее за собой, потому что ему кажется, что сейчас необходимо ее вести, иначе она погибнет, и никакие звезды не помогут.

— А куда мы пойдем искать Млечный путь?

— К тому, кто умеет зажигать звезды, — вдруг очень серьезно говорит он, и в его глазах плавают целые ледники, плещется серебром лавандовое море, адское — чертовски холодное — пламя.

Она думает, что замерзает лишь по той причине, что он держит ее руку в своей.

Роксана идет вдоль белых стен, помня каждый поворот чужого дома наизусть. Гулкий звук их шагов напоминает ей те времена, когда она, заплаканная и испуганная, в полном одиночестве бежала зимним вечером по мосту, пытаясь спастись от насмешек и порции боли.

У порога прихожей Теодор копается в вещах и вручает ей свою старую куртку с огромным пушистым капюшоном и пахнущий выветрившимися женскими духами шарф, принадлежащий совершенно точно не ему. Когда Роксана спрашивает, почему Осгет просто не отдаст ее вещи, он объясняет это короткой фразой: «Еще не высохло».

Девушка, оглядываясь, делает шаг на лестничную площадку, и именно в этот момент ткань рукава куртки проходит по синяку, отчего она слышимо цокает. Но Теодор слышит, конечно. Он выпрямляется: его аметистовые глаза чуть блестят, как старинные монеты, в этом едком полумраке.

Последний раз они сияли так в ту ночь, когда мама не отпустила его одного под дождь в ночь и оставила ночевать в их квартире.

— А говорила, что не больно. Когда вернемся, что-нибудь придумаем, чтобы спать было полегче, ладно, Ро?

Он все еще уверен, что она вообще будет ложиться спать в чужом, совершенно холодном доме после всего произошедшего сегодняшним вечером! Но брюнет снова выпаливает что-то заботливое, а Роксане хочется разреветься, потому что она действительно запуталась. Теодор знает, куда нужно бить. Он видит, как снайпер, начерченные кровью мишени, кидает ножи и стреляет. Да вот только ножи оказываются из пенопласта, а пули — шальными.

А снаружи зима. Но не такая, как бывает в сказках, в сказки Роксана Геллер не верит из принципа, поэтому видит конец декабря концом всей своей жизни.

А снаружи рычит, рокочет и весело усмехается своей кривой беззубой улыбкой метель. Она безумно смеется где-то над головами, сдувает бескровными сухими губами снег с крыш и полупрозрачным, эфемерным призраком стоит за спиной, тянет свои обмерзшие руки к ее плечам и впивается в спину, стремясь вырвать хребет, а потом шипит на ухо, заговаривает и пугает, пугает, пугает.

Сугробы, будто перламутровые драгоценные камни самого дорогого, но рассыпавшегося ювелирного украшения, блестят и серебрятся в вечернем сиянии. Снежинки, сорвавшиеся с длинных витых ветвей, припадают оторванными крылышками белых бабочек к ногам, приземляются на куртку и мятные волосы Роксаны, умирая, растворяясь в пустоте. Быстро и мимолетно, словно попадают в электрический свет. Девушка ощущает, как по ее коже бегут тонкие ручейки, точно горькие слезы.

Они скользят по ледяной, устланной снегом дороге. Вокруг них сгущаются мелочно-синие сумерки, легкий туман ступает по их следам, а ветер заставляет промозгло сжиматься, потому что поет свою беспредельно тихую колыбельную в кривых черных ветвях.

— Тео, а кто умеет зажигать звезды? — почти жалобно зовёт Роксана, потому что ее «хороший знакомый» удачно игнорирует ее как минимум минут пятнадцать и, не выпускает ее руки из своей ладони, отчего на самом деле становится противоестественно спокойно, тянет ее за собой по только ему одному ведомому пути. И, на удивление, это срабатывает, Теодор останавливается, привычно улыбается ей и указывает рукой на какое-то невероятно высокое здание закрытого торгового центра.

— Знаешь, это большой секрет. Но я готов им поделиться с тобой, — Осгет театрально озирается по сторонам, открывает большую металлическую дверь, а потом прислоняет палец к своим потрескавшимся губам. — Я, например, умею. Но никому-никому не говори об этом, хорошо?

— Теодорка-Помидорка, ты такой смешной!

Роксана Геллер прикрывает свои губы ладонью и смеется так громко, как будто это не она рыдает каждый вечер в подушку и душит в себе глупые признания в любви Богу, которому давно на нее наплевать. Роксана Геллер хочется разреветься, потому что Теодор знает, куда нужно бить, потому что ему самому больно до застывшего плача в глотке. Но, в отличие от Роксаны, он не плакал, когда его секли, когда приходилось с мясом отрывать прилипшую рубашку от спины. Он не плакал, когда узнал, что его лучший друг мертв — в тот момент его глушило лишь чувство вины и отчаяния. Он не плакал, когда стоял на перроне и понимал, что бежит от тех, для кого он был также важен, как и мальчишка-наркоман, так и не поступивший в медицинский.

Оставшуюся часть пути они просто молчат.

Роксана улыбается и смотрит в спину Теодора (подмечает, что он чуть прихрамывает на левую ногу, что его темные волосы достигают поясницы и он обеспокоенно оборачивается и смотрит на нее каждые тридцать секунд), пока поднимается следом за ним по темным винтовым лестницам из холодного черного мрамора (ей думается, что дорога, ведущая из Ада в Рай, выглядит именно так) на самую крышу.

У нее почти не остается сил, когда они оказываются на самом последнем этаже. Тяжело втягивает носом воздух и выдыхает поток, касающийся ее губ. Ей хочется обидится на Теодора, толкнуть его в спину и кинуться вниз, обратно в его крохотную квартиру, в которой до отвращения много теней, потому что она и без того слишком устала, не доверяет ему и боится умереть от руки того, за кем, дура, пошла, не подумав (лететь с такой высоты, наверное, куда страшнее и больнее, чем тонуть в холодной воде).

— Готова, принцесса? Ты же не боишься высоты? За этой дверью — твой личный Млечный путь.

— Так не бывает, — бурчит девушка и прячет свои замерзшие пальцы в рукавах его куртки.

— Бывает. Потому что я зажег его, и имею права посвятить тебе.

Он выбивает замок с ноги и толкает дверь плечом. Становится к стене и кивает, будто делая одолжение: мол, иди, Роксана Геллер, иди и посмотри, а я всегда буду рядом и прикрою твою спину.

Город с его пустующими громадами многоэтажек — он сейчас перед ней как на ладони. Там, за жилыми домами, в окнах которых еще несколько часов назад погасили свет, обручальным кольцом возвышается колесо обозрения. По серебряному одеялу оприходованных декабрем дорог плывут редкие автомобили, и блик от фар-глазниц золотым отблеском плавится на мокром снегу и режет сетчатку.

Воздух чистый и немного остывший наполняет ее легкие при глубоком вздохе, и Роксане начинает казаться, что она становится намного чище, проще, беззаботнее, а вся боль, душащая ее сегодняшней ночью, тает на ее ресницах снежинками. Она почти готова взлететь, а потому запрокидывает голову назад, рассматривая причудливые каллиграфические росписи облаков и чувствует, как свобода кружит ее, ослепляет и заставляет сердце биться чаще.

Роксана смотрит на небо и боится моргнуть.

Перед ней холодные сине-фиолетовые пески и черный картонный горизонт, который плескается, будто огромное нефтяное море, ухмыляется своей пастью-бездной и тянет свои руки-волны к ней — девочки, что балансирует у самого края крыши, превращающейся в парящий дирижабль. Над ее приподнятой головой висит белый мертвый диск из сверкающего металла, с которого на этот погруженный во мрак мир сыплется соль, разъедая бередящие раны. Чем дольше она смотрит, чем дольше вглядывается в это космическое нечто (оно шумит, живет, переливается, словно бескрайние воды океана, расступается перед ней голубыми всполохами света), тем страшнее ей становится, потому что эту небесную дорогу, ведущую в тот-самый-другой-лучший-мир, освещают миллиард зажженных маяков, качающихся на чернильных волнах. Она задыхается и смотрит наверх, и звезды-глаза смотрят на нее в ответ, проникают в ее тело, почти разбирают по кусочкам плоть и отдаются покалыванием в кончиках пальцев.

Белая пелена растворяется, и Роксана будто плывет куда-то вместе с ней. Она встает на цыпочки и пытается ухватиться — разорвать этот слишком красивый сон своими голубыми от леденящего холода пальцами с выступающими фалангами. Но путь никуда не исчезает.

Становится тяжело дышать, девушка почти теряет равновесие. На глаза наворачиваются слезы.

«— Я зажег его, и имею права посвятить тебе».

— Теодорка-Помидорка, это так…так красиво! Ты…

Теодор Осгет — мальчик, все еще сидящий на заборе где-то в прошлой жизни и ожидающий, когда проливной дождь, наконец-то, закончится — просто молчит на ее счастливые возгласы, стоит на расстоянии нескольких метров от нее, пряча свои ладони в карманах куртки, и улыбается почти счастливо, но какое-то прохладное разочарование все равно проскальзывает в его взгляде. Он наблюдает за девчонкой с крашеными в бирюзовый, слишком красивый цвет, волосами, и ему хочется, чтобы это длилось вечно, но, к сожалению, это невозможно, потому что малышка зевает, а ее глаза подергивает легкий туман.

— Мы нашли твой Млечный путь, да, Роксана Геллер? Хочешь, я буду его зажигать для тебя каждую ночь?

— Да, Теодорка-Помидорка, я очень хочу (чтобы ты стал моим другом).

Она бы хотела сорваться с места и преодолеть расстояние в один метр. Обнять его в знак благодарности и честно-честно признаться, что она не желает только перед мамой делать вид, будто он нужен ей.

Потому что он действительно ей нужен.

Роксана не хочет верить ему, не хочет слушать его, не хочет принимать помощь, но чувства у них одни на двоих, а потому она стоит здесь, как прикованная цепями псина, и не может сбежать от юноши со странным кукольным лицом и вечно грустными глазами.

Роксана Геллер не знает, что Теодор Осгет (всего лишь, черт возьми) учится быть для нее Хьюитом Хроумвери, который умеет спасать людей.

Когда она была маленькой, мама говорила ей, что звезды — это свечи, которые зажигает Бог, чтобы не было так страшно.

Кажется, Роксана Геллер нашла его.

И он действительно зажигает для нее /или в ней?/ звезды.