Через три дня, 25 января 1938 года, в Москве родиться мальчик, которого назовут Володей.
Из всех лиц мужеска пола, носивших это имя в истории России, он, едва ли не единственный,
перерастет собственную славу, и станет больше, чем поэтом, чем актером, и кем бы то ни было еще. Будет передаваться, как эстафетная палочка, от отцов к детям, от дедов к внукам. О нем будут говорить и вспоминать и тогда, когда ничего нового вспомнить и рассказать станет практически невозможным. Когда и высокое, и скандальное, и низкое – все окажется до стертых языков обсужденным. Когда строчки песен ослабят нерв. Когда мы устанем отмечать годовщины и юбилеи, и свечи на кладбище станут едва ли не моветоном. И все согласятся с памятником.
Уже и теперь, множащиеся книги тех, кто знал и не знал, выпивал или придумал, что выпивал, и вообще – все придумал, не вызывают жгучего интереса, ибо всему есть предел. И великому, и малому. Уже сейчас его день рождения и день ухода фиксируются по привычке, хотя кто же отважится признаться в этом?
Эпоха мальчика Володи – почти «преданья старины глубокой». С каждым днем эта эпоха стирается все неумолимее. Уходят те, кто мог бы еще подать голос о нем, а скоро их не останется совсем. И тогда уж точно любое воспоминание стает вымыслом. Троекратным и неподсудным, ибо «времена и нравы» нынче таковы, что «слово честь забыто и в чести наветы за глаза».
Иногда думаешь. Вот дожил бы он до наших дней, каким бы он был? Как ощущал бы себя в нынешней дикости и неприкаянности? В разброде вер и правд? Смог бы и сегодня оставаться совестью и национальной идеей? Смог бы удержать от скотства тех, кто теперь именует себя «звездами?». Пристыдить, образумить?
Очень хочется дать утвердительный ответ. Хочется, но отчего-то не «можется». «Лихие 90-е» и дикие «нулевые», они перевернули наши души, а спасти – смог бы он? Его крик был бы услышан за разнузданным шансоном и бандитскими разборками? Сумел бы он внедрить в нагрянувший хаос сои «понятия?». Или, из всех его песен востребованными остались бы те, от которых веет «романтикой» лагерей?
Когда он уйдет, жарким олимпийским летом, будет казаться, что жизнь утратила нечто важное, то самое главное бревно – конду – которое если вынуть, рухнет дом. И так казалось еще долго.
Его крик царапал, не давал душе покоя. Но всякая рана зарубцовывается. Даже та, что поначалу кажется вечной. Но «годы сделали дело», и притупилась утрата, его песни начали бесстыдно перепевать. Между тем, в них он и изложил свои «понятия». Обо всем. О дружбе, любви, смерти, совести, предательстве, и о том, кто имеет право называться человеком, а кто нет.
Переиначенные чужими голосами, песни утратили былинность, притчевость, азарт, кураж, боль. из них выпустили воздух. Но это уже другая история. Или нет? Она все та же, о мальчике, родившемся так давно в январской предвоенной Москве.
Мы любим рассуждать об истории и жизни с сослагательном наклонении: «чтобы было бы, если»… Если бы Пушкин не поехал на Черную Речку… Если бы Володя не ушел так рано. Но история штука суровая, и подобных «кухонных» разговоров не терпит. Пушкин знал, куда едет т зачем, ради чего. А мальчик Володя мог уйти годом раньше, в душной Бухаре. Всего лишь изменился город. Свидание в Самарре никто не силах отменить. (Об это рассказывает древняя притча: Торговец в Багдаде посылает своего слугу на рынок за провизией. Вскоре после этого, слуга приходит домой бледный и дрожащий, и говорит ему, что на рынке он столкнулся с женщиной, в которой он узнал смерть, и она сделала угрожающий жест. Одолжив лошадь торговца, он скачет на большой скорости в Самарру, находящуюся на расстоянии около 75 миль (125 км), где, как он считает, смерть не найдет его. Торговец после этого идёт на рынок, находит смерть, и спрашивает, почему она сделала угрожающий жест. Она отвечает: «Это был не угрожающий жест, я просто вздрогнула от удивления. Я была поражена, увидев его в Багдаде, потому что мне была назначена встреча с ним сегодня вечером в Самарре).
Два 25 числа в календаре. Зима и лето. Закольцованность жизни. Он уже давно признан гением и великим поэтом. Он уже спел перед Всевышним и оправдался перед ним. А мы здесь, ища новых кумиров и не находя их, пугаясь надвигающейся жизни, в которой поводыри оказываются мошенниками, и Ложь надела одежды Правды и теперь не отличимая от нее. Кого нам спрашивать и кому верить? Тем, прежним. Из века в век. Не стареющим, и не уходящим до конца.
Особенно обещавшим, что мертвые не оставляют в беде. Да и вообще, разве «для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны?». А впрочем, это уже совсем другая история.
Высоцкий же обещал: «Я, конечно, вернусь». А он, едва ли не единственный, кто нас никогда не обманывал.