Пашка Столетов (Валерий Мухин Псков) / Проза.ру

         Было это в сентябре 1960 года.
         Я перешёл на третий курс Псковского индустриального техникума, и было мне 18 лет. Перед самым началом занятий, когда мы, новоиспечённые третьекурсники, собрались в техникуме на организационное занятие, нам было объявлено, что все четыре группы третьекурсников, без исключения, едут в подшефный колхоз, на три недели. Наша 26-я группа ехала в Пушкиногорский район в деревню Селище, которая находилась в пяти километрах от самих Пушкинских Гор.
         Лично для меня это было предвкушение встречи с моим закадычным другом, с которым я проучился в пушкиногорской школе три года – в 6,7, и 8 классах. Потом мы с мамой переехали в Псков, я поступил в индустриальный техникум и уже проучился два года, а он, окончив десятилетку, думал поступать в музыкальное училище или ещё куда-то, я не знаю. А может быть, я его уже и не застану в его деревне, так как, зная неусидчивый и взбалмошный характер своего друга, ничего определённого о его судьбе даже не мог предположить. Итак, мы не виделись два года.

      Друга звали Пашей Столетовым. Мы сидели с ним все эти три года часто за одной партой, вместе. На зависть другим мальчишкам, съезжали зимой на больших санях с самой высокой горки, почти никогда не кувыркаясь, вместе ловили мерёжками карасей в пушкиногорском пруду, вместе ходили за грибами, вместе ловили кротоловками кротов, снимали с них шкурки, сушили и сдавали за сущие копейки в заготовительную контору, вместе любили одну девочку – Таню Садовскую (кстати, её любили все мальчишки).
      Жил он не в Пушкинских Горах, а в деревне Селище и ходил пять километров до школы пешком. А я тогда жил на территории МТС (машинотракторной станции), где работала моя мама, и тоже ходил пешком до школы три километра. Правда, зимой и в плохую погоду Пашка в Селище не ходил, а оставался жить у своей родной тётки, сестры отца, дом которой находился совсем рядом со школой.
         Ещё в шестом классе, в самом начале учебного года, я учил его играть на гармошке и, - надо же! - он так быстро освоил инструмент, что в восьмом классе мы с ним уже вместе играли на школьных вечерах.
      Сам я к тому времени уже хорошо освоил гармонь, купленную мне ещё в третьем классе, выступал с сольными номерами на школьной и клубной сценах, и, когда классная руководительница Людмила Ивановна предложила мне подготовить музыкальный вечер для наших двух классов о Соловьёве-Седом, я согласился и с большим энтузиазмом взялся за дело.

      Я изучил биографию и творчество Соловьёва-Седого и сделал ребятам интересный доклад. В ходе рассказа я исполнял на гармони его песни.
      Но моя активная деятельность музыканта-исполнителя не всем ребятам пришлась по вкусу. Может быть, это им просто не нравилось или они завидовали мне.
Однажды, после уроков, несколько мальчишек окружили меня на улице, и один ударил меня кулаком в лицо. Я не собирался нападать и приготовился обороняться, но никто больше не нападал.
      - За что ты меня ударил? – спросил я обидчика.
      - Просто так…
      -Ты мне завидуешь?
      - Нет.
      - Хочешь я научу тебя играть на гармошке?
      - А научишь?
      - Ну, конечно.
      И он протянул мне руку:
      - Пашка.
      И мы стали друзьями, да такими, про которых говорят – «не разлей вода». В своём классе мы были заводилами, и около нас группировались все остальные ребята.
      Мы были первыми, кто участвовал в походах в село Михайловское, в Тригорское и Петровское. После урагана, мы были первыми, кто откликнулся на просьбу Семёна Гейченко стать волонтёрами и почистить заповедник от завалов. В школьной олимпиаде мы играли в одной волейбольной команде, защищая честь своего класса.
      В общем, были нормальными советскими учениками, не испорченными никакими пагубными пороками. Правда, изредка покуривали.
      Иногда Пашку тянуло на какие-то мелкие подвиги, скорее, поозорничать, чем напакостить: кому-то врезать за дело, отнять сигарету у малолетки – дескать, мал ещё, и прочее…
      Однажды случилось непредвиденное. Шёл урок физики, который вёл наш любимый учитель Пётр Павлович. Мы с Пашкой, как всегда, сидели за своей партой, в самом конце класса. Он перед этим нашёл где-то в луже коробок спичек и пытался рассмотреть – все ли спички отсырели?
Чиркая спичку за спичкой он всё больше убеждался, что коробок испорчен. И, вдруг, одна спичка загорелась… От неожиданности Пашка взмахнул рукой, чтобы потушить и, забросив спичку в глубину парты, сложил руку на руку и устремил взгляд на учителя, который спокойно продолжал вести урок.
      Через некоторое время из парты повалил такой густой и едкий дым, что все закричали и повыскакивали вон из класса. Видимо в глубине парты была кем-то оставлена бумага – она-то и горела. Мы тоже растерялись и перепугались. Мог возникнуть настоящий пожар.
      Но выручил Пашка. Он стремглав выскочил в коридор, где всегда стоял бачок с питьевой водой, схватил его обеими руками и, притащив к пылающей парте, быстро залил всё водой. И в этом - был весь Пашка.

      Урок был сорван. Виновники – налицо. Нас потащили к директору.
Директор так разошёлся, что грозился исключить нас из школы, и после долгой и мучительной лекции заставил писать нас объяснительную.
         Ну и, конечно, на педагогический совет были вызваны родители, и нас пропесочили по всем статьям. Но ситуацию спасла наша «классная» -Людмила Ивановна. Мы то были её «опорой и надеждой», и она «вцепилась» за нас не на жизнь, а на смерть.
      После уроков она подошла к нам и говорит:
      - Так, слушайте меня внимательно, чтобы завтра утром принесли мне объяснительную на имя директора. Ясно?
      - Но, Людмила Ивановна, мы же написали уже объяснительную.
      - Так, повторяю для глухих. Принести объяснительную и непременно в стихах. И чтобы стихи были гениальными! От этого будет зависеть: исключат вас или нет. Ясно? Всё, идите и пишите. До завтра.

      Конечно, мы никуда не пошли, а забрались в самый дальний класс и,    сквозь смех и слёзы, стали сочинять эту злополучную объяснительную, так неожиданно понадобившуюся нашей «классной». И вот, что у нас получилось:

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ

Товарищ директор, мы парту зажгли.
Простите, но мы не хотели.
Мы спичек коробку в той парте нашли,
Мы думали, что отсырели.

На нашу беду, загорелась одна,
А в парте лежала бумага…
Бумага горела – не наша вина –
Мы всё затушили с отвагой.

Мы в школе учились, мы в школе росли,
Для школы мы – всё, что хотите…
Товарищ директор – мы школу спасли,
А Вы нас за это простите.

      На следующее утро мы отдали листок с нашей объяснительной Людмиле Ивановне. Она, пробежав его глазами, просветлела и погладила нас зачем-то по головам. Ничего не сказала.
      Когда прошло родительское собрание, она объявила всему классу, что нам вынесли по строгому выговору и наказание: выкрасить парту и подготовить вечер по творчеству Исаака Дунаевского.
      И мы, довольные таким исходом дела, приступили к выполнению наказания: сначала выкрасили парту, потом я стал изучать творчество Дунаевского и разучивать на гармошке его песни, а Пашка стал рисовать к этим песням иллюстрации.
      Его всегда тянуло к карандашу, краскам и бумаге. Не то чтоб он увлекался живописью, но рисовать любил с большим удовольствием, особенно оформлять картинками какое-нибудь мероприятие.

      В тот год, когда наш студенческий десант прибыл в Селище, деревня ещё имела довольно зажиточный вид. Она располагалась на живописном берегу реки Сороть. Домов в ней было около двух десятков и большинство было в довольно неплохом состоянии. Во всяком случае покинутых домов с заколоченными окнами ещё не было. Был один пустующий, приятного вида дом, в самом центре деревни, рядом с клубом, куда и поселили почти всю студенческую гвардию – двадцать два человека.
      Пашка, окончив десятилетку, в этот год никуда не поступал, хотел хорошенько подготовиться и на следующий год наметил поступать в Тверское музучилище. Да и отец попросил помочь годик по хозяйству.
      Меня Пашка «пристроил» ночевать в свой дом, также расположенный недалеко от клуба, только по другую сторону.
      В этом доме жила вся его семья: он сам, его отец Борис Николаевич Столетов - бригадир, который выдавал нам наряды на работу, мать – доярка на молочной ферме и дед с бабкой.
      За ужином отец сказал, что завтра утром отправит всех на поле –вырывать и теребить лён, а Пашка на тракторе с тележкой должен будет отвезти нас всех туда, а вечером привезти обратно. Обед подвезут в поле на лошадке. В остальное время нам с Павлом сеять озимые: Павел тракторист, я – прицепщик.
      Такая вот открывалась перспектива на ближайшее будущее – на пребывание наше в подшефном колхозе.

      Ну, а после ужина решили мы с Павлом сходить на Сороть искупаться, благо времени до захода солнца было хоть отбавляй, а дневная сентябрьская жара сморила так, что требовалось освежиться. По пути зашли к нашим студентам и пригласили желающих последовать за нами. Желающих оказалось пять человек – три парня и две девчушки.
      И вот тут в моего Пашку как будто вселился какой-то бес. Я сразу узнал в нём прежнего шутника и балагура, способного выдавать такие непредвиденные и непредсказуемые штучки, что можно только диву дивиться. Он быстро разделся, скинув свой рабочий комбинезон, и побежал прямо в речку. Там он погрузился в воду так, что из воды торчала только одна голова и задорно и весело прокричал:
      - А ну, кто смелый. Давай, с разбегу, прямо – ныряй! Видите какая глубина. Мне – по горло. Ну, что – слабо?
      И правда, двое студентов, подзадоренные весёлым призывным голосом Пашки, разбежались и дружно «нырнули» прямо с берега.
      После чего Пашка поднялся, показывая действительную глубину, оказавшуюся чуть больше чем по щиколотку, а двое бедолаг, обманутые и раздосадованные, под общий смех, сконфуженно поднялись, смывая с себя остатки ила и водорослей. По выражению их лиц можно было предположить, что они затаили на Пашку злобу или какую-то обиду.

      Пашину бабку звали бабой Маней. Я знал её очень давно, ещё со времени учёбы моей в пушкиногорской школе. Бывало, когда мы с Павлом рыбачили на Сороти, я ночевал в их доме и получал истинное наслаждение от общения с этой живой, общительной старушкой. В её говоре было столько вкраплений чисто псковских наречий, что порой с первого раза было и непонятно о чём идёт речь. Вот, например, она говорит Павлу:
      - Пашенька, внучонок, возьми кошель в мочиле, подай-ка сюда мне. Завтра по грибы схожу. Малость просушить надоть.
      Думаю, что же Пашка-то понял. Слежу за ним. А Пашка пошёл к пруду, вынул из воды корзинку и принёс своей бабушке.
      - А что вы с ней делать хотите, баба Маня? – спрашиваю я.
      - Да, вот подлатаю малехо. За лето-то вон как рассохлась. Така сушь стоит, месяц ни одной лужавинки не видывали.
      - Баба Маня, а что вы такая худая. С тех пор, как вас не видел, вы ещё больше похудели?
      - А зачем мне поправляться. Мой Егор не велит, он всегда говорит, что около косточек – мясо вкусней. Ха-ха-ха… Вы бы сходили с Пашкой в сад, да собрали бы жёлтую сливу – она как мёд. А то я уже видела, там следов полно. Ведь пропадёт добро.
      - А кто же там наследил? Неужели уже студенты пронюхали?
      - Да, каки студенты? Не-ет, следы-то – человеческие.
      - Ха, ха, ха…

      Нам с Пашкой постелили спать на полу, на матрасе, набитом сеном. Аромат свежего сена дурманил и будоражил мысли, и вечер мы провели в воспоминаниях. Это были воспоминания о нашей учёбе, о первом нашем знакомстве, о том, как играли на школьных вечерах на гармошках, на танцах, как рыбачили и где был больше улов: на Каменце, на Сороти, на Маленце или на Петровском…
      Родители Пашки спали у себя в отдельной комнате, а баба Маня лежала в нашей комнате на кровати, напротив русской печки, на которой спал дед Егор, не спала, всё время встревала в наш разговор, в наши воспоминания и, то и дело дополняла их какими-то эпизодами, которые мы с Павлом уже и подзабыли:
      - А как парту подожгли помните? Ну, наделали тогда делов. Думала, что попрут вас со школы. Молилась тогда за вас и в церковь за вас свечки ставить ходила.
      - Ох, баба Маня, - не вспоминай. Мы и сами чуть с ума не сошли от тех неожиданных событий. Да, ну их всех, ты лучше нам что-нибудь расскажи, - какую-нибудь сказочку из тех, что ты знаешь.
      - Хотите расскажу про хорошо да худо?
      - Хотим, хотим, давай…
      - Ехали навстречу барин и мужик.
- Мужик, откуда ты?
      - Издалеча, барин.
      - А откуда?
      - Из города Пскова, от барина Толстова.
      - А велик ли город?
      - Не мерил я.
      - А силён?
      - Не боролся я.
      - А зачем ехал?
      - За мерою гороха.
      - Вот это хорошо.
      - Хорошо, да не дюже!
      - А что ж?
      - Ехал пьяный, да рассыпал.
      - Вот это худо.
      - Худо, да не очень.
      - А что ж?
      - Рассыпал-то меру, а подгрёб-то две!
      - А вот это-то и хорошо!
      - Хорошо, да не дюже!
      - А что ж?
      - Посеял-то редко.
      - Этак худо!
      - Худо, да не совсем!
      - А что ж?
      - Хоть редок, да стручкист!
      - Вот это хорошо!
      - Хорошо, да не очень!
      - А что ж?
      - Поповы свиньи повадились горох топтать. Да, и вытоптали.
      - Вот это худо!
      - Худо, да не дюже!
      - А что ж?
      - Я поповых свиней убил, да два чана свежины насолил.
      - Вот это хорошо!
      - Хорошо, да не дюже!
      - А что ж?
      - Поповы собаки повадились свежину таскать. Таскали – да повытаскали всю.
      - Вот это худо!
      - Худо, да не дюже!
      - А что ж?
      - Я тех собак убил, да жене шубу пошил.
      - Вот это хорошо!
      - Хорошо да не дюже!
      - Да что ж?
      - Пошла моя рохля-жена мимо попова двора… Поп-то узнал да шубку и снял.
      - Вот это, брат, худо!
      - Худо да не дюже!
      - А что ж?
      - Я с попом судился. Сивого мерина, да рыжую корову отсудил. Вот моё-то дело и выгорело!
      - Ха, ха, ха… Ха, ха, ха…
      - Вот это мужичок! А ведь из таких в основном и состоит вся Россия-матушка наша. Жизнерадостных, работящих, находчивых.
      - А хотите я вам загадки позагадываю?
      - Хотим, хотим…
      - Ну, вот что это такое: за костяною решёточкой зверок бегает?
      - Не знаю…
      - И я не знаю…
      - Ну что это?
      - Эх, вы? Это же язык. А это что? Стоит поп низок, на нём сорок ризок?
      - Ну, это – капуста.
      - Правильно – кочан. А это что? Четыре сестрицы в одну лунку ссат.
      - Может это стол? Не знаем…
      - Доят корову. Сидят два братца через дорожку, а друг друга не видят?
      - ?????
      - Глаза через нос. Сивый жеребец на все царства ржёт?
      - ?????
      - Гром. Штой-то за загадка: что под яйцами гладко?
      - ?????
      - Сковорода. Два брата идут, два догоняют, догнать не могут?
      - ?????
      - Колёса в телеге.
      - А можно я вам загадку задам? - сказал я. - Что у Бориса впереди, а у Глеба позади, у бабы две, а у девки ни одной?
      - Я знаю – ответил Пашка. – это буква «Б».
      - Правильно. Ух, ты молодец. Баба Маня, ты бы лучше нам про свою жизнь, про молодость рассказала. Как вы жили, какие песни пели, что-нибудь про посиделки, по Коляду…
      - Сейчас спите… Всё расскажу: и про Коляду, и про Масленицу, и про посиделки. В молодости всё было, главное - была молодёжь и было весело.

      И стало до того трогательно и уютно от воспоминаний, рассказов и от русских загадок, что мы незаметно умолкали и погружались в сладостные сны, и только монотонный, отдалённый какой-то звук иногда тревожил эту мирную тишину:
      - Где, то машина застряла и буксует, - сказал Пашка.
      - Да, нет, это похоже самолёт, - предположил я.
      - Успокойтесь, робятушки, - это дед на печке так храпит…
      - Ха, ха, ха… Ха, ха, ха…

      Первый рабочий день в колхозе прошёл на высоте накала энтузиазма и вдохновения. В общем – весело. Трудились на поле льна и выдергали почти третью часть всего поля. Лён выдёргивали, вязали в снопы, снопы ставили в бабки, после любовались проделанной работой. Сотни бабок стройными рядами стояли на, казалось, бескрайнем пространстве. Даже не верилось, что всё это – дело рук наших и от этого усталости почти не чувствовалось, а было приподнятое и оптимистичное настроение.
      Мне тоже пришлось поработать на льне. После того, как мы с Пашкой быстро засеяли небольшое поле озимой рожью, которое было в двух километрах от поля со льном, мы вернулись за нашими ребятами, чтобы отвезти их домой, в Селище, на Пашкином колёсном «Белорусе». Пока они заканчивали, вот тут-то я им немного и помог.
      Когда приехали домой, все побежали к речке: кто помыться, кто искупаться, кто постираться, так, что уже перед ужином вся верёвка, что висела во дворе, была занята теннисками, майками, трусишками и прочим женским нижним бельём.

      Утро следующего дня встретило нас переполохом.
      Был слышен женский крик, громкие голоса, вопли и ругань в адрес Пашки. Подойдя к дому, где жили наши студенты я увидел такую картину. Всё нижнее бельё перекочевало с верёвки на вершину большой берёзы. Видно, Пашку всё же кто-то засёк, потому, что угрозы сыпались адресно в его сторону. Но когда он это успел сделать, я ума не мог приложить и поэтому думал, что в этом есть какая-то ошибка.
         Дальше события развивались следующим образом.
         Двое тех парней, обидчиков, которые были злы на него за то, что вчера он спровоцировал их «нырнуть в глубину», поймали Пашку и, связав ему сзади руки, привели к девчонкам. Те без лишних слов стащили с него нижнюю часть комбинезона и так надрали задницу крапивой, что он после этого не смог сидеть. Он просто повалился на траву и пролежал какое-то время, пока я не отвёл его домой.
      Потом я его спросил:
      - Зачем ты это сделал?
      - Не бери в голову, Валер, просто без вас было скучно, а с вами – весело. А ж… до свадьбы заживёт.
      Но отец всё же освободил его на весь следующий день от работы.
А я примкнул к своим - на теребление льна.

      Когда закончился второй рабочий день, все дружно возвращались с поля домой. Шли пешком три километра, и жалели, что Пашка не может их подвезти:
      - Вот зачем нужно было так наказывать парня? Теперь и сами наказаны.
      - Нет, всё правильно, что это ещё за шутки – нужно же знать меру.
      - Да, какую меру. Нужно было просто заставить, чтобы сам и снял бельё, как повесил. Он бы и снял. Так нет – полезли сами. И парня изуродовали.
      - Но, что это? Смотрите, смотрите, это же Пашкин комбинезон!
      Все обратили взоры к берёзе, к той самой берёзе на которую Пашка развешивал шмотки. На большом нижнем суку висел Пашка в своём комбинезоне. Картина была настолько правдоподобной, что девчонки не выдержали и с криками «Паша, Паша, что же ты наделал!» побежали к злополучной берёзе.
      Подбежав вплотную увидели, что набитый сеном Пашкин комбинезон мирно висит на берёзовом суку, а вместо головы красовался розовый воздушный шар разрисованный (были глаза, рот и нос) губной помадой, а брови – чёрным углем.
      - Фу, ты чёрт. Опять эти его дурацкие шутки.
      - Ну, что за человек, хоть кол ему на голове теши – он всё за своё!
      - А куда же он сам-то подевался?
      - Да, вот он я. Никуда не делся. Всё переживал, что вас пешком заставил идти три километра – сказал Пашка, появляясь из кустов.
      Одна из девчушек не выдержала и бросилась к нему на шею:
      - Переживал он… Миленький ты наш, прости ты нас, неразумных. Наверно, мы малость переборщили своим наказанием. Мы ведь тоже переживали. Прости…
      - Да, будет тебе так сокрушаться. У меня уже всё прошло, - как и не бывало. Вы лучше вот что – послушайте: сегодня моя баба Маня за грибами ходила. Еле припёрла двухведёрный кошель. Да ещё и в подоле сколько…Одни белые. Так вот: если кто хочет за грибами, давайте в воскресенье. Я отвезу. А с отцом договорюсь, чтобы на полдня освободил от работы. Так с утра и рванём за белыми.
      - Я хочу... Я поеду… И я… И я…

      Но на самом деле за грибами поехало всего шесть человек: я, Пашка, баба Маня, Пашкина мать и две «поварихи», чтобы набрать грибов для супа.
      С утра в воскресенье была прекрасная солнечная погода.
      Бригадир распорядился везти студентов на поле, на гусеничном тракторе ДТ-54, с прицепом, другому трактористу – Василию, а Павлу выделил лошадку с телегой, чтобы ехать за грибами.
      И мы поехали. Просёлочная дорожка была мягкой, а в телеге было разостлано сено, для лошадки и поэтому ехать было – одно удовольствие: мягко и весело. Километра через полтора мы въехали в самый настоящий дремучий лес и ехали по нему ещё километра три с половиной.
      Деревья обступали не широкую лесную дорогу с двух сторон, и, найдя небольшую полянку, Павел прижался к одной стороне и стал привязывать лошадь к берёзе, подложив ей с телеги пару больших охапок сена:
      - Вы, того, далеко в лес не заходите. Ходите вместе с нами – сказал он обращаясь к «поварихам».
      - Это почему?
      - Медведи тут… Позавчера Трифона хромого медведица напугала. Он рыбу ловил – под камнями лежбанов вилкой колол. Смотрит, а на камне половина язя лежит – съедена, без головы. Глянул на берег, а с берега на него медведица смотрит, да так смотрит, будто говорит: не трожь – не твоё!
Ну, понятно, Трифон-то в штаны наложил да и бежать с того места, весь свой улов с испугу потерял!
      - Да, ладно тебе пугать молодёжь – успокоила баба Маня – я третьего дня часа четыре одна бродила – никто не слопал. Не слушайте вы этого шалопая.
      - Не вру я про Трифона хромого, он сам мне про медведицу рассказывал. Она сейчас особенно опасна, медвежата у неё. Может и на человека напасть.
      Грибов и правда было много. Собирали не только белые, но и подосиновики, крепкие обабки и моховики. Сыроежки и лисички не брали, считая их не товарными. Походив вокруг да около примерно с час, собрались на совет – что делать дальше? И к тому же всех волновал какой-то странный звук: не то рёв, не то рык…
      Появившись издалека этот звук постепенно усиливался и приближался.
Казалось, что из леса на людей надвигается разъярённый медведь или несколько. Решили сообща идти в сторону дороги. Но чем ближе к дороге подходили люди, тем громче и разъярённей становился рёв бешенного зверя. Людьми овладел безумный страх, и создавалось впечатление, что вот-вот сейчас из-за куста выскочит этот самый медведь и нападёт на насмерть перепуганных грибников.
      Но вот, наконец, и дорога. Грибники вышли на этот самый звук, который достиг своего максимального децибела.
      По дороге два мужика вели разъярённую корову, которая упиралась и ревела, до хрипоты, брызгая слюной и пеной. Этот рёв был криком отчаяния животного, которое чувствовало, что его ведут на бойню. Один мужик изо всех сил тянул корову спереди за верёвку, другой – толкал её сзади, упираясь в землю.
      Когда грибники немного отошли от шока и снова обрели дар речи, они опять набросились на бедного Пашку, считая его виновником всех бед:
      - Это ты во всём виноват – заговорила первой баба Маня, - нагнал страху своими байками про медведей, только всех наполохал.
      - Ага, правильно, если б не твои страшилки так сильно мы, наверное, бы не испугались – сказала одна из стряпух.
      - Да, ладно вам, причём тут я. Не врал я про медведей, а вы – остались живы и то – слава Богу, как говорится – оправдывался Павел, отвязывая нашу лошадь, тоже перепуганную случившимся происшествием.
      - Вон, наш тракторист Василий, что тоже врёт? - продолжал рассказывать Павел, разворачивая телегу и лошадь, чтобы ехать в сторону деревни.
      - Неделю назад за клюквой ходили, так на него медведь вышел. Он со страху на дерево залез, да и сидел там целый час ни живой ни мёртвый. После этого в запой ушёл, - дня три не просыхал. Нервы, говорит, лечил.

      А через пару дней произошло вот что. Этот самый тракторист Василий, на гусеничном ДТ-54 бороновал огромное дальнее поле под посадку озимых. Был конец рабочего дня, Василий уже должен был вернуться домой, но его нигде не было видно. И трактора тоже не было. Борис Николаевич, бригадир, предчувствуя нехорошее, взял лошадь с телегой и поехал на дальнее поле. Ехать было километров около десяти, и обеспокоенный бригадир частенько похлёстывал тоже уставшую за день кобылку, чтобы успеть до наступления сумерек доехать и разобраться – в чём дело. Приехав на поле, он сначала ничего не понял. Ни трактора, ни Василия не было видно. Над полем стояла тишина – не было слышно работающего трактора. Проехав с полкилометра вдоль поля, он определил, что оно всё или почти всё забороновано. Проехав дальше до конца поля, он развернул кобылку и стал медленно двигаться в обратную сторону. Через какое-то время взор его различил вдали на поле какое-то светлое пятно. «Василий… это его рубаха» – мелькнуло в голове бригадира.
      Он остановился, слез с телеги и поспешил в ту сторону. Василий лежал в неудобной позе, ничком, лицом вниз, мертвецки пьяный и спал. Следы от трактора уходили в сторону леса и терялись почти на горизонте.
      - Вот паразит… выпал из трактора, гадёныш, на ходу… и спит. И как ещё под гусеницу не попал? А трактор с боронами ушёл в лес… Ну, погоди у меня!
      Растормошив и отшлёпав по щекам пьяного в стельку Василия, бригадир еле доволок его до телеги и, погрузив, как бревно, уже в сумерках продолжил путь в Селище.
      На другой день мы с Пашкой получили задание ехать на лошади на дальнее поле искать трактор, найти и пригнать его в Селище. А «по пути» вспахать участок, после выкопанной картошки, родной сестре бабы Мани – престарелой Прасковье, которая одиноко жила в деревне Бугрово – там же – за дальним полем.
         Утром нам дали молодого жеребца по кличке Верный, которого Пашка быстро и ловко запряг в телегу. И, положив в телегу плуг, постелив побольше ароматного свежего сена для Верного и, взяв канистру с соляркой, мы тронулись в путь.
      Ехать было не близко, мы, полулёжа на мягком сене, с удовольствием обозревали живописные окрестности села. Часть дороги шла прямо вдоль реки Сороть, где раньше нам приходилось рыбачить, и мы опять пустились в приятные воспоминания.
      - А помнишь, здесь за поворотом, уже поздно вечером, в тёмном омуте мы сома вытащили?
      - Помню… Сколько про этого сома в Селище разговоров ходило. Сколько баек?
      - Да-а… И кур он таскал, и собак, и кошек…
      - А старика Архипа, калеку одноногого, чуть не утопил, когда его лодка опрокинулась…
      - Да она и опрокинулась оттого, что Архип не мог втащить сома в лодку.
      - Тяжёл был сомик. Да и мы то еле-еле вытащили. Его на измор взяли, а сами-то больше, чем он, замучились.
      - А помнишь на что поймали?
      - Да, помню, помню… На что только не ловили: и на крыс, и на лягушек, и на варёную курицу, что баба Маня нам на обед давала. А поймали на поросячьи кишки. Как раз соседка поросёнка зарезала. На костре поджарили, в пучок связали да и забросили на ночь. Думали утром придём…
      - А он ка-ак задёргает, ка-ак задёргает…
      - И хорошо, что сразу не стали тащить, дали заглотить наживку.
      - Отец всегда меня учил, как надо щуку ловить на лягушку. Говорил, что привяжешь лягушку ниткой к поводку с крючками, забросишь и жди. Как только щука возьмёт – замри и дай заглотить. Долго жди – можешь, хоть сигарету выкурить. А потом уже подсекай и смело тащи. Она твоя.
      - Да, вот и мы так тоже – дали заглотить, а потом уже он никуда не делся.
      - Но мог оборвать жилку.
      - Запросто. Сколько он потянул?
      - Спрашиваешь… 52 килограмма, а в длину больше полутора метра. Вся деревня сбежалась посмотреть на нашего монстра. Мы тащить его не могли – он ещё скользкий… Пришлось за тачкой сбегать и на тачке привезти.
      - Да, вот это рыбалка была – три года назад. А после восьмого класса, как ты уехал, я почти не рыбачил. Как-то неинтересно одному. Зря ты тогда после восьмого уехал.
      - У матери кончился срок, да и мне надо было поступать в техникум.
А вообще-то вчера, как ты мне фотографию класса показал, - без меня – знаешь, как сердце заныло, что меня там нет? Вот этого мне жалко, что я не с вами там.

      Пока вспоминали, да рассуждали – незаметно приехали к дальнему полю. Трактор нашли не сразу. Он стоял в лесу, проехав метров тридцать в глубину леса, подмяв под себя несколько тонких берёзок и осинок, уткнувшись радиатором в толстую сосну.
      Подогнали поближе Верного с телегой. Отцепили бороны и погрузили их в телегу. Потом залили в бак солярку и стали заводить трактор. Он завёлся не сразу, и Пашка стал чего-то там с ним колдовать, пока не завёл.
      После этого я с Верным поехал к дороге, а Пашка, развернув трактор, выехал из леса и поехал следом за мной.
      В деревню Бугрово мы добрались только в четвёртом часу. Остановившись возле дома Прасковьи, Пашка заглушил трактор и стал распрягать Верного, после чего его стреножил и пустил пастись по зелёной луговине.
Смотря на своего друга, как он всё делает: ухаживает за трактором, запускает мотор, ведёт его, как заправский тракторист, как он любовно обихаживает Верного: запрягает, распрягает, поит, подкладывает ему сена, я думал, что не надо бы ему никуда поступать. Ну зачем он хочет бросить всё это? Куда-то уехать на новое место, обживать его, учиться чему-то новому, незнакомому, когда тут всё родное, своё, кровное. И земля, и река, и поле, и мать с отцом, и все родственники. Нет, что-то тут не так, что-то пошло не так на Руси, если человек отрывает себя от своих корней и уезжает куда-то, сам не зная куда. Или это результат всё того же пресловутого прогресса.
      - Пусть пока Верный пожуёт травку, отдохнёт. После обеда на нём пахать будем – сказал Павел, - а мы поедим, да тоже отдохнём немного.
      Прасковья нас ждала и приготовила нам обед.
      Щи с мясом были такие вкусные, что мы с Пашкой после первой тарелки съели ещё по одной. Омлет из десяти яиц, пожаренный вместе с салом и зелёным луком, на большой глубокой сковороде мы проглотили и не заметили как.
      После Прасковья поставила на стол, прямо из печи ещё тёплую кринку топлёного молока, и мы с Пашкой разыграли – кому достанется пенка. Мы оба любили пенку и, при случае, всегда «дрались» за неё. Пенка на сей раз досталась Пашке, и я даже рад был этому, потому что он здесь был за главного, за хозяина, а я выступал как бы на правах «отдыхающего».
      После сытного обеда мы вышли посидеть во двор, в тени, на лавочке.
      - Ну, и куда же ты надумал поступать? Или уже передумал?
      - А, не знаю… И живопись притягивает… и музыка… и история искусств покоя не даёт. До конца ещё не определился. Вот за этот год должен определиться и тогда…
      - А здесь остаться не хочешь? Дома-то вон, как хорошо. Здесь всё твоё. Ты здесь хозяин и богатырь.
      - А сам-то почему не остался?
      - Я человек городской и здесь был временно, мать сопровождал.
А ты – крестьянин коренной, тебе бы тут и оставаться, продолжать начатое отцами.
      - Знаешь, так то оно так, да только руки чешутся попробовать силы свои на просторах Родины. Может быть, что-то и себе доказать. А тут что? Закиснешь и заглохнешь среди этих красивых лесов, полей и болот.
      - Это понятно, значит тоже - тяга к перемене мест – эта всеобщая болезнь. Ну что, пойдём пахать Прасковье огород?
      - Да, надо, пойдём… Ой, я же совсем забыл. Хочешь послушать, как Прасковья поёт?
      - Как поёт?
      - Она у нас сказительница и знает много всяких песен, припевок, народных сказок, да, всего…
      - Конечно, хочу послушать.
      Прасковью долго уговаривать не пришлось, она согласилась спеть, но с одним условием: «только одну, потом - пашите, а когда перепашете, могу петь, хоть всю ночь».
      Она быстро накинула на себя какой-то цветастый передник и с молодецким задором, громко и весело выдала первую песню:

      На цветнова Ивана в саду девки гуляли.
      В саду девки гуляли, они зелья копали.
      Они зелья копали, у татаньки пытали:
      - Тата, тата, родненький, скажи, что эта за зелья?
      - Это зелья-коренья – девоцкая красота,
      Девоцкая красота, мальчишкина сухота.
      Ссохли-сдохли мальчишки, три дня хлеба не ели,
      Три дня хлеба не ели, на девушек глядели.

      Песня и само пение меня просто шокировали. От неожиданности я даже растерялся, но скоро оправился, и стал аплодировать:
      - Здорово, очень здорово… Спасибо. Ну, Павел, почему ж ты мне ничего раньше не говорил? Такие таланты пропадают?
      - Вот именно - пропадают, а мы не дадим им пропасть. Пошли быстрей пахать. Раньше вспашем – раньше ещё послушаем.

      Павел пошёл привести Верного, а я тем временем высвободил плуг из под бороны, лежащей на нём и снял его с телеги. Затем Пашка запряг Верного в плуг при помощи рамки и двух постромок и велел мне взять коня под уздцы.
      Мы пахали без остановки часа полтора и вспахали только половину участка Прасковьи. Верный покрылся влажной испариной, и Пашка решил сделать маленький перекур.
      К тому же, когда пахали с краю, у самого сада, Верный то и дело нагибал голову и хватал жадными губами густо лежащие на траве под деревьями яблоки. Жевал их на ходу и снова нагибался, чтобы схватить очередное яблоко, и этим сбивал плавный ритм работы, мешая мне ровно вести его под уздцы.
      - Пусть немного постоит. Я ему сейчас яблок насыплю.
      Он мигом нашёл где-то большой эмалированный таз, куда мы быстро собрали самых спелых и сочных яблок и поставили перед Верным. Он стал смачно хрустеть ими, и даже на морде его появилось выражение некоего удовольствия.
      Мы с Пашкой тоже хрумтели сочными и спелыми яблоками. Их было столько, что мы решили набрать пару мешков и отвезти нашим студентам. Всё равно Прасковья их скармливала поросятам и корове, а самой ей они были и не нужны – зубов почти уже не было. А того, что насушила в русской печке, с лихвой хватит на всю зиму.
      Когда мы допахали Прасковье весь огород, она ведь просто так, без ужина, нас не отпустила. Да мы и не отказывались, зная какая вкуснятина у неё бывает на столе. Ужиная, мы обратили внимание, что Прасковья надела праздничный наряд и даже щёки подрумянила – значит, приготовилась петь. И от этого хотелось побыстрее всё съесть, чтобы побыстрее начать слушать.
      После ужина мы с Пашкой сели поудобнее на широкую лавку, а Прасковья, взяв в руки платок и пританцовывая, стала петь:

      А ты дуб, я берёза, а ты дуб, я берёза, а ты пьян, я тверёза.
      А ты пьёшь, а я плачу, а ты пьёшь, а я плачу, молодость сваю трачу.
      Молодость мая дурна, молодость мая дурна, а головка разумна.
      А головка разумна, а головка разумна, да попала за дурня.
      Да за дурня дурного, да за дурня дурного, за Ванюшку-пьянюшку.
      За Ванюшку-пьянюшку, за Ванюшку-пьянюшку, за Ванюшку-разбойничка.

      Потом она взяла в руки гусли и сыграла наигрыш под пляску. После сыграла сама себе и спела несколько песен с аккомпанементом.
      Прасковья пела долго, почти без остановок, одну песню за другой.
Пела с охотой. Пела и грустные и распевные песни, а под конец после слов:

      - Твоя матка – чаровница.
      А сестрица – разлучница.
      Разлучила нас с тобою
      Да як рыбу со водою -

      сама не выдержала и прослезилась.
Она села с нами на лавку и, как бы извиняясь, сказала:
      - Знаете, а ведь сама я этих песен в жизни почти не пела. Это уже в советское время. А вот мать и бабушка – а я у них и выучилась петь - они пели в жизни, в народе, с народом. Народ всё время жил с песней и любой праздник: Масленица, Коляда, Святки, Иванов день, Петров день… да все сопровождались песнями, прибаутками, присказками, припевками… Всё уходит, всё умирает. А деревня умрёт - и песня умрёт. Вот и плачу от этого…
      - Ну, ладно тебе, бабушка Прасковья, не дадим мы ей умереть – заговорил Пашка, успокаивая растроганную женщину. – Вот и Валерка со своими друзьями к нам приехал помогать, чтобы не умерла…
      - Ну, дай-то Бог, дай Бог!

      Солнце уже было низко, когда мы собрались ехать домой. Пашка запряг Верного в телегу, завёл трактор и уехал вперёд, а я потихоньку с плугом, боронами и двумя мешками яблок тронулся за ним.
      Вечер был настолько хорош и красив, что, под впечатлением песен Прасковьи, хотелось что-то напевать или мурлыкать себе под нос. Мягкие тени от заходящих солнечных лучей придавали таинственность и сказочность окружающему пейзажу. А когда впереди показалась река и отражение малинового заката упало в зеркальную воду, впечатление от красок было настолько сильное, что я остановил Верного, а сам как вкопанный застыл, долго любуясь этой картиной, подаренной мне природой.
      Муза не заставила себя долго ждать. Стихи пришли сразу, почти мгновенно, и запомнились на всю жизнь:

Речной закат в конце дороги распростёрт.
И день обычный: не удачный и не скверный…
А просто я сегодня вымучен, как чёрт.
Телегу с плугом тащит конь по кличке «Верный».

Земля родная, я сегодня на коне.
Осенний день твой затухающий не жарок.
Смакую время я, доставшееся мне
Случайно, может быть, а может быть, – в подарок.

И сердце пахаря - теплом одарено.
За что подарок мне: ни праздника, ни даты?
И всё же кажется, что счастье – вот оно!
… Даны единожды подобные закаты.

      Перед сном, лёжа на сеннике, мы с Пашкой в темноте рассказывали бабе Мане про то, как пахали её сестре Прасковье участок, как она хлопотала о том, чтобы мы были сыты, заботилась о нас, готовила нам еду… А баба Маня всё спрашивала и переспрашивала о сестре, о её хозяйстве, корове, поросятах и курах. Говорил в основном Пашка, а я удивлялся – что он так всё хорошо знает, всю крестьянскую жизнь, рассуждает об этом как настоящий хозяин и, чувствовалось, - не без удовольствия.
      - А из своих песенок она вам ничего не спела?
      - Да, бабушка, конечно, спела и под конец сама расстроилась.
      - Прекрасные обрядовые песни она знает – сказал я.
      - О-о… Ещё сколько знает. Прошлый год к ней из Пскова приезжали, всё на радио записывали. Она тут большие концерты давала и не одна. У них целый народный хор был в клубе. Да вот уже лет десять его нету. А молодёжи это не надо, у них другие песни – под гитару.
      - Конечно, она не все песни нам спела, но она все, наверно, и не знает.

      - Да, знает, всякие разные знает: и колядки, и масленичные, и посиделочные, и святочные…Мы с Прасковьей молоденьки были, а всё помним. На святках – святые вечера - две недели не работали, - самые застрадущие гулянки. Маскарады ходили, по вечерам до десяти, до одиннадцати. Переодевались… посмешнее… Брови понаведут углём, а бывало, что и щёки намажут. И всяко обделаются, бороду привяжут, чтобы не узнать. А то шубу вывернут мехом вверх, шапки вымажут и побегут коляды. Идут – их и не узнаешь. Как смешней и как страшней. Мы – робяты малые – боялись.
      И пляшут пришедши… На улице поют… Под окном поют, всяко, ходят по деревне. У торбочку собирают, что дают: кто мяса даст, кто кусок пирога, кто конфетку, кто муки на кашу, кто рюмочку нальёт, кто деньгам, кто что…
      Наберут, потом справляют праздник.
      А то лошадь запрягут, да с кучером ездят. Далеко кругом по деревням. И много набирали всего… и гуляли патом.
      Исполняли песню «Пришла коляда», а после хозяевам желали «Многая лета»: Хозяину с хозяюшкой многая лета! Вот и «Многая лета» споют.
      А в конце поют добрые пожелания щедрым хозяевам и угрозы скупым:

      Создай вам бог полный двор животов!
      Избушку рябят, хлевушку телят!

или

      А кто нас наделит – тому сто коров доить!
      А кто нас ни наделит – казу ялову доить!

или

      Дашь пару яец – спаси бог овец!
      Не хошь дарить – изба сгорить!

      - А когда празднуются Святки?
      - Святочную неделю празднуют с Рождества Христова, с 7 января по Крещенье Господне, 19 января. И всё это время колядуют – поют Коляду.
А вот на крещенскую коляду варят кутью из пшеницы, ставят на подоконник, и зовут деда Мороза. Это уже последние Святки:

      Дед Мороз, дед Мороз приходи кутью есть.
      Ты зимой приходи, а ты летом не ходи…
      Под колодою лежи…

      - А про Масленицу расскажи.
      - Ой, а Масленицу как весело праздновали. На речке круги со льда сделают, сморозят, а потом и катаются. Катаются с гор, на катках, на озере. Катаются на лошадях. Это чтоб лён был длинным. Надо кататься везде. Особенно на лошадях. В последний день робятам дают кататься на лошадях, на повозках – да вот таким – от пяти до десяти лет. Катаются и кричат: «Лён, лён уродись, золотист, шелковист. Лён-ленок, уродись, да длинным вырастай».
      А в Масленицу кажин день пекли блины, ели сырницу, масло, каши, яичницу… Мяса не ели.
      Потом был такой праздник «прощёный день» или «прощальный» и обычай просить друг у друга прощения: сосед с соседом прощались. Прощай… И всё. Плачут, обнимаются. Прощай… Простите, может всяко, что случится, так простите меня.
      Праздник отходя – Великий пост наступая. Великий пост какой-то он, как трогательный. Вот так как-то его боимся, этого Великова посту. Рождественский – хоть бы что. А Великий - как страшно что-то такое.
      А в последний день Масленицы ещё костры жгли и тоже песни пели.
Пели у нас женщины. Собирались на гору или, если снега много, - наметали большунный сугроб, выше плетня, чтоб семь – десять женщин встало. Бывало - бабы поют, а мы ребятишки – бегаем там. Ну мне-то уже не пришлось петь, а вот мать пела.
      В первый день Масленицы выходят и поют что:

      А мы Масленицу встречали,
      Мы на горушку выходили,
      Коня ворона выводили,
      Сыра с маслицем вывозили…

А когда уже закончится эта Масленица, в последний день поют:

      А мы Масленицу прокатали,
      Мы в ямочку её закопали,
      Лежи Масленица до налетья,
      Не лучше ли будет слетье…

Это уже на будущий год, может, лучше будет.
      - А костры как жгли?
      - Как жгли – это вы поджигатели – знаете, как парты жечь.
Зажигали в воскресенье вечером. Соломы снесут пукам, веников или колесо, ну и жгут Масленицу. Да, вот поглядишь, бывало – деревня-то большие были – и там жгут, и там жгут – как прощаются… с Масленицей. Сожгут Масленицу, пройдутся, песни споют, придут, заговеемся и всё. Так - проводили.
      А бывало так – это рассказывали, но у нас такого не было. Солому собирали и веники, патом ставили высокую-высокую ель. А на эту ель, на самую макушечку, ставят колесо, в это колесо наливают дёготь, подымают, зажигают. И вот – вместо факела - костёр. И здесь около ёлки всё освещено. Очень красиво! Масленицу жгут! Кругом этого костра ходят бабы и мужики с гармоней – пожилые. Ходят и поют эту «Дорогая наша Масленица». И ещё эту масленичную – «Не одна в поле дорожка».
А молодёжь на лошадях катаются, кругом ездят…
         - Ну, бабушка, тебя послушаешь, - вы только пели да веселились…
         - Да нет милой… с Масленицы до Пасхи – семь недель ни пели и ни танцевали… Ждали Пасху. Вот Пасху дождутся, тогда поют «пасхальные» и «христовские» песни. И разговляются…
      А молодёжь выходила по деревне гулять. Собирались в конце деревни – вот все поют тогда. На качелях качались. Вот это всегда была устроена качель, и девочки забирались на качель и вот эти песенки распевали, на зыбочке… Мужчины на лунках яички катали. Вот была потеха им! Кто выиграет, кто проиграет! И выбивают яйца. Сколько выбьешь, столько возьмёшь – твои будут. Разом два, три а другой раз – ни анново…
      Гулянья продолжались неделю. А потом уж до Егория – всё тихо.
      Егорий бывает шестого мая. В канун Егория женщины собирались «подмывать коров». Собирались все бабы. Мужики дома. А бабы собираются, всю ночь пьют и гуляют, и пляшут. Это «коров подмывают» - называется… горелочкой «подмывают». Пьют горелочку. Да пляшут, да танцуют, да про Егория играют и поют.
      Ну, что ещё?
      Вот раньше первый выгон скота в поле - это тоже был как праздник. Такой обряд был, совершался натощак, «не евши». Пастуха дома водой обливали, чтоб коровы давали много молока. Утром собираются все и всяк со своим хозяйством. Вербы берут, верба кищёная. Мужики берут решота. В решота кладут яйца, жита, ячмень насыпают.
      Втиранники – полотенца такие вышиванные вешают на икону. И тогда старики идут простоволосые, нарядивши, вперёд.
С этими иконами идут.
А сзади гонят скотину. Всеми семьями всю скотину гонят. Кругом три раза обойдут всю скотину, с решетами мужики-то. Тогда встанут с ружьями и стреляют кверху. Волков пужают, чтоб волки не приходили в стадо.
      Верба бережётся для этого случая с вербного воскресенья. «Посвящённую» в церкви вербу украшали ленточками, кистями (кищёная), после обхода скотины её торкали на ниве. Ставят вербу на пашню, чтоб хлеб рожался. «Непосвящённую» вербу относили на муравейник.
      Пастухам яички красят ольхой, чтоб жёлтые были. А на поле пастухи варят обрядовую кашу. Крупу, масло, яички, сало – кто что дал.
Разные-разные крупы. Кто какие дал, все вместо и такая каша была.
И пшено, и ячневая, и гречневая.
      - Да, правильно и я про такое читал, - сказал Пашка уже, почти засыпая. - Был такой обычай приготовления такой каши из разных круп и он восходит к древнейшим земледельческим обрядам.
      - Ну, вот видишь, не зря ты столько книжек по этой истории натаскал.
И тоже малость узнал про неё. И я не вру. Всё как было и есть вам рассказала. А таперя – спать. А то пол ночи прошло уже. Завтра как мухи сонные будете. Спокойной вам ночи…
      - Спокойной ночи.
      - Спокойной ночи.

      И так каждую ночь мы не засыпали, пока баба Маня не выкладывала очередной запас своих воспоминаний из жизни русского крестьянства.
А мы жадно слушали, как будто чувствовали, что всё это скоро пропадёт, исчезнет растворится, станет никому не нужной красивой сказкой.
И нам уже тогда было жалко, так жалко расставаться с этим богатством, с этой исчезающей сказкой, которая жила ещё в воспоминаниях бабы Мани, что с наступлением сумерек, когда мы уже лежали на ароматном сеннике, мы снова и снова просили старую женщину, вспомнить что ни будь…
И она опять и опять вспоминала какой ни будь сказочный эпизод, открывала какую ни будь яркую страницу из прекрасной исчезающей книги, под названием «Жизнь и песни русского крестьянства».

      А в последний рабочий день, уже после работы в поле, все студенты решили отметить наше пребывание в Селище прощальным вечером.
Нашли в деревне вторую гармошку, для меня, и устроили танцы под две гармошки в клубе. Было весело, а нам с Пашкой досталось нареканий, за то что мы скрывали свои таланты от ребят и лишили их возможности устраивать танцы раньше, хоть каждый день.
         А мы с Павлом вспомнили былые наши школьные вечера и все те песни, которые играли там. И были почти счастливы от нахлынувших воспоминаний о школе, школьных товарищах, школьной поре.
И у каждого комок подходил к горлу от того, что никто из нас не знал и даже не догадывался – что нас ждёт впереди. Ясно было одно: этот вечер у нас был прощальным и больше нам, наверняка, никогда не придётся совместно так играть на двух гармошках. И у обоих было грустное ощущение от наступающей разлуки и, быть может, надолго, может быть, - навсегда.

      Пролетели годы. Я закончил индустриальный техникум и пошёл работать по направлению в конструкторско-технологическое бюро управления местной промышленности города Пскова.
Но тяга к приобретению знаний была такая, что я сразу же поступил на вечернее отделение Псковского музыкального училища и стал учиться на хорового дирижёра. О своём друге Пашке я почти ничего не знал, потому что мы не виделись всё это время. Но слухи доходили, что он тоже поступил тогда в тверское музыкальное училище, куда хотел, почему-то, и раньше. Поступил он на отделение народных инструментов, после гармошки стал осваивать баян, балалайку, мандолину…
      Знал я также, что после окончания музучилища он переехал в Ленинград, стал играть в народном ансамбле песни и танца, и при этом, года три подряд, поступал в консерваторию, но всё неудачно. На этом мои слухи о нём обрывались и моя память, в круговороте своих собственных событий, постепенно потихоньку затушёвывала и его самого, и воспоминания о нём.

      Шёл 1980 год. Был солнечный и тёплый июньский вечер. Я вышел из душного помещения Городского Культурного центра, где только что закончилась репетиция народного хора, и жадно вдыхал чистый, после
прошедшего дождя, воздух. Проходя мимо рекламной доски прочёл новое объявление о мероприятии которое шло сегодня в актовом зале Культурного центра:


            Актовый зал ГКЦ

            СТОЛЕТОВ ПАВЕЛ БОРИСОВИЧ
            Кандидат искусствоведения

            Государственная Ленинградская консерватория
            ЛЕКЦИЯ
            Тема
            НАСЛЕДИЕ ИТАЛЬЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ
            Живопись, архитектура, графика
            (Рим, Венеция, Флоренция, Неаполь)
            Начало в 19 час

      Я посмотрел на часы. Было 20 часов 08 минут. Лекция шла больше часа, а может уже закончилась. Я быстро вбежал обратно в вестибюль и направился прямиком, в плаще, к актовому залу.
      Лекция уже заканчивалась. Пашка показывал последние слайды, а потом стал отвечать на вопросы. Вопросов было не много и когда он поблагодарил за внимание и стал прощаться, я к нему подошёл.
      Он сидел за столом и собирал коробочки со слайдами, и проектор в большой кожаный баул. От неожиданности он немного смутился, а потом вскочил и мы стали обниматься на глазах у задержавшихся слушателей, глазевших на нас с нескрываемым любопытством.
      - Валерка! Вот это да, а ты почему опоздал на лекцию? И как ты тут вообще очутился?
      - Во первых, здравствуй… А ты, как всегда – непредсказуем. Вот уж удивил, так удивил… Я здесь был на репетиции хора, вот недавно закончилась, а потом смотрю – объявление… Я чуть не обалдел.
      - Ну, и молодец, что заглянул. Это дело надо как то отметить.
      - Что значит «как то»? Едем ко мне и поговорим, и отметим. Ты где остановился – в гостинице небось?
      - Ну, да. А где же ещё?
      - Вот и хорошо, потом ещё успеешь в свою гостиницу.
      - А мне бы хотелось саквояжик завести… да, вот экран…

      - Никаких завезти, я их сам потащу, а ты нам с Валентиной и с Леной ещё лекцию прочитаешь и слайды покажешь. Ну, давай-давай, пошли…
      Мы скрутили в чехол экран, взяли саквояж со слайдами и проектором,    и направились к автобусной остановке.
      - Ну, давай рассказывай, как ты? Давно в Пскове?
      - В Пскове я второй день. А вообще я здесь от общества «Знание» в командировке, подрабатываю, это не основная моя работа. Вот уже почти неделю езжу… Был в Гдове, в Печорах, в Острове, в родные Пушкинские Горы съездил, всё по библиотекам…
      - В Селище то заезжал?
      - А то как же?
      - Ну, как они там поживают? Как родители? Как баба Маня, Прасковья? Живы ли?
      - Родители живы. А бабы Мани и Прасковьи уже нет. Ушли почти одновременно. Бабушке было 84, а Прасковье 87.
      - Вот это да…
      - А что же ты хочешь. Время летит. Вот мы с тобой с 60-го года не виделись, а прошло 20 лет. Сколько нам? Мы же одногодки?
      - Мне – 38…
      - Не может быть? Неужели и мне 38?

      Дома, после ужина и небольшого возлияния – за встречу – Пашка согласился показать нам свои слайды и по пути прочитать краткую лекцию на тему итальянской культуры. Несколько лет назад ему, тоже по линии общества «Знание», довелось съездить в Италию и самому раздобыть для себя же, для своей работы, необходимые материалы: слайды, путеводители, проспекты… Заснять виды итальянских городов и музейных ценностей.
И теперь он с нескрываемым удовольствием, хоть и устал, демонстрировал всю эту красоту на экране сопровождая её не менее ценными и красивыми фактами.
      - Очень большой материал ты собрал… очень интересный и ценный.
Просто клад.
      - И этот клад у меня пытались украсть.
      - Да ты что? Как это?
      - Ну, ты же знаешь старый анекдот про Лемешева… Будто бы, когда он приехал из заграничного турне, сошёл с поезда, поставил чемодан, распростёр руки: «Здравствуй, матушка Русь!». Опускает глаза – чемодана нет. «Узнаю тебя, матушка Русь!». Так и у меня… Сижу этак я на вокзале в Москве жду поезда на Ленинград. Уже закимарил, но не уснул… Чувствую – саквояжа нет. Открываю глаза и вижу, как какой-то бомж тащит его через зал. Я как заору - и за ним. Хорошо, что вовремя погнался. Уже чуть не схватил… Он выбросил саквояж и быстро смотался.
      - Да, было бы очень жаль, - сказала моя Валентина - такая интересная познавательная лекция. Вот бы такую лекцию, да к нам в школу, - представляю, что бы было. Жаль, что это невозможно…
      - Ну, почему же невозможно. Я в Пскове пробуду ещё несколько дней, вечера у меня заняты, а днём, особенно в первой половине – пожалуйста. Договаривайтесь хоть на завтра. Приду и проведу с удовольствием.
      - Да? Вот это да!

      Забегая вперёд скажу, что в школу Пашка сходил и лекцию прочитал, и потом было столько разговоров. Ведь всё было ново и слайды, появившиеся недавно, и информация об итальянской культуре, и необыкновенные виды городов, о которых каждый слышал, но ни разу в таком объёме не видел.
И познавательный рассказ очевидца побывавшего там и чуть ли не потрогавшего всё своими руками. В общем лекция прошла интересно и захватывающе, и всем понравилась особенно организаторам, за то что прошла на безвозмездных началах. Пашка категорически отказался от гонорара.

      А в продолжение нашего вечера Пашка рассказывал о себе, а я о себе,
ведь столько воды утекло за эти 20 лет.
      - А всё-таки, как ты меня тогда научил играть на гармошке – так я по этому пути и пошёл. В Твери поступил на «народные инструменты» и хоть больше уделялось там внимания баяну – гармошку я не бросил. Даже после переезда в Питер, уже, работая в ансамбле народных инструментов, всё время играл на простой гармошке. Даже Алле Пугачёвой на ней аккомпанировал. Она как раз тогда у нас и начинала свою карьеру.
      - А почему решил в Питер?
      - Потянуло к истории, к песне русской. Понял я, что в ней мои корни, моя жизнь и судьба. Вспомнил, как мы чуть не плакали, когда слушали, бабушку, бабу Маню, Прасковью. Уходила эпоха и надо было её задержать, реанимировать. Вот тогда и появилась у меня мечта: во что бы то ни стало, создать экспедицию, да не одну, и поехать записать эти русские песни, успеть, пока они живы и их поют. Поёт бабушка и Прасковья…
      - Ну, и успели?
      - Слава Богу успели, конечно не всё… кое что утрачено безвозвратно. Записали. Объездили почти всю Псковскую область, восемнадцать районов, Обозерье и южные районы. Результаты всех этих фольклорных экспедиций ещё и сейчас обрабатываем. Будем издавать многотомник «Песни псковской земли».
      - Так вот почему ты с таким упорством трижды поступал в консерваторию?
      - Да, именно поэтому. Хотелось поступить целенаправленно, и поступил куда хотел: музыковедческий факультет, отделение древнерусского певческого искусства.
      - А как же тебе удалось создать фольклорную экспедицию?
      - Расскажу всё по порядку. Пока учился в консерватории – на третьем курсе - женился. Она была дочерью моего учителя – профессора.
У меня, как и у тебя –дочь, сейчас, тоже перешла в пятый класс. Складывалось всё удачно, были единомышленники, готовились все вместе.
После окончания консерватории, я взял себе диссертацию на тему: «Проблемы народной музыкальной культуры Псковской области в широком диапазоне исследовательских направлений».
      Сама тема обязывала к работе в полевых условиях и в течение нескольких лет мы вели планомерное экспедиционное обследование традиций народной музыкальной культуры Псковской области.
Записи проводились почти во всех районах Псковской области. В том числе и в Пушкиногорском у бабы Мани и Прасковьи. Не буду вдаваться в подробности, но скажу, что для диссертации набралось материала больше, чем достаточно. А после её защиты мне было присвоено звание «Кандидата искусствоведения».
      - Ну, так что? Можно сказать мечта всей твоей жизни сбылась?
Ты не дал умереть окончательно русской песне, русской культуре…
      - Сбылась, но наполовину. Появились перспективы работы в направлении многопланового исследования фольклорных традиций на Псковщине. Появилась возможность составления музыкально-этнографического атласа – важного звена в изучении истории русской народной музыкальной культуры. Обязательно надо создавать фольклорно- этнографический ансамбль и петь эти народные песни, и нести это обратно в свой народ.
      - Здорово, представляю, поехать с таким ансамблем в районный центр или в деревню, с песнями, с гуслями, с плясками, с русскими костюмами…
      - Да и в городе сейчас нужно молодёжи показывать, чтобы не забывали свои корни, свою культуру.
      - А этот музыкально-этнографический атлас, конечно будет с нотами?
      - Конечно. Каждая запись народной песни – бесценный документ по истории русской культуры. В голосах псковских песен, ведущих повествование от начальных веков Древней Руси, возрождаются легенды прошлого. Наши псковские песни стоят в ряду самых ярких явлений в художественном наследии русского народа.
      - Но в этом исследовании тебе, наверное, пришлось столкнуться не только с псковскими, но и с другими русскими песнями.
      - Да, со многими, и для сравнения скажу, что притягательная сила наших псковских песен – в сокровенной искренности, в глубине и в совершенстве поэтических образов, в интонационной правде и чистоте песенных форм, в жизненной энергии музыкальных ритмов.

         Шли годы. Мы с Пашкой всё же общались редко, но общались.
Уже не теряли связи друг с другом. То по телефону поговорим – поздравим друг друга с каким ни будь праздником, с Новым Годом, например, или с каким ни будь событием.
      Так в 1995 году он поздравил меня с вступлением в члены Союза писателей России, а я его с вступлением в члены Союза композиторов.
Меня приняли за три поэтических сборника, а его, в основном, за обработку более 1000 русских песен, которые он записал на Псковщине.
      Пару раз мы ездили с ним в Селище порыбачить. Меня тянуло на то место, где мы поймали когда-то большого сома. А его тянуло на родину к родным, к родному гнезду, к родным и таким дорогим воспоминаниям, вселяющим в душу заряд энергии и силы необходимой для дальнейшей работы и жизни.
      Надо сказать, что тема русской песни так сильно зацепила меня, что я в конце концов задумал написать книгу «Русская песня», и Пашка был сторонником этого, подталкивал меня, поощряя это моё начинание.
      Три года я плотно сидел за рукописью и вот в середине 2015 года книга появилась на свет.
      Вот, что пишет в предисловии к ней Валерий Павлов:
«В целом книга Валерия Мухина - это гимн песне. Разве и по сей день не вдохновляет она миллионы россиян? Не только потому, что «строить и жить помогает», хотя ещё В. Даль в своём словаре отмечает – «весело поётся – весело прядётся», но и потому, что сохраняет представление о красоте, о доброте, о любви, о чести, о дружбе. Песня – спасает душу, не давая ей забывать о полёте, о парении, о крыльях. И, конечно же, о богатом русском языке, который русская песня старается сохранять во всей его чистоте и многогранности».
      Псковские писатели выдвинули книгу на соискание Областной премии по литературе. Два отзыва мне дали Григорий Григорьев (сын поэта Игоря Григорьева) и Нина Литварь (сестра писателя Владимира Курносенко). Нужны были три отзыва и я попросил Пашку написать отзыв о книге.
Через неделю он мне «скинул» на электронную почту свой текст. Текст был необычный: хвалебный, яркий, но не этим опять удивил меня Пашка, а своей вечной непредсказуемостью. Под его подписью, скреплённой консерваторской печатью, красовалось, набранное заглавными буквами, имя:

      ПРОФЕССОР П. Б. СТОЛЕТОВ.

      И в этом - был весь Пашка.
      В итоге мне дали лауреата Областной премии по литературе за книгу «Русская песня», за 2016 год.

            Декабрь 2018.


;