Сценарий

 
   Николай проснулся от нестерпимой жажды. Открыв глаза, он увидел таракана, бесстрашно восседавшего на предплечье и, шевеля усами, нагло пялившегося на его лицо. «Твою мать!.. Опять я в этом гадюшнике... что за наваждение!..» – сокрушенно вздохнул он, стараясь восстановить в памяти события предыдущего вечера. Таракан, не став более испытывать свою судьбу, стремглав взбежал по клеенке на стол, пробежал по раскисшему в тарелке салату и исчез.
     В тяжелой с похмелья голове Николая, внося сумятицу и тревогу, билась какая-то беспокойная мысль, напоминающая о том, что произошло что-то неприятное до того, как, не раздеваясь, он плюхнулся на это отвратительное ложе...
   Через пыльные, обвисшие занавески пробивалось раннее летнее солнце, ненавязчиво, по-восточному, напоминая землякам-ташкентцам о предстоящих хлопотах грядущего дня. Из смежной комнаты через настежь распахнутую дверь доносился смачный храп хозяина.
     «Да, да... это он притащил меня сюда, пьяного вдрызг...» – вступил Николай на зыбкий путь воспоминаний. «Да... припоминаю, где-то по дороге я потерял сандалету... а может и обе...» Николай сполз с постели, пошарил под диваном, ничего там не найдя, залез под примыкающий к нему стол и, поползав, обнаружил сандалету с левой ноги. «Так и есть, одна...» – посетовал он. На всякий случай оглядел комнату, но обнаружил только свои солнцезащитные очки с отломленной дужкой, жестоко раздавленные в кресле чьей-то бездушной задницей. По пути в ванную комнату он осмотрел прихожую, где тоже ничего не обнаружил. Утолив жажду прямо из-под крана, буксу которого пришлось открывать плоскогубцами, вытер руки носовым платком и, судорожно пробежавшись по карманам, обнаружил, что мобильник тоже исчез. «Ё-о-о, твою мать!.. Вот так всегда, когда перехлестнешься с этим «гением», сразу начинаются пьяные проблемы: то обляпаешься, как свинтус, то не знаешь, куда забредешь, а то и просто мордой об асфальт... а теперь – и сандалеты, и мобильник...»
     Николай, стараясь не нарушить сна хозяина, вернулся на исходную позицию. Усевшись на диван, стал мысленно перебирать суть своих с ним отношений: его, словно магнитом, тянуло к этому человеку. Но вот в чём парадокс: в общении с ним Николай буквально в считанные часы пресыщался им, и возникало неудержимое желание бежать от него без оглядки.
     Так где же эти точки соприкосновения и в чём причина внезапно возникающей неприязни? Первоочередным предметом их встреч всегда был его «грёбанный сценарий» – так за глаза отзывался Николай об опостылевшей рукописи, в которой он не вполне мог разобраться. Всё, казалось, было ясно с отморозками, греющими руки на церковной утвари, с криминальными деяниями врачей, с людской подлостью и сексуальной извращенностью... Но когда вся эта материя, сотканная из человеческих пороков, накладывалась на евангельские сюжеты, здесь Николай безоговорочно капитулировал, ибо в библейских темах разбирался весьма поверхностно. Где ему было отличить Ветхий завет от Нового, и чему там были свидетели «Свидетели Иеговы» ...      
     «Почему он прицепился именно ко мне? «...Ты же литератор», – аргументировал он в очередной раз, подсовывая свою писанину. Он пишет свой сценарий уже двадцать лет, тоже мне – «Явление Христа народу». Его творение не без натяжки можно считать ровесником нашей новой эпохи. Сценарий не поспевает за стремительностью развития прогресса: современная трансплантация почки, компьютерная томография, изощренность современного жулья, внедрение мобильной связи... и.. и.. и.. – он каждый раз переписывает сценарий, дабы герои органично вплетались в интеллектуальный антураж достижений человечества. Я же не против – пиши, как тебе бог на душу положит, и пиши хоть всю жизнь, но почему любые твои поправки и дополнения всегда обрушиваются именно на мою голову... и так двадцать лет к ряду. Почему именно я должен каждый раз перечитывать твой сценарий и кивать башкой, вторя твоим заключениям о том, насколько творение стало гениальнее...»
     Николай повернулся в сторону заворочавшегося в постели хозяина.
     – Что, Склифосовский, оклемался? Ну, ты вчера и дал... – раздалось из открытой двери.
     – Сам дурак, – минорно отозвался Николай словами отца Федора. «С какого бодуна он окрестил меня Склифосовским и лепит так на протяжении всего нашего «обоюдно-приятного» знакомства, ведь у нас с Николаем Васильевичем, кроме имен, и общего-то ни-че-го-шень-ки, не понимаю просто...»         
     – Что, котелок трещит?.. Сейчас поправим... «Я тебя породил, я тебя и убью...» – принимая шутку, улюлюкал хозяин, треща пружинами своего ложа.
     – Печаль у меня великая, Валерий Иванович, – прервав свои умозаключения, всё так же уныло вещал Николай. – Мобильник посеял где-то, а там масса нужных телефонов...
     – Держи, падлюка... – пришлепав поближе, лыбился Валерий Иванович, протягивая мобильник. – Ты вчера всё порывался его забросить, мол, надоели все, пошли все... видеть никого не желаю, сволочи все... – и это, поверь, самые безобидные из твоих выражений. Уж как я изловчился освободить аппарат из твоих белых ручек, ну и прибрал с глаз долой подальше. Потом, думаю, раз ты на него махнул рукой, или вернее с ним махал рукой, значит, ничего страшного не будет, если я воспользуюсь трубкой и сделаю деловой звонок в Москву. Моему другу, режиссеру Володьке Меньшову, узнаю, как продвигается мой сценарий. Что пялишься? Не помнишь, я тебе вчера долдонил?.. Сценарий я отправил Меньшову...  он нашел его талантливым и выслал аванс, кой мы вчера с тобой и пропивали. Вспомнил?..
     – Помню, помню. Что ты тарахтишь, я помню всё так же, как и при прошлых встречах, когда ты распространялся об именитых адресатах своего сценария. Это и Никитка Михалков... – Николай умышленно употребил уменьшительно-ласкательную форму, ерничая по поводу панибратских отношений Валерия с корифеями современной режиссуры. Фамильярность, с которой тот всегда упоминал известные имена, больше всего раздражала Николая. Валерий Иванович настороженно скосил взгляд. 
      – ...Который, как мне помнится... – игнорируя реакцию хозяина, продолжал Николай, – тоже нашел сценарий гениальным, поставив тебя в трактовке иерусалимского судилища на одну ступень с Булгаковым, а может, даже и выше... но, как мне помнится, он тут же извинился за отсутствие средств на постановку такого масштабного фильма.
     – Это и Карен Шахназаров, не помню, что он там тебе обещал...
     Николая понесло – он решил отыграться за всю навязчивость Валерия с его постоянно перекраиваемым сценарием.
     – Это и Богдан Ступка, который во время твоих с ним мифических буханий заверял, что непременно сыграет прокуратора иудеи Понтия Пилата. Весьма сожалею, что он так и не дождался реализации твоего проекта...
     – Ну, это ты брось обличать меня во лжи, как сказал, так оно и есть, а за базар можно и ответить... – перейдя на жаргон, сверкнул глазами из-под лохматой шевелюры Валерий Иванович, намереваясь спустить свору собак на Николая в защиту своих пресловутых историй. Затем вдруг осекся, молниеносно прикинув что-то в голове и, широко осклабившись и состроив наиглупейшую мину, продолжил:
     – Падлюка ты, Николай Палыч, за то я тебя и уважаю... но желчный какой-то, это с похмелюги... идем, полечимся, у меня самого тарарам в голове. Надеюсь, наша вчерашняя губительница душ уже распростерла свои объятия...
     Николай Павлович, все еще храня угрюмость, не говоря ни слова, вытянул свои ноги, демонстрируя Валерию Ивановичу реалии ситуации, как Ясон, представший в свое время обутым в одну сандалию пред царем Пелием.
     – Похерил где-то, а при такой экипировке вряд ли я смогу принять ваше любезное предложение...
     – Чепуха, вот тебе мой шлепанец, обувай, – хозяин как лягушку подбросил товарищу резиновый тапок, – а твой мы разом сыщем, некуда ему было деться между кабаком и домом. Давай, Склифосовский, ноги в руки – и вперед!
     Николай мысленно выругался, вновь «осчастливленный» лестным прозвищем, осмотрел резиновое чудо, зияющее огромной дырой на протертой подошве, и брезгливо всунул в него ногу.
     – Во! – Заключил Валерий Иванович, оглядывая своего гостя, обутого в совершенно разномастную обувь.
     Внимательно обследовав лестничный марш, а также дорогу до кабака, заглядывая под каждый кустик, так ничего и не обнаружив, удрученные горемыки присели за столик. В кафе еще только закладывали плов, а спиртным и не пахло.
     – Не вешай нос, Колюня, обещал – сделаю, – заверил Иванович. – Тут через дорогу напротив, за трамвайными путями, – Валерий жестикулировал рукой, – аптека «24 часа». Возьмем пару «фонфуриков» спиртяжки и раздавим за милую душу, закусив вон теми вчерашними пирожками. Давай, двигаем.
     Николай поплелся за своим поводырем.
     – Ё-о-о.. твою мать, – неистово выругался он, почувствовав, будто десятки жал впились в ступню через дыру в шлепанце.
     На вид мягкая зеленая муравка, стелющаяся вдоль трамвайного полотна, оказалась коварной хищницей, прозванной в народе «пятаки». Пока Николай выщипывал колючки, Валерий Иванович радостно гикая, уже подоспел с флакончиками спирта.
     – Фигня, не обращай внимания, это тебе за твой мерзостный язык.
     – Я бы поостерегся быть столь категоричным, учитывая достоинства твоего языка...
     Через мгновение литераторы, восседая за столиком и отпивая разлитый по пиалам неразведенный этиловый спирт, уже вели свои душеволнующие беседы.
     – Вот ты глумишься над моими связями с киношниками... думаешь всё бла-бла, а ведь Володька Меньшов на днях действительно собирается приехать ко мне домой, – отхлебнув из пиалы, затянул Валерий Иванович, вновь уверяя пересмешника в правдивости своих слов. – Правда, во время последнего с ним телефонного разговора он вздумал меня воспитывать по поводу чрезмерного возлияния, так я быстро поставил его на место. Послал куда подальше, мол, не надо лезть в мою частную жизнь. Я свободный художник и сам себе хозяин, а кому не нравится...   
     – Прямо как в твоём сценарии: пирамида, в которой заключен саркофаг с древними надписями, рушится под ударами молнии. Священник сгорает в своем приходе вместе со свитками, дождь смывает лик Христа... и все концы в воду...
     – Опять ерничаешь? Почему мне важен твой отзыв? Потому что ты каким-то боком прилеплен к литературе. Правда, пишешь говно, но тебя публикуют, – молниеносно отреагировал Валерий на выпад Николая.
     – А Меньшов, будь спокоен, приедет... чувствую, крепко «подсек» я его своим сценарием...
     «Да-а, знал бы он, в какой срачельник попадет...» – ерепенился Палыч. «У тебя не только мерзкое жилище, но и язык, и душонка...»   
      – ...Они не в пример некоторым чрезвычайно корректные люди и лишены амбиций. Кстати, Никита Михалков в своём письме обращался ко мне как к равному: «Дорогой коллега...» Во как! А что фильм не стал снимать, так это не из-за отсутствия средств, а по причине расхождения наших взглядов на религию. Да если даже и.. – пригубив из пиалы, продолжал Валера, – предположим, в России не захотят ставить мой фильм, я переведу сценарий на английский и отправлю в Голливуд. Там его с руками оторвут, будь уверен! На днях я еду в Киев, помимо Ступки, – царство ему небесное – у меня там еще масса друзей, которые будут рады помочь в экранизации моей вещи.
     – Шура! Поезжайте в Киев! Поезжайте в Киев и спросите... – не унимался Николай, цитируя Ильфа и Петрова, выражая крайнее недоверие к словам Валерия Ивановича.
     – Вот. На! – Валерий Иванович бросил на стол, откуда-то чудом появившийся сценарий, упакованный в прозрачную целлофановую папку. Читай! Ты вчера был настолько пьян, что вразумительных ответов на мои вопросы так и не дал. Я сгоняю в аптеку, а там потолкуем...
     – Да я его уже выучил наизусть, – встретил Николай Валерия раскрытой папкой. Вот разве только здесь что-то новое, – Николай ткнул пальцем в страницу. – Тут у тебя какой-то юродивый художник написал картину типа «Тайной Вечери», выписав лица, – прости за невольный каламбур, – всех на одно лицо: и апостолов, и Христа, прообразам которого послужил лик твоего падре Сальвадора.
     – Вот, вот... в чем суть! – Воскликнул Валерий Иванович, разливая спирт по пиалам. – Вот где узловой момент сценария. Благодаря этой картине, если ты обратил внимание, я поменял и название сценария, теперь он «В День Зеркальный...», теперь у меня всё срослось! На картине у всех одно лицо, лицо падре Сальвадора, что в переводе с испанского – Спаситель. Эта картина – отражение нашей сути... – трясущейся от волнения рукой Иванович приподнял пиалу, предлагая Николаю последовать за ним... – Спаситель, отражающийся как в зеркале, и принимающий на себя грехи человеческие.
     Валерий взял папку и стал цитировать строки, вложенные в уста одного из персонажей:
     – Лишь тебе одному я открою скрытый смысл его необычайной картины.
Кого они бьют? – они бьют себя...  над кем смеются? – они смеются над собой... на кого молятся? – они молятся на себя... по ком плачут? – они плачут по себе... кого предают? – они предают себя... кому воздают хвалу? – они воздают её себе. Чей крест на груди уверовавших в него... чей? Каждый из них, как вечную память о распятом Христе, несёт его дыбу, крест его смертный... крест.
     Николай, опешив на мгновение, пришел в себя:
     – Сам придумал или списал откуда?
     – Да, я уж не помню, может, списал, а может, и нет – дело ни в этом. Всё дело в сути.
     – Гениально... это же мы с тобой!
     – Конечно! Это весь наш род человеческий!
     – Ладно, на этом мажоре я, пожалуй, сваливаю – будет о чем подумать. Тем более обувка разная, неловко. Давай обеспечь тачку, и я дергаю.
     – На, это тебе мой подарок... – Валерий Иванович сунул Николаю папку со сценарием, когда тот уселся в такси, – на память, чтоб я тебя больше не беспокоил по этому поводу.
     «Ну, слава богу, хоть какой-то этап завершен».
     Едва Николай отчитался перед женой о причине своего ночного отсутствия, как опять услышал звонок мобильника:
     – Склифосовский, я совершенно упустил из виду, я же пишу продолжение, приезжай завтра, обсудим...