Самое удручающее после сна – головная боль. Она пробирается во все потаенные уголки моего мозга; как заблудший червь, все разъедающий на своем пути к свободе, она, наконец, достигает черепной коробки и начинает яростно в нее долбить. Я чувствую ее не головой, а всем телом и не могу пошевелиться. А она стучит в лоб, тянет переносицу, или бешено проносится от виска до виска и я покрываюсь горячим потом, вдруг вырывающим меня из моей очередной серии про Джеки Чана.
13:01 Иногда я чувствую себя детсадником, которому жизненно необходим сон; иногда – стариком, впадающим в состояние полной безоружности в самые непредсказуемые моменты. Но я всегда ему рад. Там, за пределами моего мирка, окруженного бетонными стенами и доброй сотней ненужных мелочей, меня ждут настоящие приключения. В полуденный сон, например, Джеки Чан всегда добр и, довольный, ходит по миру с улыбкой на лице, грозит неприятелям пальцем, кушает мороженое… Он замечает меня – режиссера своих зрелищных сцен – и добродушно протягивает мне эскимо…
- Коленька… - говорит он.
- Коленька… - уже настойчивее.
Очертания его лица вдруг сливаются в серую невзрачную массу, сквозь которую я всеми силами стараюсь разглядеть остатки своего сна и уцепиться за палочку любимого десерта, но в открытые глаза уже слепит свет и заискивающая улыбка матери встречает меня на пороге дня.
- Я оставила на столе мороженое… - говорит она, словно извиняясь.
Ей было нужно меня разбудить. В 13.00 она должна выйти из дома. А в 13.01 она уже дико опаздывает.
- Катенька вот-вот придет… - торопливо бросает она на бегу и я ловлю недовольным взглядом взмахнувший к потолку шарф. Она второпях повязывает его вокруг шеи и стремится мне помочь.
- Я сам… - привычно защищаюсь я и отворачиваюсь.
В этом доме есть нерушимое правило: меня нельзя оставлять одного. По всеобщему мнению мальчик-инвалид, оставшись наедине со своими мыслями и трудностями, беспомощен и опасен, и этот огромный мир непременно проглотит его с головой, едва мать щелкнет замком по обратную его сторону. И потому все живут по режиму. В 13.00 в доме должна появиться Катя. Но ее, как обычно, нет. И все ругательства, что шепотом сыплются с языка торопящейся на подработку матери, адресованы ей и я их слышу.
- Коленька, ты встал? Тебе помочь? Обед на столе. Давай я принесу. Давай…
Я уже давно сижу на краю своего лежбища, тру вспотевшими руками глаза. Часики громко отсчитывают секунду за секундой, отбивая мерный ритм времени где-то в горячих висках. Еще минута. Она шаркнет сапогами по старому коврику, я увижу в щелке, как ее длинный плащ исчезнет в ослепительном свете подъездной лампы и я останусь один.
Знаете, что такое, наконец, остаться одному? Это щемящая тишина, с послевкусием тысячи звуков где-то в районе солнечного сплетения. Натянутая, как гитарная струна, готовая разорваться на тысячи мелких осколков от одного единственного моего движения. Я слушаю ее, замерев на краешке кровати, я пробую ее на вкус и ощупь. Она такая хрупкая и столь оглушительно звонкая, что, порой, если засидеться вот так, не заметив, как она нависает над тобой огромной невидимой массой, можно сойти с ума и потерять драгоценное время одиночества в ее удушающих объятиях. Да, да, со мной было такое не раз: все вокруг замирало и я боялся пошевелиться, чтобы не нарушить этого святого состояния. Я едва дышал и смотрел в одну точку до тех пор, пока звон в ушах, нарастая, не раздавил меня на кровати и я провалился в смятые простыни, как в черную дыру. Я обожаю тишину, но уже боюсь ее. И потому, не засиживаюсь долго, а прыгаю в каталку и мчусь прочь.
Катя не придет еще долго. У нас негласный договор – мы даем друг другу пару часов вкусной, желанной свободы. Мы каждое утро договариваемся об этом, безмолвно встречаясь виноватыми взглядами все в той же щелке моей двери: «можно?» - спрашивает она, щурясь и надев на лицо снисходительную ухмылку. «Конечно», - торжествую я.
Я не спрашиваю ее разрешения. Я без стука врываюсь в ее жизнь каждый день в начале второго.
Ее жизнь невероятных размеров! Она прячется в крошечных стенах самой маленькой комнаты нашей квартиры, она безбашенная, сумасшедшая, таинственная и закрытая на старую щеколду и свернутую в несколько раз бумажку. Катя подкладывает ее перед уходом в школу под дверь в надежде, что эту крепость будет уже не взять, но она не знает, насколько сильны мои руки. Распахнув дверь ее комнаты, я каждый раз застываю на пороге, словно посягнув на святыню. В тот момент, когда мой пытливый, хлебнувший порцию адреналина, мозг бешено пытается достучаться до разума и развернуть мои колеса обратно, я уже ворвался в ее огромный бушующий мир непрошенным гостем. Она никого не пускает в свое убежище, табличка Stay Away в кислотно-зеленом цвете на двери кричит о праве собственности так же громко, как и русское выражение Тебе здесь не рады, повешенное на ручку в виде картонного замочка. У нее все на замочках: блузки, небрежно раскиданные на спинке деревянного стула и не заправленной кровати, косметичка, брошенная на стол, сумочка в виде сердца, шкафчики комода, дневничок… Всё на замочках – кроме входной двери.
Мне здесь не рады. Она знает, что я бываю в ее комнате. То ли я такой неаккуратный, что оставляю после себя следы, то ли шлейф моего привычного аромата из смеси лекарств оседает в чистом воздухе ее покоев, но она знает. Она демонстративно хлопает дверью, когда, придя под вечер, ощущает мое вечное присутствие в своих по-девичьи декорированных стенах. Она театрально бросается на мать с кулаками, крича, что когда-нибудь поставит в этой двери замок собственными руками. Но ее холеные ручки, наверняка, нежные от десятка увлажняющих кремов, что переполняют не только полочки в ванной, но и ее письменный стол; ее ручки не привыкли что-то делать по дому. И все, на что они способны – это периодически оставлять мне злобные записки на самых видных местах. Я им всегда рад – мы так общаемся. Пробежавшись глазами по розовым стенам с плакатами Таркана и Иванушек, я оголтело рыскаю ими в поисках крошечных бумажек, но сегодня их нет - и это меня огорчает.
Я не был у Кати несколько дней. Несколько бесконечных, скучных дней в компании семьи и посторонних людей, что не оставляют меня в покое. В ее розовом дневничке на замочке уже , конечно, несколько нечитанных мною глав! И я несусь через порог в яром желании поскорее до них добраться. Это единственная книга, которую я читаю, непредсказуемая, остросюжетная, прыгающая из жанра в жанра – это бестселлер моей и ее жизни. Катя плохо пишет, но ее пылкой натуре просто необходим собеседник, пусть и немой, как я, холодный – как листы бумаги.
Дневничок Катя прячет под матрас кровати, каждый раз с разной стороны. Ей бы прятать его наверх своего большого платяного шкафа, чтобы оставить меня без единственного чтива…
Я всегда беру его в нерешительности. Во мне ураган чувств, и борьба, что начинается между ними, сродни настоящему кровопролитному бою. Любопытство вступает в схватку с Совестью и всегда выигрывает, и властвует все то время, пока я хожу по страницам ее жизни.
1 ноября
Еле выбралась сегодня на сейшн. Чего только не плела, в итоге мать повелась на правду и отпустила в Буревестник. Дискачи там самые отстойные, пацаны сразу вдарили по пиву и притворялись пьяными. Ленька совсем дурной, когда выпьет – лез к Маринке прямо у меня на глазах. Думает, я буду ревновать. Но он же страшный, как моя жизнь. Потом валялся у меня в ногах, а я надела каблуки и пнула его прям в плечо. Он откатился назад и упал. Мне было страшно. Ленька не последний пацан на районе и брат у него упакованный .
2 ноября
Математичка сдурела. У меня трояк по алгебре. Как жить? Вчера распечатали с Наташкой какую-то там заливку ее хохлушки-бабки. Нас унесло, как от косяка. Звонили всем подряд, даже Костику. Страшно теперь на глаза ему показываться.
3 ноября
Гулька и Марат теперь вместе. Красивая пара, а он дебил. Гулька же с ним из-за денег. Ей в декабре 15. На днюху предки подарят ей билет на Руки Вверх. Ненавижу ее.
4 ноября
Этот придурок оставил в подъезде букет. Прошлый был лучше. Но я все равно взяла и поставила в вазу. Маме нравятся цветы дома. Пусть нюхает. А с ним я непреклонна. Гну из себя, как велела Ирка. Она права, с пацанами так и надо, особенно с теми, кто влюбился. Хотя я думаю, что так он станет маньяком. Из-за меня. И меня же потом убьет. Я иногда даже во сне это вижу. Страшно
Я бегу по строчкам ее яркой, насыщенной жизни. Иногда я не понимаю ни слова, иногда жду новой серии, как манны небесной. Ей страшно и мне страшно. Так, что, порой, не уснуть. И я мучаюсь в кошмарах, где мой Джеки Чан уже не в силах справиться с жестоким миром взрослых отношений.
Я знаю всех ее подруг по именам. Я знаю всех влюбленных в нее парней: иногда она описывает их, иногда рисует. Ее рисунки сопровождают каждую ее запись: то детские с цветочными орнаментами, то слишком взрослые с пометкой 18+. Она так стремится достичь этого возраста, так стыдится свои 14, что невольно забегает вперед и украдкой подсматривает, что же там – в мире больших и сильных.
Она так много знает и пробует. Она пробовала уже все виды алкоголя, даже курила травку 14 сентября в подвале дома номер 6. А 20 сентября она по пьяни целовалась с соседом по парте, чего безумно стыдится и до сих пор об этом плачет. Я плачу вместе с ней. Плачу, потому что не могу ее защитить, плачу, потому что она совсем одна в этом огромном мире за пределами нашей панельной многоэтажки. Я совсем не знаю этот мир и он доводит меня до дрожи. Однажды я не пущу ее туда, и она скажет мне спасибо.
Я закрываю дневничок, хлопаю его картонным переплетом и начинается настоящая битва. Червь Стыда прорывает оборону Любопытства и дает мне оглушительные пощечины, так, что мое лицо покрывается пурпурными кляксами и я горю и внутри и снаружи. Звон в ушах уже не давит на виски, а тихо шепчет противным, оглушающим шепотом грязные гадости о сестре. Я невольно слушаю их до тех пор, пока не понимаю, что над моим искореженном лицом властвует довольный звериный оскал. Я почти ненавижу ее за ее жизнь. Пальцы до боли сжимают дневник – однажды я порву его в клочья. Пусть начинает с чистого листа! А пока шепот переходит на крик и я ору сам себе, как я люблю ее. Она же моя половина, мое второе Я. Она не может быть той, кем называет ее этот откуда-то взявшийся голос.
Катя. У нее такое прекрасное имя. Она называет себя Кати с ударением на последний слог. Она хочет быть француженкой и носить берет. Она читает Мастер и Маргарита и иногда пишет стихи. Она любит море и клюквенную пастилу. Она девочка с обложки и со страниц классических романов. Она все еще та Катя, которая смеется детским обезоруживающим смехом и верит в Деда Мороза. А на Новый Год мечтает о лабрадоре. У меня риск развития бронхиальной астмы – ей не подарят лабрадора…
Голос, заполонивший все пространство, издает последний издевательский смешок и проваливается в бездну тишины. Я победил, но снова ранен. Сердце, что отчаянно сражалось за честь дамы, барабанит о ребра. Оно все чаще меня подводит. Я слаб, как старик.
Маленький будильник громко отсчитывает последние минуты моего визита. В начале пятого она придет. Я каждый раз ухожу от нее с печалью и надеждой вернуться вновь. Я готов бросить монетку в этот океан безбрежного и бездонного мира, чтобы иметь возможность прикасаться к ее жизни. Я окидываю усталым взглядом ее стены, прикасаюсь к ее одежде, вдыхаю аромат ее косметических средств. Я хочу пропитаться им насквозь и хранить весь вечер, как святыню, где-то под одуревшим от боя сердцем. Я держу свой постыдный секрет глубоко внутри, дрожащими руками закрываю ее жалостливо скрипнувшую дверь и врезаюсь каталкой в стену. Я хочу рыдать, как ребенок, оторванный от матери. Но надрывный плач, что бешено клокочет в груди, лишь осушает мне горло и я, как рыба, хватаю воздух губами, задыхаясь от собственной беспомощности и мощи. Я устал. Я едва могу закатить себя в комнату. Мое мятое покрывало принимает мое безвольное тело и я тону в нем, зарываясь в него с головой. Черная дыра, что порталом затягивает в бездну, наконец, оглушает меня и я проваливаюсь в сон. «О, как же женщины умеют выматывать», - шепчут сухие губы и Джеки Чан смеется мне в лицо добрым, заливистым смехом.