В середине 90-х, когда на одном Проектируемом проезде было пусто и солнечно, в воздухе плавали очертания пешеходов и лепестки акаций, хитрые дядьки с двумя высшими придумывали, как назвать узел в FidoNet, а на территории заброшенного завода «Москвич» периодически что-то жутковато полязгивало и настороженно покрикивало, мы с моим школьным приятелем сидели у меня в квартире и ловили еще дешевый и никем не регулируемый аналоговый фан.
Ели всухомятку растворимую лапшу, пили химический фруктовый чай в гранулах, записывали свои голоса на кассету (поверх «ABBA — Greatest Hits») и проигрывали на быстрой перемотке, торчали на лоджии, щурясь на солнце и наблюдая, как двор пересекают разные куда-то спешащие / нетвердо плетущиеся / осторожно ступающие / медленно плывущие / согбенно волочащие / быстро курящие / в общем-то, незнакомые нам люди, населявшие вместе с нами малюсенький подмосковный городок.
Когда это все опостылело, мы стали заниматься телефонным хулиганством: брали случайные номера из городской телефонной книги и звонили по ним со всякими бредовыми розыгрышами — спрашивали, есть ли горячая вода, бесконечно просили позвать Пашу, представлялись свидетелями Иеговы или просто пугали и обескураживали одиноких женщин звериными гортанными звуками. (Мы были достаточно сообразительны, чтобы выбирать в справочнике телефоны, рядом с которыми значились женские фамилии — логика подсказывала, что это, скорее всего, тети среднего возраста, живущие одни или с детьми, то есть, разведенные или похоронившие своих мужей, и потому, с большой долей вероятности, относительно безобидные жертвы.) В какой-то момент нам надоело обзванивать город, и я предложил: Тох, а давай звонить во Францию? Не знаю, почему я выбрал именно эту страну. Наверное, потому, что в новом учебном году у нас в расписании появился французский язык, и я был втайне польщен и тронут тем, как учительница на первом же уроке подарила мне имя Jean.
Идея показалась ржачной. А как туда дозвониться, спросил Тоха. Я знаю, что в Питер — через восьмерку, а как в другую страну? На последней странице справочника, из которого мы выбирали одиноких тетушек для пранкинга, была всякая полезная информация — телефоны местного отделения милиции, скорой, пожарной части, Горгаза— то, се, ага — вот, международные телефонные коды! У Франции был код 33. Вано, а че если счет придет, забеспокоился Тоха, включивший было заднюю, че если предки твои узнают, че будет? Да не ссы, ответил я, мы быстро, никто не заметит. Бери вторую трубку!
Я выбрал первый номер, пришедший на ум, — кажется, это был номер моей одноклассницы, в которую я был тогда безнадежно влюблен, набрал «8», дождался гудка, набрал «10», потом «33» — код Франции, — «1» — код Парижа, — и «5554503» — взятое из воздуха число, по случайному совпадению — код доступа к моему сердцу, будущему, еще не заведенным почтовым ящикам в еще не существующем Интернете, кодовое слово во всех российских, американских и немецких банках, где у меня еще нет ни права, ни потребности заводить собственные счета, пароль к еще не созданному эппл айди на еще не сошедших с конвейера, еще не запущенных в производство и даже не изображенных в еще не разрезанном желтом молескине айфоне и айпаде, код Да Винчи, ответ на секретный вопрос «What was your first—»
— All; ? — произнес голос на другом конце провода, маленький и трескучий.
Я молчал. Мой приятель со второй трубкой напротив меня дебильно улыбался и ждал, что я скажу.
— All; ? — спрашивал голос. — C’est toi Jean ? Je t’entends pas ! Tu es o; ? All; ?
Голос обращался ко мне из далекого парижского жилища, обозначенного в моем маленьком подростковом воображении несколькими штрихами и наскоро подобранными из пока еще небольшой библиотеки клипарта картинками: белый, черный, белый, белый, лестница, ступенька, окно, она под лестницей, кусок яркого неба в окне.
— All; ? Jean… Alors, ;coute, je sais bien que c’est toi. J’veux dir, bah, qui d’autre pourrait m’appeler et rester en ligne sans rien dire ?! Si tu ne veux pas en parler, Jean, c’est moi qui te dirai, d’accord, tu sais quoi ? — затараторила она.
Я продолжал молчать; мой приятель, с лица которого медленно сползала идиотская улыбка, продолжал смотреть на меня — но уже не подначивая, мол, ну, давай, че ты, а, скорее, как бы вопрошая, ты че, как бы предостерегая, Вано, как бы начиная кричать, чувак, чувак, чувак, вешай, вешай, вешай!
— Ты думаешь, все так просто, — торопилась моя собеседница. — Позвонил, помолчал и забыл? Повесил трубку и пошел дальше веселиться с друзьями, да? Типа, просто очередная глава жизни — не получилось в этот раз, получится в следующей. Типа, я сильный? Типа, мне не больно? Так вот, перестань кривляться, Жан! Не обманывай себя и не заставляй меня страдать. Ты мне позвонил, потому что хотел что-то важное сказать. Что ты хотел сказать? Не молчи.
Мой друг зажимал трубку пальцами и вполголоса спрашивал — то ли настороженно, то ли растерянно, то ли слегка немного сумасшедше: «Что она говорит? Вано! Че она сказала?! Че она говорит?»
Я продолжал слушать и не размыкал склеившихся суперклеем внезапного шока узнавания губ. Что-то очень большое, природное и малоизученное лежало между мной и моей способностью говорить — я будто стоял перед невероятно сложной, изобилующей крохотными деталями картиной, которая была мне давно и хорошо знакома, но не мог подобрать ни одного подходящего слова, чтобы хотя бы примерно описать то, что было на ней изображено.
— Ну, как хочешь, — вздохнула девушка в Париже. — Хочешь молчать, так молчи. Хотя бы ты позвонил. Я сейчас лежу на кровати, одна в моей большой квартире, из окна в потолке светит солнце, я лежу, обняв подушку, я слушаю тебя. Если ты не хочешь говорить, не говори. Давай просто полежим и помолчим, как будто бы мы по-прежнему вместе.
— Даже если это не ты, — сказала она, выдержав паузу, во время которой я услышал, помимо шуршания подушки о трубку, еще несколько приглушенных европейских всхлипываний. — Даже если это не ты, — прошептала она, — я все равно рада, что ты, чужой человек, случайно выбрал этот номер и позвонил по нему. Если бы не ты, — слегка пропричитала она, — одному Богу известно, где бы я сейчас уже была… Спасибо, Жан. Спасибо, дорогой кто-бы-ты-ни-был. Спасибо, что позвонил. Спасибо, что спас мне жизнь. Передавай привет нашим общим друзьям. Не скучай. Люблю тебя. Ну, прощай—
Она повесила трубку, повесила трубку первой, вопреки законам классического пранка, когда хулиган, давясь хохотом, истерично колотит по рычагу, — аккуратно отсоединилась, прочитав эту тираду на французском, из которой я понял, кажется, только самое начало и самый конец. Она сказала «Adieu», и в моем ухе раздались мягкие — не такие, как на подмосковных номерах — угловатые и режущие ухо, — но бархатные, разделенные на короткие порции, скругленные и чуть приглушенные, точь-в-точь как минуту назад услышанные мной всхлипывания — короткие гудки.
— Прикол— начал было мой приятель, но осекся, посмотрев на мое лицо. — Стремная какая-то баба.
— Ага, — кивнул я.
За окном сгущалось желтое, оранжевое и мутно-голубое, прозрачный воздух медленно сдавал позиции, кирпичи соседних домов уходили в тень, уступая первый план зажигающимся квадратным, прямоугольным, занавешенным, приоткрытым и распахнутым окошкам. Наступал теплый осенний вечер приятных, лейжурных, курящих, крутящих педали, листающих журналы, шуршащих обертками, растворимых, переводных, жевательных девяностых, словно проплывавших в слоу-моушн перед нашими надежно защищенными от эффектов времени веснушчатыми рожами. Машины шелестели девятью этажами ниже, высокие звезды торчали во многих годах лета над головой, шелестела наматывающаяся на бобины пленка в новеньком пластмассовом плеере, лежащем рядом с девичьей головой, покоящейся на мягком ковре в просторной мансарде на Rue de Lappe, 11;me arrondissement, 75011 Paris, France. Время бежало по сложному, одному ему понятному маршруту, многомерно и многократно петляя и поворачивая, разбрасывая по пути крошки и оставляя стрелки спутанными друг с другом — не то чтобы планируя вернуться, но, скорее, для того, чтобы тебе и мне не было слишком скучно в бесконечно повторяющемся будущем.