Степан Петрович ШЕВЫРЁВ
КРИТИКА
Полная Русская Хрестоматия, или Образцы Красноречия и Поэзии, заимствованные из лучших Отечественных писателей. Составил А. Галахов. Часть I. Красноречие. XXI. 375 стран. Часть II. Поэзия. 434 стран. Москва. В Типографии Августа Семена. 1843.
Давно уже настоит крайняя необходимость устроить изучение классических писателей наших соответственно развитию отечественной Словесности и требованиям современного учения. Всякой новый опыт в этом деле уже по цели своей достоин внимания и заслуживает одобрение. Потому прежде всего поблагодарим Г. Галахова за труд его, подающий нам повод выразить несколько мыслей своих в деле столь важном образования словесного. Но сколько благодарны мы всякому, посвящающему время свое на столь полезное дело, столько ж с другой стороны будем строги и взыскательны к исполнению. В труде Г. Галахова мы видим не одну Хрестоматию Русской литературы, а взгляд учащихся теперь поколений на Словесность отечественную, и след. зависящее отсюда ее развитие в будущем. Таким образом издатель Хрестоматии принял на себя великую ответственность. Вот почему мы сочли за нужное и даже вменили себе в обязанность посвятить труду его разбор отчетливый и подробный.
Самой Хрестоматии предшествует предисловие, в котором Издатель изложил основания, им принятые для совершения труда его. Обратим же прежде всего внимание на это предисловие, в котором увидим систему Педагога, а потом перейдем к содержанию Хрестоматии.
Г. Галахов на 2-ой странице предисловия говорит, что предметом его Русской Хрестоматии будет представить изящные образцы Красноречия и Поэзии. Но чем же определится мера изящества в этих произведениях? Педагог, нашед невозможным принять за меру изящество внутреннее, берет одно наружное, одну внешнюю форму, язык. Следовательно, задача Г. Галахова: представить изящные по языку отечественные образцы Красноречия и Поэзии. Но так как полнота художественной формы никак не может быть соблюдена в таком сборнике, то правильнее было бы заменить слово образцы уменьшительным: образчики или отрывки, и назвать Хрестоматию Г. Галахова собранием отрывков или обращиков Русского Красноречия и Русской Поэзии. И так новая Хрестоматия, как и сам Автор объявил в предисловии, по основной идее своей ничего нового не представляет, а относится к тому же разряду Французских сборников, к какому принадлежат давнишние курсы литературы Ноэля и Лапласа, Бонифаса, и все возможные Morceaux choisis, в которых собраны, в совокупности более или менее правильной, изящные по стилю образчики великих произведений литературы. Как разумеет Автор изящество языка, об этом мы будем говорить еще после. Но теперь обратим внимание на основную мысль сборника.
Странно очень! Как часто случается вам в наших журналах читать самые жестокие и неистовые нападения на прежнюю Французскую Теорию Словесности! Имена Баттё и Лагарпа упоминаются там не иначе как с насмешками. Тут же достается всегда и нашему славному учителю Мерзлякову за то, что он следовал Французским теориям; вменяются ни во что многие незабвенные заслуги его на поприще науки слова. А как придется самим сделать какое-нибудь практическое руководство, то следуем в основной мысли тем же Французским сборникам, которые составляются на основании общего Французского взгляда на Словесность и от которых, если хотим быть последовательны, мы должны бы вовсе отказаться, как отказываемся от теорий, послуживших для тех сборников основанием. В тех же самых журналах, где, хотя и задним числом, нападают неистово на Французскую теорию, будут превозносить сборник, построенный по той же основной идее. Странное противоречие!
Но что же? может быть основание в самом себе относительно верно, и нельзя найти лучшего. Спросим Автора, как он сам об этом думает: на 7-й странице предисловия он объявляет, что не согласен с Хрестоматиями в выборе основания, и принимает его потому только, что принужден покориться употреблению тирану. Далее на IX странице выражается так, что распределение выбранных отрывков по родам не представит ощутительной пользы, потому что невозможно по отрывкам получить понятия о целой поэме, о целой драме, о целом романе, точно так как по листку растения нельзя узнать всего растения. Наконец сам Издатель кажется так убедился в ложности распределения им принятого, что на XI странице называет его уже делом второстепенным и говорит о нем, что оно может быть, может и не быть.
После этого, что же кажется и спорить с Автором, который так великодушно сам же поднимает на себя руку и добровольно сознается в недостаточности того, что он принял, уступив одному употреблению? Но будем читать предисловие далее.
Едва ли когда-нибудь случалось нам встречать в книге, чтобы одна страница так ярко противоречила другой, как в предисловии, нами разбираемом. Издатель Хрестоматии сам же только что убедил нас в ложности основания, им принятого; но когда на XIV странице пришлось ему доказывать пользу своей Хрестоматии, то вот уж как он выражается о том же самом предмете. «Полная Русская Хрестоматия содержит в себе образцы хорошего современного языка, расположенные по родам словесных произведений: след. учащийся, руководствуясь ею, узнает различные роды словесных произведений и знакомится с хорошим современным языком». - «Хрестоматия есть необходимое пособие курсу Словесности, разумея под Словесностью Теорию Красноречия и Поэзии. Она относится к нему, как примеры к правилам, как Практика к Теории»... Далее Автор предисловия говорит, что по методе опытнейших преподавателей, Хрестоматия должна предшествовать курсу Словесности; что сборники образцов Красноречия и Поэзии (следовательно, уже расположенные по родам) необходимы; что ученику даже надобно прежде запастись Хрестоматией, а потом уже курсом Словесности; что если каждому учащемуся вменяется в обязанность иметь курс Словесности, то каждый учащийся еще более обязан иметь Хрестоматию; что если, наконец, достаточно одного экземпляра последней для целого класса, то целый же класс может с равным успехом пробиваться (!) одним экземпляром первого. Издатель Хрестоматии даже негодует на странные понятия у нас о важности и употреблении учебных пособий: «Часто, - говорит он, - на сорок экземпляров какой-нибудь Риторики или Пиитики приходится одна Хрестоматия!».
Но ясно, что Хрестоматия, не будучи согласована с курсом Словесности в распределении образцов по родам и видам, не достигнет той великой пользы, какую здесь приписывает ей Автор.
Так важно стало распределение Хрестоматии по родам и видам произведений, согласованное с курсом Словесности, когда Автору пришлось указывать на пользу своего учебника. На IX странице предисловия, оно не представляло никакой ощутительной пользы, на XI было делом второстепенным, могло быть и не быть; на XIV оно дало ей значение Учебника необходимого и долженствующего предшествовать самому курсу Словесности!
Так видим мы, что Издатель сам не тверд в основаниях дела, которое затеял, и потому впадает в противоречия, из которых выпутаться никак не может.
Мы уже предугадываем вопрос читателя: какое же ваше мнение о принятом распределении Хрестоматии? Относительно этого мы согласимся с первою половиною суждений ее Издателя. Во-первых то же самое, что сказал уже он, мы выразим другими словами. Основание всякой учебной книги тогда хорошо, когда достигает своей цели; но когда распределение по родам и видам Словесности в самых существенных родах удовлетворить требованию не может, то падает само собою. В деле науки, в деле разумном, нельзя ссылаться на тиранство употребления: разум, которого покорность была бы похвальна во многих других случаях, здесь напротив может сохранять всю неограниченность прав своих.
Но кроме этого недостатка в основании, который упомянут Автором и сам собою очевиден, есть еще другие, открывающиеся нам при наблюдении более внимательном и углубленном. Вся отечественная Словесность, и какая бы то ни была, представленная в таких лоскутьях отрывочных, как бы они искусно выкроены ни были, не даст ли ученикам ложного о себе понятия? Такой учебник не приучит ли их к поверхностному, летучему, отрывочному воззрению на самые произведения? Не внушит ли им ложной мысли о том, что они, выучив или несколько раз прочитав эти отрывки, получат уже полное понятие о всем развитии Словесности отечественной и всех значительных ее произведений? Не даст ли им повод судить по сцене о Трагедии и Комедии, по эпизоду о Поэме, вообще по одной части об целом, и не устранит ли их от существенного во всяком произведении, от идеи целого, от внутреннего содержания? - Эти опасения высказываем мы не даром и не на обум: нет, они оправдываются существенными недостатками литературы того народа, в учении которого подобные сборники играли и еще до сих пор играют такую важную ролю.
С другой стороны, так как все внимание составителя Хрестоматии обращено, мимо содержания, только на один слог статей, им избранных, - такое воззрение не приучит ли учеников его к тому, чтобы и во всем искать одной внешней формы, а не сущности содержания, и заменять отсутствие мысли щеголеватою фразою? К такому результату пришла стилистическая школа Словесности Французской, которая обращала внимание только на один стиль, а в этом основании, как мы увидим ниже, новая Хрестоматия сходится также с учебниками Французскими. Такого рода одностороннее направление, по закону противодействия, сродному грешной природе человеческой, породило другую крайность - пренебрежение ко всем правилам прежней внешней формы и искажению языка.
Наконец я предложу Г. Издателю вопрос, которого он себе не задал: для каких классов Гимназии назначена его Хрестоматия? - По основанию, им принятому, только для тех, в которых излагается Теория Красноречия и Поэзии. Но мы уже видели, что и в этих классах она не достигает вовсе своего назначения, как сознался отчасти и сам Автор. Для прочих же она нисколько не надобна, потому что не находится в связи с теми науками словесными, которые в них преподаются, и распределение по родам и видам Словесности для учеников тех классов, где еще не слышно ни об Риторике, ни о Теории Поэзии, не может быть понятно.
Изложив мнение наше касательно основания, принятого Г. Галаховым, мы уже слышим другой вопрос от читателя: как же бы вы сами распределили учебник такого рода? На каком основании? - Хотя в других случаях Критику не имеют права предлагать подобных вопросов, но в предстоящем учебном деле предложение справедливо, особенно когда Критик занимается тем же предметом, хотя и в другой высшей сфере преподавания. Я принимаю вопрос к себе лично, и отвечаю на него по своему убеждению.
Мне кажется, что приготовительное изучение образцовых произведений литературы отечественной, имеет быть распределено по всем 7-ми классам Гимназии так, чтобы всякой класс имел свои образцы, изучал их согласно с теми правилами науки, какие в них преподаются, и отчасти выучивал наизусть. Иначе, как же вы хотите, чтобы ученики только в тех двух классах, где преподается уже высшая Теория Словесности, выучили наизусть всю массу образцов, которую вы предлагаете им в вашей Хрестоматии? При распределении по классам, разумеется, прежде всего должно обратить внимание на постепенность порядка и на необходимые переходы от легкого к более трудному. На легкой прозе и на легких стихах можно приучать детей к грамматическому анализу - и обратить это сухое, мертвое и обыкновенно скучное для учеников дело в самое живое, приятное и занимательное. Вся Грамматика Русская будет таким образом проникнута живыми образцами языка и слога. Во всяком классе необходимо должны быть предварительно читаемы и объясняемы эти образцы, а потом учимы наизусть. Все примеры науки должны быть на них устремлены; все задачи практические около них сосредоточены. Что касается до выбора самих писателей, то произведения всех без исключения допускаются, лишь бы приспособлены были к понятиям детей по мере возраста, а можно у самых высших писателей наших найти произведения, которые понятны будут ученику, особливо же при руководстве опытного и сметливого наставника. Говорить ли о том, что басня Крылова идет на все возрасты? Рассказы и описания из книг детских, писанных прекрасным пером Г-жи Зонтаг и Г-жи Ишимовой, и даже легкие описания из Карамзина, могут идти для самого первого класса и связать приготовительное учение к Гимназии с самим учением Гимназическим. Между стихотворениями Пушкина, Жуковского и даже Державина вы найдете такие, которые доступны одиннадцатилетнему возрасту. Укажу мимоходом на некоторые сказки двух первых, на Птичку, Розу, Золото и Булат Пушкина, на Ласточку Державина. В том классе, где пройден Катихизис, учитель Словесности может объяснить и Оду Бог. Когда из пространного Синтаксиса выведет наставник образование полного периода и перейдет к Риторике, не тут ли место живым изучением утвердить всю теорию на периоде Истории Карамзина? Не здесь ли следует прочесть все замечательные из нее отрывки в последовательном порядке Истории Русской и, если можно, согласить преподавание Словесности с преподаванием отечественной Истории? Говоря об фигурах в Риторике и указывая на их историческое значение по Цицерону и Квинтилиану, вы можете кстати указать на период Ломоносова, обращенный в фигуру, и объяснить его историческое значение. Там, где ученики упражняются в переводах с Словено-Церковного языка на Русский, вы предложите несколько лучших отрывков из Библии, из Несторовой Летописи, из Слова о Полку Игореве для преложения и учения наизусть, и тем приготовите прекрасные материялы для будущей Истории Русского языка и слога, которая излагается в Университете. Объяснение грамматическое и преложение отрывков из Библии может быть согласовано с преподаванием Священного Писания. Там, где начинаются пе-реводы с Французского, Немецкого и древних языков на Русский, вы можете внести в Хрестоматию образцы известнейших Русских переводов в стихах и прозе для сравнения с подлинником. Перед самым изучением Теории Красноречия и Теории Поэзии вы уже будете иметь в запасе множество образцов, разобранных грамматически, объясненных прежде и даже составляющих украшение памяти учащихся. Для теории Исторического рода вы уже имеете в запасе все отрывки из Истории Карамзина: важное основание! Вам останется дополнить иное, и здесь перед теориею Эпоса вы будете иметь время рассказать содержание Илиады и прочесть лучшие отрывки; перед теориею Трагедии и Комедии вы прочтете также по целому образцу - и из живых примеров выведете определения родов и видов. Для Лирической же Поэзии и отдельных видов у вас уже будет богатый запас, приготовленный вами прежде. Ученики, встречаясь беспрерывно во всех классах с именами отличнейших писателей, как лучших учителей Русского слова, приучаются уважать их и навыкают постепенно изучать все образцовые произведения Литературы, изучать важно и классически, сначала в отношении грамматическом, потом же в отношении риторическом и эстетическом. Вся Литература отечественная лучшими живыми и полными образцами своими предстает для них в органическом целом, в желанной полноте и строгом единстве: с одной стороны она беспрерывно оживляет и оправдывает примерами законы науки; с другой, подчиняясь сама этим законам, приводит все разнообразные явления свои к единству. Таким образом, идея Словесности постепенно напечатлевается и развивается в умах учеников по всем 7-ми классам, сопровождаемая лучшими законодателями Русского слова. Сметливые учители, в некоторых классах обращая преимущественно внимание на таких-то писателей, не упустят из вида хотя краткие их биографии, которые могут обращаться даже в темы для упражнений. Такого рода рассказы, оживляя учение, приготовляют уже прекрасные материялы для будущей Истории Словесности, которая преподается в последнем классе Гимназии. Все способности умственные, развиваемые Словесными науками, а именно: разум, дар слова и письма, воображение, вкус, память, будут развертываться совокупно, дружно и постепенно, и слово не раздружится с мыслию, и мысль не останется без слова, а найдет его верное и полное, изъятое из всей сокровищницы языка отечественного. И словесное образование каждого ученика будет упираться всеми корнями своими на всем том, что только великого и славного представляет словесность отечественная, во все времена свои.
На этом основании Хрестоматия Русская или собрание образцовых произведений Русской Словесности в связи с Славяно-церковною, как ее родоначальницею, должна быть разделена на столько же отделов, сколько классов находится в Гимназии. Хотя писатели допускаются все без исключения в каждый курс, лишь только бы произведения их были приспособлены к понятиям учащихся и к предмету занятий науки, но так как внимание должно быть преимущественно сосредоточиваемо на некоторых главных, то необходимо прилагать их краткие биографии в пособие учителям. Главною задачею при составлении такого учебника будет назначение тех произведений отечественной Литературы, которые должны взойти в гимназическое учение, и распределение их в постепенном порядке, согласованное с постепенным развитием всех частей Словесности, как науки.
Слышу еще вопрос: от чего же вы сами не составите такого учебника или не предложите полного руководства к его составлению? Если бы я посвящал свои занятия гимназическому преподаванию или по обязанности своей заведывал бы им, - то первое внимание свое обратил бы на решение этой важной задачи, которой надлежащего исполнения нельзя достигнуть иначе, как имея в руках своих все средства для опыта. Но во всяком случае каждому практику, который захотел бы воспользоваться этою мыслию и приложить ее к делу учения словесного, я счел бы долгом служить своими советами и не отказать в руке помощи: ибо по опыту знаю, как успехи Университетского учения тесно связаны с приготовлениями Гимназии. Сожалею и о том, что между Профессорами Университетов и Учителями Гимназий нет никаких постоянных учебных сношений, и что сообщения между молодыми педагогами, кончившими курс свой в Университете, и их наставниками, кроме немногих исключений, вовсе прекращаются, тотчас по выходе из Университета.
Отдавши ответ за себя, возвратимся к Хрестоматии и рассмотрим взгляд Издателя на достоинство статей ее в отношении к языку. Отказываясь от возможности удовлетворить вполне первой цели - представить полные образцы Красноречия и Поэзии, - он за то сосредоточивает все внимание свое на второй и здесь не объявляет уже никакой несостоятельности. «Обязанность Хрестоматии, - говорит он, - представить образцы языка». Ей нет дела до мыслей, до содержания; она принимает и парадокс, выраженный изящно. Все внимание ее обращено только на одну красоту форм языка.
Правда, что и здесь дело обходится у Педагога не без противоречий. Ограничив достоинство статей красотою языка, Автор Предисловия говорит: «При быстром движении просвещения, характеризующем наш век, мы устремляем почти все внимание на содержание словесных произведений, не имея ни времени, ни охоты заботиться об отделке речи»... Странно однако: в таком веке, когда все внимание сосредоточено на мыслях, когда не заботятся вовсе об отделке речи, предлагать собрание образцовых произведений, в котором все внимание сосредоточено на языке и не обращено нисколько на мысли! Такая Хрестоматия или отстала от века по ее собственному сознанию и отстала в хорошем, потому что мысль важнее слова, или хочет ему противодействовать, но бессильно, потому что пустою формою без мысли, как бы красива она ни была, нельзя привлечь на свою сторону век по преимуществу мыслящий. Поколения, которые образуются по ней, отстанут от своих современников. Многие писатели, по мнению Автора, давно умерли мыслями, но хорошо выражались. К чему же их произведения? Не научат ли они писать без мысли? Сметливые и даровитые ученики, прочитав такие замечания в предисловии, сами потеряют доверенность и к Хрестоматии и к предлагаемым ею писателям, которых она же сама выдает им за хороших говорунов, лишенных всякой мысли.
Мы уже говорили о том, как Хрестоматия в этом отношении сочувствует совершенно Французским учебникам стилистической школы, с тою только разницею, что сии последние не видят своих недостатков и действуют бессознательно, а Хрестоматия наша их видит и признает необходимостью учить учеников своих писать без мысли и обращать в слоге внимание только на красоту речи.
Перейдем наконец к этой главной и единственной основе, на которой она хочет построить все свое здание. Посмотрим, как она разумеет изящество языка и как оправдывает начало свое выбором произведений? - Первым условием этого изящества полагает она современность. На вопрос: каким языком должны быть написаны образцы Красноречия и Поэзии, помещенные в Хрестоматии? - Хрестоматия отвечает: языком настоящего времени, который слышим в устах образованных людей, которым пишут наши образцовые писатели. Заметим в ответе большую неопределенность: как определить язык настоящего времени? По иным, это язык журналов, и самое перо Карамзина уже устарело, особенно потому что под ним часто встречаются сии и оные. К тому же Карамзин и Пушкин уж не пишут, как сказано в ответе, а писали. Язык Пушкина, язык Поэзии вообще, разве слышим мы в устах людей образованных? Разве не был он и не будет всегда языком необыкновенным, выходящим из порядка обычной светской речи?
Несколько раз в течение предисловия своего Автор упирает на хороший современный язык, и вследствие этого готов бы был удалить из сборника своего вовсе имена Ломоносова и Державина, как писателей устарелых, по мыслям и слогу, но в снисхождение укоренившемуся мнению делает полузаконное (!) исключение в пользу немногих од Ломоносова и Державина, которые в предосторожность означает звездочкой для показания, что их надобно изучать, а не учить (!!!).
Должно заметить во-первых, что издатель Хрестоматии везде как бы умышленно смешивает имена этих великих, никогда незабвенных творцов Русского слова, с именами Сумарокова, Княжнина, Хераскова, и других писателей, которые по ограниченным дарованиям своим действовали только на современников и сделались исключительною собственностью Истории Русской Словесности. Ломоносов и Державин, по гению своему и по многим красотам языка, хотя и устаревшего в некоторых формах своих относительно к современному, пребудут всегдашнею постоянною собственностью Словесности отечественной, и занимая почетные места в ее учебниках, не нуждаются ни в каких остерегательных знаках, нарушающих только уважение учеников к нашим первым учителям.
Язык Гомера не употреблялся уже во времена Лирики Греческой; язык Дорической лирики уступил место языку Аттической трагедии. Наконец и язык сей последней исчез и перешел в минувшее. Но я спрашиваю: составитель Греческой Хрестоматии для языка во времена Александрийские, когда еще Греческий язык жил и действовал, но изменил свои формы, ужели должен бы был устранить Гомера, Пиндара, Софокла и великие образцы Красноречия Греческого в разных родах его потому только, что они не соответствовали бы потребностям речи ему современной? Дант и Петрарка принадлежали ХIII и XIV веку: язык их изобилует архаизмами, которые не могут быть употребляемы в настоящем языке Италии, но неужели издатель Италиянской Хрестоматии удалит имена их от своего учебника, или поставит на них обидные знаки отвержения? Известно, что для Шекспира есть особый лексикон слов, уже не понятных Англичанам нынешнего времени. Его concetti и беспрерывные каламбуры совершенно противны духу нашего века. Так поэтому Шекспира исключить из Английской Хрестоматии? Автор, пожалуй, возразит нам: вы приводите имена поэтов самой высшей степени, произведения которых по содержанию собственность всего человечества. Но возражение его будет противоречием его же собственному положению о Хрестоматии. Он составляет ее без всякого отношения к содержанию, а имея в виду только одно достоинство языка, и при этом одно из главных условий: современность. След. о содержании упоминать и им оправдываться не следует.
Пожалуй, мы приведем даже поэтов не столь высшего и обширного значения. Язык Попе и Драйдена разве тот же, какой господствует в Поэзии Англии со времен Байрона? Известно, как Байрон сам сознавался в противном, действовал совершенно иным путем, вводил новое и между тем сам восхищался стилем Попе, и почти осуждал свои отступления. Гюго образовал новую школу слога во Франции; за ним последовала толпа стихотворцев современных... Неужели потому Расин и Корнель будут исключены из Французской Хрестоматии, и особенно Корнель, которого слог отличался архаизмами еще при Вольтере?
Могут быть времена упадка в слоге, как свидетельствуют нам Истории литератур всего мiра. Неужели и в такое время надобно будет следовать одной современности? Неужели во времена Клавдиана Автор Римской Хрестоматии отказался бы от Виргилия и Горация? Мы знаем напротив, как часто возрождение падшего языка начиналось с возвращения к образцам первоначальным, никогда не умирающим. Известно, что вся новая школа возрождения Италиянской литературы ведет начало свое от Монти, который возвратил ее к изучению забытого Данта.
Автор Хрестоматии несколько раз и не в шутку выражает свою боязнь, чтобы кто-нибудь в 1843 году не стал писать слогом Сумарокова, Хераскова, Княжнина. Дальнейшее развитие его мысли показывает, что он тут же разумеет Ломоносова и Державина. Странные опасения! мы нередко встречаем их в одном Петербургском журнале. Подумаешь, что все эти господа опасающиеся живут в начале нынешнего века, когда новая школа непонятого и не развившегося Карамзина боролась еще с старою школою непонятого так же Ломоносова! Они, сами не разумея того, повторяют такие зады в нашей литературе, которые давно уже стали собственностью Истории, и на тридцать слишком лет отступают назад. Опасаться нечего, чтобы кто-нибудь в наше время вздумал вводить в речь период Ломоносовский или чтобы в стихах употребил некоторые архаизмы од его или Державина. Говорить против этого, значит просто терять заряды и время. Все это давным-давно сказано, сделано, и повторение этого есть самое последнее и запоздалое эхо годов десятых нашего столетия. Должно заметить только, что и тогда не противились нисколько изучению тех образцов, которым противодействовали. В наше же время, при такой господствующей страсти к неологизмам, гораздо было бы новее и соответственнее пользам века обращать молодые поколения к прежним образцам; запоздалые порицатели языка Ломоносова и Державина не знают того, что самые ошибки сих последних гораздо полезнее, чем многие мнимые красоты рифмоплетов современных, которыми убрана Хрестоматия, и что одна строфа и даже одно слово из оды Ломоносова и Державина может быть иногда гораздо поучительнее и дороже ученику, нежели целая пустозвонная поэма даром прославляемого современника.
Пиесы Ломоносова и Державина, внесенные в сборник, означены умышленно звездочкой, «для показания, - как говорит Автор, - что их надобно изучать, а не учить». В этих словах или Автор сам не отдал себе полного отчета, или он прикрывает ими другую какую-нибудь мысль, которая яснеет из того, что говорится впоследствии. Вникните в смысл этих слов: можно ли изучать не уча и учить не изучая? Предполагаем, что всякая учебная книга предназначается для лучших учеников, а даровитый ученик, изучая оды Ломоносова и Державина, разве не выучит их невольно наизусть? Обратно, неужели педагог советует учить что-либо наизусть не изучая? (К сожалению, ниже мы увидим, что он допускает в свою педагогическую систему такое учение). - Словом, мы не понимаем, что Автор xoтел выразить этою фразою.
Скорее наклонны мы думать, что ими прикрыта другая, ложная мысль, которую выскажем искренно. Эта мысль - разорвать все связи между новым поколением и нашими славными учителями: Ломоносовым, Державиным, и даже Карамзиным. Вот как Автор Предисловия выражается о двух первых: «Наконец третье, полузаконное, исключение касается немногих Од Ломоносова и Державина, как таких писателей, которых имена встречаются в каждом учебнике Русской Словесности, и которых большинство читающей публики до сих пор еще ставит на ряду с современными литературными знаменитостями, по мыслям и слогу». - «Если меркой достоинства статей, назначаемых в Хрестоматию, признать мысли, а не язык; то многие образцовые писатели немедленно сойдут с своих пьедесталов. Какой-нибудь номер современного журнала содержит в себе, в этом отношении, больше материалов, чем целые томы литературных знаменитостей. Но статьи срочного периодического издания, почти всегда спешно, дурно написанные, при всей оригинальности взглядов, при всем внутреннем достоинстве, не могут быть допущены в Хрестоматию: в них нет того, чт; служит существенным отличием ее содержания - нет изящного языка».
Скажем решительно, что такие слова ни в каком современном учебнике терпимы быть не могут. Покамест дух неуважения ко всем прежним образцам нашим, дух, сопряженный с самым ограниченным невежеством, веет в одних журналах наших, - мы, по достатку времени ему противодействуя, позволяем себе пренебрегать его пустыми криками, действующими на массу читателей, уже кончивших свое образование и не носящих в себе никакого будущего России; но когда хотят распространить тот же самый дух неуважения в школы путем классическим, когда хотят заразить им юные умы будущих поколений, на которых покоится надежда Словесности нашего Отечества, - в таком случае нет тех усилий, которые мы бы не подняли, чтобы удалить заразу невежества, порчу истинного духа науки и предания от молодых растений, которые вверены нашим заботам.
Кому неизвестно вредное направление журнализма не только у нас, но во всей Западной Европе? Кто из истинных ученых не скорбит о том и не сетует на эти крайности? Мы говорим о том в журнале, но все следящие литературу Русскую, знают, что Москвитянин существует преимущественно, как необходимое противодействие. Но когда ученикам Гимназий внушено будет, что какой-нибудь номер современного журнала содержит в себе гораздо более мыслей, чем целые томы наших литературных знаменитостей, т.е. Ломоносова, Державина, Карамзина, и других, тогда разумеется не откуда будет ожидать спасения, и последний дух учения классического переродится в дух невежественного журнализма, и, разумеется, все молодые поколения обратятся всего более к тем журналам, в которых издеваются над нашими славами литературными, - и новая Хрестоматия приобретет в гимназистах новых поклонников журнальному лжеучению, и зародит в них будущих безъимянных работников и поставщиков для наших журнальных фабрик... Нет! нет! избави Боже нашу отечественную литературу от такого плачевного состояния! Избави Боже будущие поколения от такой жалкой участи!
Нам скажут в оправдание: но мы допускаем историческое изучение прежних образцов. Всякому изучению должен предшествовать дух уважения: мы можем изучать только то, что по нашему мнению достойно науки. Когда же вы своими громкими возгласами о современности и мнимых литературных славах, вами утверждаемых, своими насмешками над теми именами, которые должны быть священны для сердца каждого Русского, своими подозрительными звездочками, своими намеками на скудость их мыслей, уничтожите дух уважения, - тогда ученики ваши не будут изучать того что вы осмеяли. Оправдание ваше таким образом рушится вами же. История основана на предании, а предание на духе почтения к предкам. Подкопайте основание: Истории не будет. Учение историческое, при отрицательном, при отвергающем, разрушительном направлении вашем, существовать не может, и вы прикрываетесь им только как маскою, чтобы не показаться проповедником невежества. Ненависть к преданиям есть черта мнимых представителей нового времени: они носят ее в себе, но боятся открыть и стыдятся сознать ее. В любви к преданиям, в истории, надежда на будущее, возможность возрождения и гибель всем тем, кто теперь отрицает и отвергает.
Вы хотите приковать Русский язык и слог к одной современности; но таким ограничением вы с одной стороны мешаете дальнейшему развитию его вперед, которое без основы исторической правильно и благотворно совершаться не может; с другой же вносите в язык и слог понятие самое неопределенное, понятие современности, которое все поколения, сколько их ни сходится вместе, толкуют по-своему; - вы можете привести таким образом к смешению языков.
Спросим самих себя: на каком начале, исторически выведенном и разумно сознанном, имеет быть утверждено изучение Русского языка и слога в новых поколениях, которые теперь совершают учение свое в Гимназиях и Университетах?
Согласимся сначала в том, кого признать современным текстом для языка и слога: признаем Карамзина для прозы, а Пушкина для стиха, как высшее художественное развитие нашего языка в двух видах речи. Заметим однако, что многие теперь уж и этого не допускают: Карамзин по иным уже устарел, и даже Пушкин почти сменяется Лермонтовым. К этому приведет необходимо ограниченное понятие современности, грозящее нам какою-то эфемерностью, каким-то роем стихотворцев и прозаиков эфемерид, которые в журналах будут рождаться и умирать ежегодно, точно так как и Хрестоматии.
Но остановив покамест внимание на Карамзине и Пушкине, как на двух высших представителях развития нашего языка и слога в настоящую минуту, спросим себя: должны ли мы будем удовольствоваться только 12-ю томами Истории Государства Российского и 11-ю томами Сочинений Пушкина со всем тем, что современного их окружает, или внести в классическое изучение отечественного языка и слога тот самый процесс, который совершился над Карамзиным и Пушкиным, и то чт; в них сделалось по естественному порядку вещей, одним инстинктом, сознать теперь разумно и претворить во всегдашнее классическое учение?
Разумеется, сама наука призывает нас к избранию сего последнего пути. Спросим же себя: какой процесс совершился над Карамзиным и Пушкиным?
Карамзин сначала согласил Русскую речь в прозе с потребностями современного Европейского общежития, выражавшегося и в жизни Русской; но потом для Истории Государства Российского перечитав все памятники древнего слова от начала до конца, усвоил множество древних сокровищ новому языку и тем возвел прозу свою до высшей степени Русской образованной характерности. Совершенное Карамзиным по призванию не должен ли совершать на себе каждый Русской, и школа Карамзина, им самим по инстинкту созданная, не должна ли сделаться классическою школою Русского словесного образования?
Пушкин представляет нам полный цвет всего развития нашей Словесности. В образовании его языка и слога участвовало все Русское слово во всех его видах. Ломоносов, Державин, Карамзин, Дмитриев, Крылов, Жуковский, Батюшков, были все его учителями. Он сам сознал это в своем послании к Жуковскому, который приготовил явление Пушкина. Державин благословил его: вспомним, как он благоговел перед певцом Фелицы. Карамзину посвятил он Бориса Годунова, труд гением его вдохновенный. Известно, с каким усердием Пушкин изучал памятники древней Словесности. Слово о Полку Игореве он помнил от начала до конца наизусть и готовил ему объяснение. Оно было любимым предметом его последних разговоров. Нередко в беседе приводил он целиком слова из государственных грамот и летописей. Начертать характер Пимена мог он только по глубоком изучении духа и языка наших летописей. Кто из знавших коротко Пушкина не слыхал, как он прекрасно читывал Русские песни? Кто не помнит, как он любил ловить живую речь из уст простого народа? Да, все Русское слово, древнее и новое, устное и письменное, участвовало в образовании языка Пушкина. Остальное довершил его чудный гений. Но тот процесс развития, который на нем совершился по естественному порядку вещей, должен сознательно и разумно совершаться на каждом Русском питомце, который хочет достигнуть полного словесного образования. Дело всей литературной жизни Пушкина и всего его спеяния должно перейти в дело общее Русского словесного воспитания.
Здесь я должен отвлечься от нити размышления эпизодом и предупредить возражение, которого ожидаю. Некоторые неистовые и запоздалые хулители прежних образцов нашей Словесности, бросая снизу бессильными руками грязь на высокой пьедестал нашего Ломоносова, любят прикрывать свои выходки статьею Пушкина: о Ломоносове, и ссылаются на его некоторые выражения. О! если бы проснулся теперь он и послушал их, как они во зло употребляют слова его! Пушкин (мы уверены в том) уничтожил бы все те выражения, которые могли подать повод к таким кривым толкованиям.
Вот что странно! эти безъимянные наездники одного из Петербургских журналов, посягающие на все славное в нашей литературе, выписывают из Пушкина только то, чем могут прикрывать свои наглые действия. От чего например не выпишут они никогда, вот этого текста из Пушкина, если уж ссылаться на авторитет его?
«Литераторы Петербургские, по большой части, не литераторы, но предприимчивые и смышленные литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству, и таланты неоспоримо на стороне Москвы. - Московский журнализм убьет Петербургский». (Кто убьет эту стоголовую гидру?) «Московская критика с честью отличается от Петербургской». Вот этого места никогда не приводят хулители Ломоносова, а оно только на две страницы отстоит от того места, на которое они любят ссылаться, когда им захочется направить брань свою на первую славу нашей литературы.
Пушкин, когда был в Лицее и изучал всех поэтов своих предшественников, называл Ломоносова бессмертным певцом, весельем Россиян, полунощным дивом. Когда Пушкин, в 1826 году, явился у нас в Москве на высшей степени своего развития, как творец Бориса Годунова, мы часто собирались около него и внимали его беседам о литературе Русской. Все ее произведения были у него на свежей памяти. Он любил даже величаться этими знаниями и нередко чудными, полными устами своими, произносил стихи Ломоносова и Державина. О Ломоносове не позволял он ни одного укоризненного слова сказать в своем присутствии, и выражался так, что Русскому должно говорить о нем снимая шапку. Это его собственные слова. Таково было благоговение Пушкина к Ломоносову, когда он предстал нам в самой пышной поре своего развития. Слова его я передаю по чистой совести, и живо помню их, равно как и быстрые движения, и пламень глаз, которыми он сопровождал их. Призываю прочих знакомцев и друзей Пушкина подтвердить их.
Статья же Пушкина о Ломоносове замечательна только в отношении к характеристике деятельности человека, в котором, по слову же Пушкина, вмещался целый Университет, а совсем не в отношении к суждениям, которые очень слабы. К сожалению, издатели последних трех томов не обозначили, к какому времени жизни Поэта она относится? Пушкин назвал оду Ломоносова надутою: но напыщенность этой оды есть характерная черта Елисаветина века. В этом веке все формы жизни обнаруживали надутость: ода Ломоносова не могла быть иною. Взгляните на эстампы коронации Императрицы Елисаветы: из них вам совершенно объяснится характер тогдашней Поэзии. Это черта историческая, необходимая. Поставить Ломоносову в упрек его напыщенность все то же, что обвинять Елисаветин век в огромности фижм или Шекспира назвать каламбуристом. Не такова уже ода Державина: в ней более простоты в языке и свободы в форме, точно так, как и во всем царствовании Екатерины. Ода Хераскова другое дело: в ней остаются только надутость и напыщенность, наследованные от Ломоносова, но уже без их исторического значения, потому что не соответствуют эпохе, в которую писаны.
Пушкин повторил в статье своей слова, которые давно повторяются в учебниках, что ода Ломоносова есть подражание оде Гинтера; но ни он сам не читал Гинтера, потому что не знал по-Немецки и потому что если бы и знал, то едва ли бы нашел экземпляр этих од, которые и в Германии достаются с трудом. Сличить оды Ломоносова с одами Гинтера дело весьма полезное и любопытное. Из сличения открывается, что Ломоносов, хотя и заимствует покрой строфы своей из Гинтера, но духом, гением, творчеством, вкусом и благородством души стои;т неизмеримо выше Немецкого Лирика. Вот например строфа Гинтера:
Mein Gott! was bist du mir auf Erden,
Was wirst du mir im Himmel seyn!
Dein Ruhm kan nicht ergr;ndet werden,
Denn die Vernunft ist gar zu klein.
Doch hoere mich, о Hоechster! an,
Was ich von dir erzaehlen kan.
Ясно, что с нее Ломоносов снял покрой своей строфы:
Уже прекрасное светило
Простерло блеск свой по земли
И Божия дела открыло:
Мой дух, с веселием внемли,
Чудяся ясным толь лучам:
Представь, каков Зиждитель сам!
Но снят один внешний покрой и только. Согласимся с Пушкиным, что Ломоносов наполнил торжественные свои оды высокопарною хвалою; но прошу покорно отъискать во всех одах Ломоносова строфу, подобную этой строфе Гинтера, которую Немецкой Лирик обращал к Императору Германскому:
Jch, Herr! dein tiefster Unterthan
Will, bleib ich auch im Staube sitzen,
Noch mehr auf deiner Ehrenbahn
Als vor dem Elendsofen schwitzen.
Verstoss mich an den kalten B;r,
Jch geh, und gern, und find ein Meer
Dein Lob auf ewig Eis zu schreiben;
Denn weil mir Augen offen stehn,
Soll Carl und Tugend und Eugen
Die Vorschrift meiner Musen bleiben.
Высокое чувство Поэзии не позволило бы нашему Лирику сказать ничего подобного. Ломоносов оды свои адресовал одной Императрице: Шувалову писал он только письма и послания. У него не найдете вы такой оды, как вторая ода Гинтера, адресованная какому-то Графу фон Шпорку, в которой он говорит:
Jhr Voegel, stellt das Sсhwatzen ein!
Jhr Bl;tter, schweigt! Sporck soll allein
Feld, Ufer, Thal und Luft erf;llen.
Пушкин сказал, что в Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Под именем чувства, Пушкин, как наследник школы Жуковского, вероятно разумел то внутреннее, свободное, неопределенное чувство романтического мipa, которого точно нет в звуках лиры Ломоносова. У него чувство принимало внешний и торжественный характер. В этом смысле нет чувства и в Пиндаре, высочайшем Лирике Греции. Что касается до воображения, я не понимаю как это могло сорваться с пера Пушкина. Да стоит припомнить одну картину России, которая локтем оперлась на Кавказ, или преложения из Иова, чтобы тотчас уничтожить это замечание, от которого отказался бы сам Пушкин непременно, если бы мог предвидеть, как будут к нему придираться пустые кривотолки.
Основываясь несправедливо на словах Пушкина, в наше время один журнал повторяет беспрерывно: Ломоносов не поэт, а только великий характер в Русской Литературе! Этому журналу готовы вторить и Хрестоматии: уж это слишком!
Ломоносов не поэт!.. Представьте себе состояние стиха Русского во времена Ломоносова. Нужно ли объяснять, что я разумею стих художественный, Поэзию как искусство народа образованного (Kunstpoesie), а не Поэзию в диком, первоначальном виде народной песни (Naturpoesie)? Силлабические вирши Симеона Полоцкого, Феофана и Кантемира с одной стороны; с другой первые нескладные попытки в размере тоническом трудолюбивого, но бездарного Тредьяковского, о котором повторю слова же Пушкина:
Железное перо скрыпит в его перстах,
И тянет за собой гекзаметры сухие,
Спондеи жесткие и дактили тугие .
Вдруг из этой нескладицы, из этого нестроя, звучат в первый раз, в слух Русского народа, такие звуки:
Так быстрой конь его скакал,
Когда он те поля топтал,
Где зрим всходящу к нам денницу.
Или:
В полях, исполненных плодами,
Где Волга, Днепр, Нева и Дон
Своими чистыми струями
Шумя, стадам наводят сон…
Или:
Да движутся светила стройно
В предписанных тебе кругах
И реки да текут спокойно
В тебе послушных берегах...
Или:
Что вихри в вихри упирались
И тучи с тучами спирались,
И устремлялся гром на гром.
Или в другом роде:
Душа ее Зефира тише…
Владеет тишина полями...
Но выписки были бы бесконечны . Скажите: не здесь ли, не в этих ли стихах зародилась та гармония Русского слова, возделанная художественно, которою мы восхищаемся теперь во всей полноте в стихах нашего Пушкина? Не в Ломоносове ли и ему начало? Я после этого спрашиваю вас: человек, который впервые из хаоса Русского языка умел извлечь звуки такие стройные, такие разнообразные, человек, который в первый раз наслаждался ими и дал народу своему вкусить их гармонию, не был рожден от природы поэтом? Скажите, чего нет в них? Хотите ли раскатов грома по Русской степи, шума вод морей России, величавого и плавного течения наших рек, тишины и сладости? Вы все в них найдете, даже в тех немногих примерах, которые вам приведены. Ни от одного из этих стихов не отказался бы сам Пушкин. Скажите же: тот первый Русский человек, который дружил звуки природы северной со звуками Русского языка и создал новую гармонию стиху нашему, не был рожден поэтом? Да после этого вы лишены чутья к музыке стихов Русских. Вы восхищаетесь однако, по привычке, гладенькими и сладкими стишками, и только потому что они, как пол лощеный гладки и стройны звуком, вы вносите их за эту гладкость, единственное их достоинство, как докажется вам после, в образцы вашего учебника; а забываете, что эти стишки одна жалкая и рабская копия стройных стихов Пушкина. Вам неизвестно, что источник этой заученной гармонии, которая нежит и лакомит неопытный слух ваш, таится в первых звуках лиры Ломоносова, и что для того, чтобы открыть в языке чудотворно жилу новой никогда не слыханной поэтической гармонии, надобно было родиться поэтом.
Создать гармонию Русской речи в стихе - великое, творческое дело; но одно ли оно остается за Ломоносовым? Не он ли, первый, кистью Русского стиха писал широкие, чудные картины в самом высоком стиле? Кто нам с такою постепенностью, немногими стихами, изобразил картину вечера и накрыл ее бесконечным звездным небом?
Лице свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь,
Взошла на горы черна тень;
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна звезд полна:
Звездам числа нет, бездне дна.
Кто же когда, и в какой Поэзии, такими немногими словами, обнимал всю бесконечность неба? Эти стихи останутся прекрасны и современны, пока будет существовать на земле язык Русской, и они вечны своею поэтическою мыслию, принадлежат всем векам и народам, потому что в них прекрасно сказалась самая простая и общая мысль о бесконечности неба, распростертого над всем человечеством в таинственное знамение бесконечности Божией. А кто создал их, по-вашему, не поэт?
Вот картина природы:
Седя на блещущем престоле,
Составленном из твердых гор;
В пространном всех творений поле
Между стихий смиряет спор;
Сосцами всяку плоть питает;
От чрева реки проливает,
Зелену ризу по лугам
И по долинам расширяя,
Из уст зефирами дыхая,
С веселием вещает к нам.
Кто из Русских не помнит и не знает изображения России? Во всех подобных образах выразилась древняя пластическая форма. Когда я любуюсь ими в стихах Ломоносова, мне так и видится колоссальная статуя Ватиканского Нила или Капитолийского Океана. Таких образов не создать Гинтеру, и колоссальность их принадлежит воображению Русского поэта, воспитанному исполинскими размерами природы нашей.
Хотите ли картин в другом роде? Вот вам, конь, несущий всадницу:
Коню бежать не воспящают
Ни рвы, ни частых ветвей связь,
Крушит главой, звучит браздами,
И топчет бурными ногами
Прекрасной всадницей гордясь!
Да это не Пушкин ли?
Вот картина Славенки, втекающей в Неву:
Рекла, и влагу рассекая,
Пустилась тщательно к Неве;
Волна, во бреги ударяя,
Клубится пеною в траве,
Во храм, сияющий металлом,
Пред трон, украшенной кристаллом,
Поспешно простирает ход…
Вслушиваясь в эту гармонию, я решительно утверждаю, что вы не найдете в России двух поэтов, которых стихи стройностью и полнотою звука так походили бы друг на друга, как Ломоносов и Пушкин. Четырехстопный ямб, любимый размер Пушкина, создан и отлит впервые Ломоносовым. Так и видно, как Пушкин принял его из уст Ломоносовских, которые верно так же широко и полнообразно были устроены, как уста Пушкина.
Приводить ли картину тишины, начало 8-й Оды - эту незабвенную строфу, в которой так стройно и великолепно выразилось все царствование Елисаветы, слывшее долгое время в памяти народной золотым веком нового периода Русской жизни? Кто, первый, постиг красоты изображений природы в книге Иова и навсегда усвоил эти сокровища самой первоначальной Поэзии мiра Русскому народу и языку?
Кто первый научил наших Поэтов и самого Пушкина искусству создавать верный, точный и резкий эпитет, и гранить поэтически каждое слово? Не Ломоносов ли, перенявший эту тайну у древних, которые послужили ему школою?
Но его произведения не представляют единого целого художественного создания? Это, во-первых, не может быть отнесено ко всем произведениям Ломоносова. Во-вторых, я спросил бы знающих Историю литературы Европейской: кто из современников Ломоносова, которых он изучал, отличался целостью таких созданий? Ж. Батист Руссо или Гинтер? - В-третьих, полные художественные создания не вдруг являются в литературе. Данту 200 поэтов пред-шествовало в Италии. Шекспиру современны были 233 поэта в Англии, из которых 40 отличных, и сверх того со времени рождения его до вступления на поприще драмы прославилось в Англии 20 поэтов драматических. Вот как уготовляются полные художественные создания. Кто же у нас предшествовал Ломоносову?
Иные потому не способны видеть красоты Ломоносова и Державина, что привыкли читать их произведения в виде фигур и примеров риторических; риторики и прежние учебники вообще повредили их славе и испортили Русское свободное наслаждение их красотами. Иная чудная строфа Державина напоминает тотчас школу, троп, фигуру, важный вид учителя прежних времен. Кто из нас не помнит, как алмазна сыплется гора служила примером распространенной метафоры; как первая строфа оды Бог блистала в фигуре определения; как Глядит на всех и на царей являлось в виде прозопопеи? У иных ненависть от риторик перешла и на поэтов, откуда выбирались примеры риторические. Что делать? Такого рода антипатии бывают не только у маленьких, но и у великих людей. Байрон, как сам признается в своих Записках, ненавидел Горация за то, что он напоминал ему школу, но не виноват же в том Гораций. Умейте же чистым эстетическим чувством стать выше всего этого и освобождать красоты Ломоносова и Державина от тех школьных оков, в которых не они виноваты.
Но знаете ли что? Вот вы теперь втеснили в новый учебник стихотворения поэтов нового времени. Вот уж пиесы Пушкина являются у вас за нумером в виде примеров Оды, Элегии, Поэмы, Повести и проч. Вот уж и на них лежит печать школы! Знаете ли, что вы их подвергаете той же участи, какой подвергли Ломоносова и Державина, и что новые поколения, следуя вашему примеру, так же будут смеяться над знаменитостями, вами выставленными, как вы смеетесь над прошедшими? Таков ход дел человеческих. За зло будет зло; за разрушение разрушение; за насмешку насмешка.
Эпизод о Ломоносове, который давно лежал у нас на душе и теперь пришелся кстати, выводит нас опять к Хрестоматии. Заключим же покамест: Русская Хрестоматия, духом мнений своих нарушающая всякую живую связь между поколениями, образующимися теперь, и теми, которые предшествовали нам, и объявляющая поклонение одной ограниченной современности, не может принести живой пользы учению. Она вносит разрыв между прошедшим и настоящим отечественной литературы; она, полагая в основу науке шаткую и изменчивую идею современности, тем уничтожает и самое себя; она может образовать журнальных стилистов в прозе, и звонких, но дряблых стиходелов, а не поэтов, не мыслящих писателей, потому что отрешая от себя все прежнее, уничтожает питательный сок языка и Словесности народной.
Взглянем теперь на те новые современные, свои знаменитости, которые предлагает нам она на место прежних, и разберем их в отношении к изяществу современного языка, за который Хрестоматия нам поручилась.
С. Шевырев.
(До след. номера).
(Москвитянин. 1843. Ч. 3. № 5. С. 218 - 248).
*
КРИТИКА
Полная Русская Хрестоматия, или Образцы Красноречия и Поэзии, заимствованные из лучших Отечественных писателей.
Составил А. Галахов. Две части. Москва, XXI. 375. 434. (1843)
(Окончание)
«Обязанность Хрестоматии - представить образцы языка. Хороший язык есть существенный признак всех статей ее, необходимое условие для помещения целого сочинения или отрывка, conditio sine qua non». - Этими словами, равно как и многими другими, развеянными по предисловию, Издатель Хрестоматии нам поручился за достоинство языка во всех статьях, которые поместил в своем сборнике. Но если строгая разборчивость в сем последнем отношении увлекла его до того, что он решился отвергнуть все древнее поколение наших поэтов за тем только, что в их сочинениях есть архаизмы, теперь в слоге не употребительные; то последовательность логическая должна бы была понудить его к наблюдению двоякой строгости в отношении к молодому поколению писателей, которые, имея уже перед собою образцы Жуковского и Пушкина и пользуясь готовыми, изящнейшими формами языка, должны издателю Хрестоматии отвечать за каждое слово, неправильно или неизящно употребленное. Здесь уже достаточно одной ошибки против языка для того, чтобы исключить пиесу из сборника, потому что ошибка эта, не сопровождаемая никаким остерегательным знаком, плодится во множестве учеников, напечатлевается в их памяти и может исказить их язык. Мы увидим сей час, что Педагог совсем не так взыскателен к поэтам молодого поколения, и готов прощать им самые грубые ошибки, даже до баловства.
Первым представителем поэтов нового поколения, следующего за Пушкиным, является Лермонтов. Имя его поставлено два раза в предисловии, наровне с именами Карамзина, Крылова, Жуковского, Пушкина, и даже Шиллера и Гёте, в число которых попал, не знаем каким образом, и В. Гюго... Все это, признаюсь, может дать ученикам самые ложные понятия о поэзии запада и нашей. Такие строки имен, без разбора поставленных, ничего не значат в журнальной статье; но в учебнике оне производят вред неискоренимый.
Да не подумают читатели, чтобы мы хотели посягать на славу молодого поэта, который умер во цвете лет, и которого потеря до сих пор нам чувствительна. Мы знаем, что Россия лишилась в нем одной из лучших надежд молодого поколения. Мы с радостью приветствовали прекрасное его дарование; не признавали только направления в некоторых пиесах, но уверены были, что оно изменилось бы впоследствии потому, что не представляло ничего оригинального, а отзывалось очевидным подражанием, свойственным всякому молодому таланту при начале его поприща. Судьба рановременно скрыла от нас все богатство будущего, еще не развившегося в Лермонтове, и не позволила ему занять первенствующее место наровне с теми творцами и двигателями Русского слова, которые до конца раскрыли дар от Бога им данный, и были полными выразителями той или другой стороны в Русской Поэзии. Я спрашиваю: какое новое начало и чт; творческого внесено было Лермонтовым в мip Русской поэзии или Русского слова для того, чтобы стать ему наровне с Карамзиным, который претворил всю Русскую прежнюю речь в новую и довел нас до просвещенного сознания нашей народности; наровне с Жуковским, который внес стихию романтическую в нашу Поэзию, и вместе с Батюшковым преобразил формы Русского стиха; наровне с Пушкиным, который воспринял в себя все приготовленное предшественниками и творчески внес полное сознание народного духа в Поэзию, - наконец выше Ломоносова и Державина, по учению новой Хрестоматии, Ломоносова и Державина, этих богатырей нашего ново-Европейского слова, этих титанов силы творческой, которые Бог знает откуда и как возникают, образуются, создают до них небывалое и выражают в могучем и усильном слове мысль и душу Русскую? - Лермонтов, как следовало по порядку развития, начал с того, что совместил в лире своей звуки всех тех поэтов, которые, начиная с Жуковского, были его учителями. Оригинальность же его собственного таланта едва-едва начала только выражаться в Кавказских его стихотворениях, как судьба прервала нить его жизни. Дальнейшее развитие Лермонтова, как поэта Русского, зависело от того, как бы повторился над ним тот процесс развития, который так естественно совершился в Пушкине. Есть одно стихотворение у Лермонтова, которое служит нам верною порукою в том, что это сделалось бы впоследствии: мы разумеем прекрасную его песню про Царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова, в которой он так глубоко выразил чувство нашей древней семейной чести в лице купца Калашникова и иронию власти - историческую черту в характере Ивана Грозного, свидетельствуемую всеми его сочинениями. Тут верный зародыш будущей Русской простой, ненатянутой драмы из нашего древнего быта; тут порука для нас в том, что Лермонтов обратился бы от характеров-призраков, каковы его Мцыри и Печорин, к характерам существенным, историческим, которых давно ожидает Русская Поэзия от поэтов нового поколения, идущих по следам Пушкина. Тут залог и того, что Лермонтов способен был усвоивать себе все сокровища нашего древнего языка, устного и письменного, и претворил бы их со временем в свою поэтическую собственность. Одною этою песнею Лермонтов стал выше всех сверстников одного с ним поколения и завещал им, что ограничиваясь только изучением одних внешних художественных форм Пушкина, а не совершая над собою всего его процесса, они будут только слабым отголоском стихов его - и не более.
Лучшая дань уважения, какую можем теперь принести дарованию Лермонтова, будет состоять в том, чтобы защитить память усопшего поэта от той клеветы и того неуважения, которыми его пятнают. Литературные промышленники, имея в руках своих некоторые стихотворения его, под именем его же печатают множество пустых стихов, Бог знает им ли сочиненных. Миф о Гомере сбывается в глазах наших на Лермонтове, которого имя стало уже генерическим, и которым пользуются многие безъимянные поэты. Один журнал, обанкрутившийся стихотворцами, обещает нам продолжение стихотворений Лермонтовских бесконечное до тех пор, пока не создаст себе нового живого поэта на прокат, для подкраски своей нескончаемой Французско-Русской прозы. Кроме того он же самою позорною клеветою чернит совесть покойного поэта перед глазами всей Русской публики, и не в шутку уверяет ее, что Русская поэзия в лице Лермонтова, в первый раз, вступила в самую тесную дружбу, с кем бы вы думали?.. с чёртом! Такой чертовщины еще никогда не бывало ни в Русской литературе, ни в Русской критике. Наконец, промышленники-книгопродавцы, вслед за промышленниками-журналистами, издают три тома стихотворений Лермонтова, и в числе их помещают все школьные тетради покойного, все те поэмы и драмы, от которых он со стыдом отрекся бы, если бы был жив, - и все это делается под личиною уважения к поэту, а на самом деле из одних корыстных и низких целей, чтобы только именем Лермонтова привлекать невежественных подписчиков и читателей. Судьба ужасным ударом сразила это прекрасное дарование; но ни один поэт у нас по смерти своей не терпел еще таких истязаний, какие терпит Лермонтов, благодаря мнимым друзьям своим.
Любопытны могут быть школьные тетради поэта, вполне развившего свое дарование, как например Пушкина. Но не могут оне иметь цены в биографии юноши, угасшего на заре своего развития. Любопытна для Истории военная школа Наполеона; но не имеет она значения в жизни молодого генерала, сраженного почти на первом шагу своего военного поприща.
И вот из этих школьных тетрадей, которых не признал бы Лермонтов (мы в том уверены), Хрестоматия выбирает отрывки и предлагает их ученикам своим за образцы изящного. Особенно смешно нам было встретить в числе этих образцов, почти на первом месте между произведениями Лермонтова, отрывки из его поэмы: Демон, и здесь во-первых следующее изображение Кавказа:
И над вершинами Кавказа
Изгнанник Рая пролетал.
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял;
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял;
И Терек, прыгая как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел; и хищный зверь и птица,
Кружась в лазурной высоте,
Глаголу вод его внимали;
И золотые облака
Из южных стран, издалека,
Его на Север провожали;
И скалы тесною толпой,
Таинственной дремоты полны,
Над ним склонялись головой,
Следя мелькающие волны:
И башни замков на скалах
Смотрели грозно сквозь туманы:
У врат Кавказа на часах
Сторожевые великаны!
В этом отрывке видно, что Лермонтов подражал тогда еще не только Пушкину, но даже Марлинскому. Сравнение Терека с львицей, напоминает подобное сравнение у Марлинского. Посмотрите, как все эти части набросаны отдельно и несвязно, не сливаясь в одну полную картину: тут и Казбек, и Дарьял, и Терек, и зверь с птицей, и облака, и скалы, и башни, накиданы как ни попало. Тот ли ландшафт Кавказа у Пушкина, в котором виден уже мастер-художник? Забавно, что собиратель Хрестоматии, предлагающий этот отрывок за образец изящного, не заметил даже, как в нем хищный зверь, вместе с птицею, кружится в лазурной высоте и внимает глаголу вод Терека, который ревет, прыгая как львица с гривой на хребте (!)… Это ученические ошибки, которые простительны в школьных тетрадях; вина конечно не Лермонтова, что оне выставлены в образец и на показ в книге педагога, который судит с голосу безъимянных крикунов, и не умеет отличить школьных тетрадей начинающего таланта от произведений истинно изящных!..
В числе немногих пиес, какие выбраны из Лермонтова, как же было пропустить одно из лучших его стихотворений: Спор? Оно гораздо выше и Демона, где виден еще ученик, и Мцыри, где Лермонтов только что подражатель Жуковского, не овладел вполне языком Русским и часто не тверд в смысле речи: прочтите, например, это место:
А мой отец? Он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я:
Кольчуги звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых моих cecmep...
Тут нет еще полного грамматического смысла. Читайте описание сада: есть ли в нем какая-нибудь поэтическая отчетливость?
Кругом меня цвел Божий сад:
Растений радужный наряд (?)
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой.
И снова я к земле припал,
И снова вслушиваться стал
К волшебным, страшным голосам...
Разбирайте все эти картины эстетически с учениками: что вы тут найдете, кроме набора слов и метафор, которые показывают ученика, не умеющего владеть кистию? Радужный наряд растений хранит следы небесных слез; кудри виноградных лоз вьются, красуясь зеленью листов; грозды, подобные сергам дорогим на них, т.е. на кудрях (!), висят пышно; и к ним летает пугливый рой птиц... И он припал к земле, и стал вслушиваться к голосам!!... Какую дань вкуса соберет со всего этого преподаватель Словесности, кроме грамматических ошибок и набора звонких стихов и сравнений, которые между собою никакой иной связи не имеют кроме союза и. Мы никак не можем поверить, чтобы Мцыри весь написан был Лермонтовым в 1840 году. В этих ученических произведениях поэт позволяет себе иногда и такие рифмы, которых не позволял он себе после.
Вот в каком виде предлагает нам учебник первую свою знаменитость. Лермонтов конечно заслуживал лучшей участи: у него есть пиесы, которые могут стоять достойно во всяком учебнике; но надо же было уметь их выбрать. Ценить же Лермонтова по школьным его тетрадям значит - или не уважать его, или не иметь никакого понятия о поэзии.
В числе творцов поэмы героической, которыми открывается поэтическая часть Хрестоматии, поставлены в переводах Гомер, Виргилий, за Клопштоком Тасс (порядок хронологический видно не нужен) - и вместе с ними – кто же бы вы думали? - Соколовский, автор поэмы: Мiроздание. Бедный Соколовский! тяжело ему должно быть то великолепное общество, которого конечно он и не думал удостоиться в Русском учебнике. Он точно написал поэму, где обнаружил признак дарования; но это был опыт, порядочный для начинающего таланта и еще неизме-римо далекий от образцового совершенства. Мысль во многих местах не достигла у него ясности; слово не покоряется ей даже грамматически. Прочтите, например, этот период:
Еще не зная тайной цели,
Ужасно по коре земной,
Вставали волны над волной,
То, рассыпаяся, кипели. -
Тут нет ни грамматики, ни полного смысла... Далее сравнение ключа горного с битью серебра или алмазною тесьмою, и молодых рек с светло-голубыми лентами, текущими по крепу черному земли, и зелень заткавшая канву полей коврами и качающаяся изумрудными волнами, до того напоминают в стихах слог Марлинского, и его жеманные сравнения, даже из Андрея Переяславского, что становится тошно. Далее, кто-то прекрасно убрал цветы красотою. Встают леса и рощи, расцвеченные шелками - и через несколько стихов встают опять те же леса, и автор, возвращением к одним и тем же картинам, обнаруживает во всем самую первоначальную неопытность... Наконец, в последних стихах вот что вы читаете:
Вотще, сокрытого не зная,
Мы будим разум наш в тиши,
И волей, помыслы души,
Как тетивою, напрягая,
Мы рвемся в сумрачную даль.
Уж не говорим о неясности мысли, но обратим внимание на эту тетиву. Кому же неизвестно, что тетива не напрягает, а сама напрягается?
Благоговею пред Тобою,
Небес восторженных кумир!
Восторженные небеса просто не имеют смысла, и что за кумир у них? Вы никак не догадаетесь, что автор разумеет Создателя... Вот и два последние стиха:
И мрак ночной, как дым густой,
По беспредельности клубится...
Сравнение мрака с дымом просто не имеет смысла - и почему же мрак клубится, когда ночь сходит на землю? Вот и другая современная знаменитость, выставленная Г. Галаховым вслед за Гомером, Виргилием, Тассом и Клопштоком. Изучайте ее с вашими учениками, Гг. учители Русской Словесности; бойтесь Ломоносова и Державина, огражденных звездочками в предостережение, и замените их школьными тетрадями Лермонтова и первыми незрелыми опытами Соколовского. Будет прок в ваших уроках и в вашей образцовой современности! Мы согласны с педагогом, что нельзя уж теперь помещать отрывков из Владимира и Россиады в учебники, и разбирать Хераскова наровне с Гомером (кто же теперь это и делает?); - но не так же ли смешно Соколовского производить в Гомеры?
Из Кольцова можно было поместить немногие стихотворения, но не наполнить же ими без разбора весь лирический отдел Хрестоматии, отдав предпочтение Кольцову перед лучшими нашими Лириками современными: Языковым и Хомяковым. В Кольцове весьма замечательна была наклонность к философско-религиозной думе, которая таится в простонародии Русском: в нем выражалась она поэтически. Лучшее его произведение в этом роде была: Великая тайна, по которой Кольцов стал известен. Но и в этой маленькой пиесе не все исправно для учебника, который так строго ручается за язык, наприм. последние два стиха первой строфы хромают:
То мрачна, то светла
Чудная природа...
СвЕтла вместо светлА...
Но несмотря на то, пиеса прекрасна, потому что выражает простодушно, как мысль разума, теряющаяся в вопросах, успокоивается в молитве.
О гори, лампада,
Ярче пред Распятьем!
Тяжелы мне думы,
Сладостна молитва!
Прекрасна его Последняя борьба тем же чувством, и некоторые из сельских стихов, в коих отразилась жизнь поэта-селянина. Но надо же отличить хорошее в Кольцове от тех пиес, в которых он неудачно повторял свою первую Думу, и особенно от тех, где он выказывает, как толки с крикунами журнальными, которые философии как науки не изучали, сбили его вовсе с Русского толку. Кольцов, в последних стихотворениях своих, является бедною жертвою этих бредней - и вот почему не следовало помещать в учебнике ни его Вопроса, ни его Леса. В первой пиесе видно одно сомнение, но нет уж прежнего религиозного чувства, которым осмыслены были первые его думы; а главное то, что в ней и смысла нет, как он сам наивно выразился:
В этой сказке
Цель сокрыта;
В моем толке
Смысла нету,
Чтоб провидеть
Дела Божьи (?)…
Встречаются вот какие ошибки против языка:
Много ль время
Есть впереди?
ВперЕди вместо впередИ по просодии стиха. Это - нужды нет, потому что Кольцов не устарелый Ломоносов, а современная знаменитость: ему все простительно. Прежнего простодушия вовсе нет в его думе - Лес. Здесь уже вот как выражается Кольцов, поговоривший с кривотолками, извергнутыми Москвою как что-то ей ненужное:
Уже ли в нем (т.е. в лесе) дух вечной жизни
Так бессознательно живет,
Что в царстве безотрадной смерти
Свое величье сознает?
Учители Русской Словесности и сам Г. Педагог, составлявший Хрестоматию! Объясните совокупными силами: какой смысл заключается в этих таинственных стихах?
В числе переводов образцовых встречаются переводы из Гёте Г. Струговщикова. Мы помним, что в Римских Элегиях Гёте, переведенных Г. Струговщиковым, не было правильного пентаметра. Это видно и в маленьком подражании древним из Гёте: Аполлон и Гермес, которое Хрестоматия предложила у себя в особом прибавлении. Кроме того помещены две переводные его пиесы: Границы человечества и Ода Человеку. Первая поставлена выше Размышления по случаю грома, И.И. Дмитриева, как будто для того чтоб показать, что старая знаменитость должна уступить новой знаменитости Г. Струговщикова; а между тем, пиеса И.И. Дмитриева гораздо более имеет художественного достоинства, нежели пиеса Г. Струговщикова, которую можно назвать слабым подражанием, а не переводом. Видно, что Издатель Хрестоматии не потрудился даже сравнить ее с подлинником. Дмитриев дал пиесе другое значение, уклонясь от панфеистической мысли Гёте, но в некоторых подробностях выражения он ближе к Немецкому Поэту, нежели молодой переводчик. Сличите эти четыре стиха:
Всесильный! с трепетом младенца
Целую я священный край
Твоей молниецветной ризы
И исчезаю пред Тобой.
с следующими:
Я в ужасе вещем (?)
С покорностью детской
Целую трикраты
Последнюю складку (?)
Одежды Твоей!
Священный край молниецветной ризы заменен последнею складкою одежды - и не знаем почему. У Гёте Saum край, а совсем не складка. Дмитриев, зная Русское чувство покорности при голосе грома небесного, воспользовался только намеком пиесы Гёте, и претворил ее в свое народное создание, согласное с нашим народным духом. Г. Струговщиков в своем переводе ослабил философский и эстетический характер Гётевой пиесы и не соблюл даже размера подлинника. Перевод Оды Человеку еще слабее и также размером отступает от оригинала.
Из стихотворений Г. Красова, можно было выбрать что-нибудь получше, а не Ночного Товарища, в трех маленьких строфах которого встречаются такие будто-рифмы: силы и могиле, дымке и невидимкой, и еще неприятное, натянутое грамматическое окончание в бОре, а не в борУ, как любит народный Русский язык.
Из пиес Г. Майкова не следовало помещать таких, в которых можно указать на ученические ошибки, как например:
На глАвах смоляного бора,
Вдали лежащего венцом,
Восток пурпуровым ковром
Зажгла стыдливая Аврора…
На глАвах вместо на главАх – и что значит Аврора, зажигающая Восток ковром на главах смоляного бора? - Или как поместить в числе образцовых пиесу, которая кончается такими двумя хромыми и лишенными смысла стихами:
Когда лишь месяца задумчивые очи
Проглянут, озлатят пучины спящей гладь,
И светят рыбарю свой невод подымать?
Или другую: Муза, богиня Олимпа.... в которой пятистопные экзаметры, не знаем почему, перемешаны неправильно с шестистопными.
В числе немногих Сонетов, какими владеет Русская Поэзия, рядом с прекрасною Мадонной Пушкина, помещен Новый Месяц Г. Алексеева:
Как челн серебряный, над лентой туч волнистых,
Под отуманенной, алмазною звездой,
Задумчиво плывешь ты, месяц молодой,
И тонешь в жемчуге надрезов золотистых.
Разбирайте, Гг. Учители Словесности! Месяц плывет как челн над лентой туч, под алмазной звездой и тонет в жемчуге надрезов золотистых! Вот вам прекрасный пример набора слов или поэтической галиматьи в любую Риторику. Далее:
Безжизненный твой луч, как слиток перлов чистых,
Рассыпав тусклый свет над сонною водой,
Разбитый стелется огнистою грядой,
И зыблется как змей в отливах серебристых.
Тут все есть: и перлы, и огонь, и змей, и серебро, кроме здравого смысла.
В числе образцовых пиес с удивленьем встретили мы Ноктурно Г. Огарева, одну из тех не дюжинных, а сотенных пиес, которые как ежемесячные эфемериды рождаются и умирают в Журналах, в первый день появления книжек. - В числе образцовых повестей помещены и повести Г. Ив. Панаева: Дочь Чиновного человека и Белая горячка. Кто же когда признавал эти дюжинные повести, годные только на пустые страницы журналов, достойными классического изучения?
Вот те современные знаменитости, за язык которых Издатель Хрестоматии поручился. Мы видели, как сдержал он свое ручательство. Не мудрено взять в Хрестоматию пиесы Жуковского, Пушкина, тут что ни бери - все прекрасно. Но вот здесь-то, на этих мелких новых знаменитостях, следовало показать уменье выбора и вкус - и на них-то мы ясно видим, что Педагог, столь нелепо-строгий к древнему поколению писателей, чуждается и того и другого, а если и преследует прежнее, то единственно с голосу пустых крикунов журнальных.
Познакомившись с образцами Русского языка тех новых знаменитостей, которыми Г. Галахов хочет заменить прежние, пройдем оба тома Хрестоматии, начиная с Поэзии, и предложим еще несколько замечаний.
Г. Галахов очень хорошо сделал, что в распределении Поэзии и Красноречия на роды и виды последовал курсу Словесности И.И. Давыдова (потому что до сих пор Словесность Русская лучшего курса не имеет); но самое размещение пиес и отнесение их к тому или другому роду и виду зависело уже от издателя Хрестоматии - и здесь мы увидим отсутствие всякой критики и всякого точного понятия о родах и видах Словесности. Это будет ясно из отдельных наших замечаний.
Каким образом Поэма Г. Соколовского: Мiроздание, попала в героические поэмы? От чего Бахчисарайский фонтан, Чернец, Наталья Долгорукая помещены в числе романтических Поэм, а не Повестей в стихах? У Байрона подобные произведения, с которых сняты и наши в отношении к поэтическому типу, как например Джяур, Корсар, Лара, именуются повестями (tales). Ведь Медный Всадник помещен же в числе повестей. Поэмою мы можем назвать повествование о таком событии, в котором происшествие, взятое из частной жизни людей, является как будто эпизодом из жизни целого племени или народа; или примыкает к какому-нибудь великому событию, или всемipному, или важному в истории отдельной нации. Так, например, Кавказский пленник в этом смысле может быть назван Поэмою, потому что событие с Русским пленником привязано здесь к великой картине племени Горского: то же можно сказать и о Цыганах. Полтава так же в этом смысле Поэма, как ее имя свидетельствует, но не романтическая, а историческая. По этому же самому Бахчисарайский Фонтан, Чернец, Наталья Долгорукая, Мцыри будут повести в стихах, а не поэмы. Замечу мимоходом, что Гоголь назвал Мертвые Души Поэмою, вероятно в том смысле, что частное событие, в них изображаемое, должно со временем раскрыть всю жизнь нашего народа и отечества.
От чего же в числе переводов из древних, как в эпическом роде, так и в лирическом, пропущены прекрасные труды Мерзлякова? Особенно его переводы лирических пиес могли бы дать лучшее понятие о размерах древних и их духе, нежели какое дадут фальшивые пентаметры Г. Струговщикова, или перевод Горациевой Оды Г. Вердеревского.
Из Илиады как мало выбрано! Забыт даже Щит Ахиллесов, дающий такое превосходное и полное понятие о всем внутреннем содержании мiра Илиады, и забыта борьба Ахилла с потоком Ксанфом, одно из славнейших мест Гомерова Эпоса! Не лучше ли б было поместить все это наместо отрывков из Мiроздания, Мцыри и Демона?
На 57-й странице мы не поняли смысла в заглавии, данном отрывку из последнего Новика: При основании города? Самые отрывки из романов вообще не ясны. Помещая их, необходимо было излагать все содержание, во сколько оно нужно для того, чтобы самый отрывок мог быть понятен. Но впрочем выбор отрывков из Романов вообще хорош. Жаль, что не взято из Басурмана описание Иоанна III.
Также можно похвалить выбор отрывков из повестей, сделанный со вкусом и благоразумием педагогическим; но не понимаем, как в числе образцовых наших повествователей нет Даля-Луганского, а удостоились этой чести Гг. Полевой и И. Панаев. В повести Г. Полевого, например, солдат рассказывает, что он помнит себя, прежде чем еще начал ползать, в лубяном коробе кричавшим почти целый день! Редкий пример небывалой до сих пор памяти! О повестях Г. Панаева, также будто бы образцовых, что мы узнали в первый раз от Г. Галахова, - мы уже упоминали. Кроме того, нам очень странно было встретить заглавие Москва под заглавием Белая горячка! Заметим, что в отрывках, заимствуемых из повестей, не столько идут описания местности, сколько изображение живых и полных характеров, сцены разговорные и движение событий. - Не знаем, каким образом Сражение с Змеем Жуковского угодило в повести: разве потому только, что оно помещено в числе повестей в собрании его сочинений; - но тут же помещена и Война мышей и лягушек, а Издатель Хрестоматии переместил же ее в сказки - и то неправильно. Ватрахомиомахия есть пародированный Эпос или Эпос-Пародия, а Сказкою никогда не была. Сражения с Змеем мы бы не поместили, потому что в нем нарушено единство формы с содержанием: по содержанию это Баллада-легенда, по форме эпический отрывок. Жуковский богат и без того всяким добром. В Войне Мышей и Лягушек на 148-й странице искажен стих:
Царь Квакун со свитой приближался. Царевичь…
Следует читать:
Царь Квакун со свитой своей приближался. Царевичь...
Первое условие внешней формы Оды есть Строфа. Каким же образом в число Од попало множество стихотворений, чуждых строфы, как например Надежда Батюшкова, Библия Жуковского и множество других? Есть пиесы, которые ни по форме, ни по содержанию не могут быть названы Одами: таковы Финляндия Баратынского, Бородинское поле Д. Давыдова, Уединение Пушкина. Все это Элегии. Смешаны также Ода религиозная с государственною. Нет рода Антологического. Нет рода смешанного, который должно бы было допустить в лирической Поэзии, без разделения на виды.
В числе Лириков всего чаще встречается имя Кольцова: ученики по неволе подумают, что это у нас самый первый Лирик. Очень мало помещено из Хомякова и Языкова. Из первого нет ни Англии, ни Киева, ни Ключа, ни одного из стихотворений на перенесение праха Наполеонова. За то Г. Хомяков весьма изумится, увидев себя в числе баснописцев: это будет для него чрезвычайно ново. Он верно сам до сих пор не знал, что написал Басню, потому что никак не воображал, что сравнение жаворонка и орла с поэтом будет принято новым Критиком-педагогом за Басню. В пиесе его: к России, изменен 4-х-стопный в 3-х-стопный:
Хранить святое братство.
Из Языкова не помещены ни Поэт, ни его чудное Тригорское, которым так восхищался Пушкин. Вообще видно какое-то неблаговоление к этим двум лирикам нашим, разделяемое Издателем Хрестоматии с одним Петербургским журналом; а уж конечно, у кого же из лириков современного действующего поколения поэтов найдете вы такое изящество и единство лирической мысли, и такие полные, окончанные формы лучшего языка? То же неблаговоление разделяют Баратынской, Дельвиг, Веневитинов, Графиня Растопчина, из стихотворений которой не помещено ни одно, Тепляков, которому так же, несмотря на его прекрасный, благозвучный стих, нет чести ни на одну пиеску в Хрестоматии. Видно, ученики гимназий не должны и знать о литературном существовании Графини Растопчиной и Г. Теплякова. Во всем отдано предпочтение Гг. Кольцову (даже перед Дельвигом в Русских песнях), Струговщикову, Майкову, Красову, Огареву, которых пиесы, даже несмотря на грамматические ошибки или ничтожность свою, принимаются Хрестоматиею с отверзтыми объятиями. Такое пристрастие, переносимое из журналов в учебники гимназические, не может быть терпимо.
К Радости стихотворение Козлова - Романс, а не Элегия. - В Элегиях как же было не догадаться поместить сначала Сельское кладбище Жуковского? Эта пиеса - важный памятник в Истории нашей Словесности; с нее начинается у нас и Элегия, и новый романтический дух в поэзии, и новая музыка стиха. Вообще должно сказать, что Педагог не наблюдает никакого исторического порядка в размещении писателей и их сочинений. Пиесы, кажется, занимают у него то или другое место, смотря по удобству типографическому. Этот беспорядок должен произвести Бог знает какое смешение в головах не только учеников, но и самих учителей, которые не тверды в Истории Словесности.
В числе Баллад нет лучших Баллад Жуковского, ни даже отрывка из Светланы, а после Лесного Царя второе место занимает Ночной товарищ Г. Красова, с полухромыми рифмами.
Эклога не существует в Хрестоматии Г. Галахова. Видно она разумеется за одно с Идиллией. Здесь не находим первой Эклоги Виргилия, так прекрасно переведенной Мерзляковым; нет ни одной Идиллии Панаева...
Между посланиями не находим ни Послания Жуковского к Императору Александру, ни послания его же к Императрице на Рождение Наследника, ни многих столько известных в нашей литературе посланий Жуковского, Батюшкова, Князя Вяземского, - этого поколения поэтов, которое любило особенно Послания, потому что перед всеми другими отличалось единством духа общежительного и жило между собою в тесной дружбе и согласии. Имя Милонова также не существует ни в посланиях, ни в сатирах, а между тем это был талант замечательный.
В числе Сатир можно бы было поместить некоторые Оды Державина, принадлежащие более к сатирическому роду, например хотя отрывки из Оды его на Счастье.
Отрывок из Эдипа Озерова отмечен звездочкой, в знак предостережения. Нет ни стиха из Фингала, ни из Димитрия Донского. За отрывками из Бориса Годунова Пушкина следуют отрывки из Трагедий Г. Кукольника (какая яркая противоположность!). - Вот здесь нет остерегательных звездочек, а между тем, по нашему мнению, ломанный язык этих драм, чуждый и красоты стиха и драматического движения, гораздо опаснее для учеников нежели язык трагедий Озерова. Если ученики, благодаря уменью выбирать Г. Галахова, научатся у Г. Кукольника произносить: СерпУхову вместо СЕрпухову, как это явствует из стиха:
К СерпУхову - Димитрий Самозванец;
или не съумеют отличить родительного падежа: РУси от предложного с предлогом на РусИ - то Г. Галахов будет своим выбором отвечать за грамматические ошибки учеников своих.
Г. Кукольник с ломанными стихами своих драм тут - и ни отрывка из Ермака Хомякова: уж если искать где изящного стиха и языка, то конечно в этой трагедии, а не у Г. Кукольника, или в верных но не образцовых же переводах из Шиллера Г. Шишкова 2-го. Издатель Хрестоматии, почти на каждом шагу, нарушает правило изящества языка, им положенное в основу учебнику - и тем ясно обнаруживает, что он не самое правило имел в виду, а просто руководствовался одним диким и грубым чувством неуважения к поколению наших первых образователей языка - и тем на себе показал вредное действие безъимянных крикунов журнальных, которому сам так жалко подвергся и хочет за собою подвергнуть и новые поколения учеников, в коих растет надежда будущего образования России.
Поэтическая часть имеет Прибавление, куда помещены пиесы, ускользнувшие от внимания составителя во время печатания главной части его книги, вышедшие в свет после того, как материал был уже заготовлен (!), и не подходящие под известное, принятое деление Красноречия и Поэзии. Как не изумиться однако, что одно из лучших стихотворений Батюшкова: Гезиод и Омир соперники, и Пророк Пушкина (шутка сказать - Пророк Пушкина!) ускользнули от глаз Издателя! Это показывает нам ясно степень внимания, употребленного им на составление его Хрестоматии. Разве не знал он, к какому роду отнести первое произведение? В таком случае скажем ему, что это одна из лучших Эклог в нашей поэзии и превосходит подлинник Мильвуа. Пророка же он мог отнести и к Одам, если уже принял относить к одам лирические произведения без строф. Любопытно видеть также, как Педагог ловит из современных журналов летучие стихотворные пиески и готов в ту же минуту, как прочтет их, принимать в образцы свои, только за одну гладкость стиха.
Перейдем к Красноречию. На первой странице Духовные речи! Кто же не знает, что церковное красноречие есть высший цвет, венчающий все развитие этого словесного искусства? Самая история его нам то свидетельствует. Ораторское красноречие вообще развивается после других, как мы это видим на примере Греции. Начать с него в красноречии все то же, что начать с драмы в поэзии. К тому же, кроме теории, и в самом педагогическом отношении, есть большое неудобство начинать с такого трудного рода. Во всяком деле следует идти от легкого и простого к трудному и сложному. Каким же образом ученики с первого раза осилят духовные слова, которые и внутренним содержанием, и самым языком, для них еще не могут быть доступны?
Далее - видно Издателю Хрестоматии неизвестно, что существует у церковных Ораторов большое различие между Словами и Речами. Словом называется слово духовное, собственно для поучения назначаемое, хотя бы произносилось оно по случаю какого-нибудь и не-церковного события; Речью же называется слово, обращаемое к лицу. У Издателя Хрестоматии все это перемешано под общим именем Речей.
Относительно языка духовного красноречия, Издатель в пользу его сделал законное, как говорит, исключение, на том основании, что «проповедь, которой тема и доводы заимствуются из текстов, не только не может обходиться без Славянских речений и оборотов, но и украшается ими». Замечательно, что Педагог, с первых страниц своей Хрестоматии, исключением уже противоречит основному правилу, им принятому. Должно заметить однако, что слог проповедников нашего столетия: Августина, Филарета, Иннокентия, отличается совершенно от слога проповедников века минувшего. И так последовательность логическая требовала приложить то же основное начало и к проповеди.
Слово в Великий пяток Митрополита Филарета исполнено такой глубины богословской и философской, что приходится совсем не по силам учеников Гимназии, для которых нужна еще молочная пища, а не такая крепкая. Глубину этого слова дай Бог выразуметь и студенту Университета, совершившему курс Богословия и Философии; - а оно встречается на первых страницах гимназического учебника. Везде виден недостаток обдуманности в Педагоге. Везде видно, что он почти наобум составлял свою Хрестоматию.
В след за этим словом, показалось нам неприлично помещение слова также в Великий пяток Преосвященного Иннокентия, в котором говорится: «Кто осмелится разглагольствовать, когда Он безмолвствует!». Ученику может тотчас придти в голову дурная мысль относительно Слов на тот же предмет, помещенных перед тем и после.
Слова Ломоносова исключены вовсе: они не спаслись даже и под условием звездочек, как некоторые из его стихотворений. Но я попрошу читателей перечесть здесь вот это заключение похвального слова Петру Великому. Может быть, оно будет полезно и для самого Педагога.
«Я на поле меж огнем; я в судных заседаниях меж трудными рассуждениями; я в разных художествах между многоразличными махинами; я при строении городов, пристаней, каналов, между бесчисленным народа множеством; я меж стенанием валов Белого, Черного, Балтийского, Каспийского моря и самого Океана, духом обращаюсь; везде Петра Великого вижу, в поте, в пыли, в дыму, в пламени; и не могу сам себя уверить, что везде Петр, но многие; и не краткая жизнь, но лет тысяча. С кем сравню Великого Государя! Я вижу в древности и в новых временах обладателей, великими названных. И правда пред другими велики; однако пред Петром малы. Иной завоевал многие государства; но свое отечество без призрения оставил. Иной победил неприятеля, уже великим именованного; но с обеих сторон пролил кровь своих граждан, ради одного своего честолюбия, и вместо триумфа слышал плач и рыдание своего отечества. Иной многими добродетельми украшен, но вместо чтоб воздвигнуть, не мог удержать тягости падающего государства. Иной был на земле воин; однако боялся моря. Иной на море господствовал; но к земле пристать страшился. Иной любил науки; но боялся обнаженной шпаги. Иной ни железа, ни воды, ни огня не боялся; однако человеческого достояния и наследства не имел, разума. Других не употреблю примеров, кроме Рима. Но и тот недостаточен. Что в двести пятьдесят лет от первой Пунической войны до Августа, Непоты, Сципионы, Маркеллы, Регулы, Метеллы, Катоны, Суллы произвели: то Петр сделал в краткое время своея жизни. Кому ж я Героя нашего уподоблю? Часто размышлял я, каков Тот, которой всесильным мановением управляет небо, землю и море; дхнет дух Его, и потекут воды; прикоснется горам и воздымятся. Но мыслям человеческим предел предписан! Божества постигнуть не могут! Обыкновенно представляют Его в человеческом виде. И так ежели человека Богу подобного, по нашему понятию, найти надобно; кроме Петра Великого не обретаю.
За великие к Отечеству заслуги, назван Он Отцем Отечества. Однако мал ему титул. Скажите, как Его назовем за то, что Он родил Дщерь Всемилостивейшую Государыню нашу, которая на Отеческой престол мужеством вступила, гордых врагов победила, Европу усмирила, благодеяниями своих подданных снабдила?
Услыши нас Боже, награди Господи! за великие труды Петровы, за попечение Екатеринино, за слезы, за воздыхание, которые две Сестры, две Дщери Петровы, разлучаясь проливали, за несравненные всех к России благодеяния, награди долгоденствием и потомством.
А ты великая душа, сияющая в вечности и героев блистанием помрачающая, красуйся: Дщерь твоя царствует; Внук Наследник; Правнук по желанию нашему родился; мы Тобою возвышены, укреплены, просвещены, украшены: Ею избавлены, ободрены, защищены, обогащены, прославлены. Прими в знак благодарности недостойное сие приношение. Твои заслуги больше, нежели все силы наши!».
Чему нет зародыша в нашем великом Ломоносове? Не здесь ли первое начало того упрощенного Русского слога, который развился у нас впоследствии? Замечательно, что Ломоносов во втором слове своем, которое написано спустя шесть лет после похвального слова Елисавете, одушевленный великим предметом, мыслию о Петре, сбрасывает с себя схоластические вериги, оковы и вычуры Риторики, которые он также побеждал славно, и гением своим, освобожденным мыслию великою, создает речь новую, простую, свободную и сильную! Этим заключением Ломоносов как будто связывает свои прежние действия с действиями Карамзина - и можно сказать даже, что он пошел далее, потому что у него здесь больше простоты, чем в похвальном слове Карамзина Екатерине. Немногие отмены нужны б были, чтобы согласить все это место с современным слогом; а другие отмены испортили бы его, ибо многие обороты и выражения могут еще снова быть приняты в язык, при дальнейшем его развитии и более глубоком изучении образцов прежних.
Вот что еще странно: Издатель Хрестоматии удаляет похвальные слова Ломоносова, а допускает то, что написано им в подражание. Так на странице 54-й мы читаем следующий период:
«Если б возможно было нам, почтеннейшие слушатели, проникнутым признательностию к почивающей в Бозе Императрице Марии Феодоровне, удостоиться увидеть ныне сию Монархиню посреди нас, и призвать всех облагодетельствованных ею для принесения ей справедливой жертвы благодарения: сколь восхитительная картина, сколь величественное зрелище, сколь многолюдное и торжественное собрание представилось бы изумленному взору нашему?». - Почтенный Автор этих строк конечно сам не откажется от того, что он этим периодом хотел напомнить своим слушателям столько известное вступление Ломоносова. - Читайте далее, и вы найдете периоды точно так же начинающиеся с наречий там и инде, как у Ломоносова в похвальном слове Елисавете.
В числе образцовых произведений помещено другое похвальное слово Петру Великому: оно новее формами языка, но мысли его не все могут быть допущены в гимназический учебник. Вот например что сказано в нем о Петре, как творце добра частного: «Но если бы и самый утонченный, расчетливый эгоизм вздумал спросить, что каждый из нас почерпнул на свою долю в новом порядке вещей? мы отвечали бы: честь существовать по-человечески и облаготворять (?) свое существование всеми нашими силами материальными и нравственными!..». Неужели же Русской народ до Петра Великого не имел чести существовать по-человечески? Что подумают ученики Гимназии о всей древней жизни Русского народа, приготовившей самую возможность Петрова преобразования, той жизни, которая одна только могла дать почву, прочность, силу этому преобразованию, отнять у него все легкое и поверхностное, и обеспечить его развитие в будущем, - что подумают ученики Гимназии о всей до-Петровой России, если поверят на слово новому панегиристу? Ломоносов сравнивал Петра Великого с Божеством - и справедливо! Велико в Петре особенно то, что он первый показал пример: как Царь может совлекаться земного величества своего и нисходить до последнего из своих подданных... Это значение Петра Христианское - и этим стал он выше всех Владык мipa, до него бывших... Но Ломоносов, хваля так Петра, никогда не позволил бы уничтожить перед ним весь народ Русский и всю его древнюю жизнь, как будто бы в ней до Петра не было ничего человеческого!.. Это и неприлично, и безнравственно в смысле религиозном и патриотическом, и исторически-ложно!...
Манерность слога многих мнимых образцов, доходящая до приторности и научающая ковать фразы вычурные без всякой мысли, им не вменяется в упрек - и все что они не напишут будет образцовым. Вот например это позволительно: «Когда Батюшков рисует воздух, он так благоухающ, что им хочется дышать!»...
От чего в числе похвальных слов пропущено Похвальное слово Императору Александру, Мерзлякова?
Издатель Хрестоматии нападает на недостаток мыслей в наших знаменитых писателях, а между тем Академическая Речь Карамзина как стоит выше многого современного, чт; выдано нам за образцовое! Не Карамзин ли высказал здесь ясно в первый раз мысль о Русской самобытности и народности, и прекрасно показал ее отношение к человеческому?
После Речей ораторских следует История, после Истории Описания!.. Нет ни порядка, ни постепенности в распределении. Вообще редко можно встретить учебную книгу, в которой мысль так мало участвовала в плане целого и частей, как в этом учебнике.
Из Истории Карамзина следовало выбрать все замечательные минуты древней жизни Русского народа - и представить их в некоторой совокупности, связи и целости. Ничего не бывало: в след за основанием России тотчас происхождение Татар! - После Карамзина помещены отрывки из Русской Истории Г. Устрялова - и не отличён великой и славный труд Карамзина от учебника, который без первого не мог бы и существовать, и не блистает никакими особенными достоинствами. Отрывок о Норманнах, взятый из Г. Устрялова, дает ли понятие о Норманнах настоящих, основавших нашу Россию?
Из новой отечественной Истории довольно удачно выбраны отрывки. - В Биографиях и Характерах опять нет никакого порядка: Александр, Петр, Кутузов, Святослав, Владимир Святой, Владимир Мономах, Иоанн III, идут как ни попало, без толку, без разбора. Повторим опять, что отсутствие мысли и порядка в учебнике должно непременно отразиться и в головах учеников, которые будут иметь его беспрестанно в руках своих.
В числе характеров мы с особенным удовольствием прочли весьма остроумную статью Г. Никитенко: Маленькие великие люди. В ней весьма замечательным образом описано воззрение маленьких великих людей на жизнь. «Вы живете, вы не учитесь, - говорит Г. Никитенко, - но вы обогащаете уже и науку и историю, потому что ваша жизнь есть олицетворение идеи. Можно ли спрашивать: за чем вы живете так, а не иначе? История есть человечество в проявлении. Плут, негодяй, какой-нибудь записной гуляка, ленивец, который ничего не делает - все это история, развитие, жизнь, а всякая жизнь хороша, потому что жизнь, и потому что нет ничего выше жизни». -
В расположении Описаний тот же хаос, как и везде. Гора Шейдек, Осеннее утро, Троицкая Лавра, Нескучное, Иерусалим, Украинская ночь - все перемешано как ни попало. Невольно придет на мысль, что Педагог клал все ярлычки описаний в один мешок и, перетряхнув их хорошенько, вынимал по жеребью, как будто играя в лото своими статьями. Ландшафты Западной Европы смешаны с ландшафтами Русскими: не лучше ли б было отделить их порознь? все относящееся к России соединить вместе - и здесь самым разнообразием описаний ее местности изобразить характер нашего отечества? То же можно бы было сделать в отношении к западу Европы и к другим странам мiра, описанным Русскими путешественниками.
Описания поэтические не отделены от описаний, относящихся к красноречию и имеющих в виду не изящество, а одну точную истину описываемой местности. Из Марлинского можно было выбрать что-нибудь другое, а не Терек и Кавказ - те именно отрывки, которые отличаются приторною манерностию и отсутствием всякой естественности. Тут Терек - то гений, то меч, то зверь; тут орел - разбойник воздуха, волк - разбойник лесов, Черкес - разбойник гор; тут стонут дубы оторванные с (!) корней, воют раздавленные в бездне великаны, молния прорывается как лава, раздается выстрел грома… Тут словом все те вычуры, какими заражается слог молодых учеников, рано начитавшихся Марлинского. Таких отрывков учебник должен опасаться более всего: вот тут-то необходимы предостерегательные звездочки, но не так думает Автор Хрестоматии.
Что за странное название на 246-й странице: До построения Петербурга? - Финляндия Батюшкова помещена, а в Предисловии сказано об ней, что она перевод Ласепедова описания Америки. - Нет ничего из наших путешественников: Головина, Литке, Броневского, Корфа и других.
В распределении писем, как и всюду, нет никакого порядка. Не понимаем, каким образом письма говоруна Жюль Жаненя, из сочинения его об Италии, наполненного множеством самых грубых и невежественных ошибок, попали в переводе в образцы учебника?
Не отличены также одинаковые имена некоторых писателей. Так не означен особым именем А.Н. Муравьев. Ученики Гимназии могут легко смешать его со многими писателями той же фамилии, известными в нашей литературе.
Мы познакомились подробно и невыгодно с учебником Г. Галахова. Спросим теперь, как он сам советует им пользоваться? Четыре рода упражнений предлагает он для того в своем предисловии: чтение, учение наизусть, разбор, подражание.
Чтение. - Указал ли Педагог способ классического чтения своих образцов? Отличил ли он чтение классического писателя от чтения обыкновенного, беглого, от чтения ежедневной газеты? - Нисколько. Он об этом и не подумал. Читайте - и все тут. Не показана даже необходимость вникать в смысл читаемого.
Прочли кой-как - потом учите наизусть. «Учение наизусть избранных отрывков в стихах и прозе необходимо следует за чтением, или лучше сказать, нераздельно соединено с ним, - говорит Педагог. - Оно полезно, потому что развивает мыслящую способность!!». Что это такое? Трудно глазам своим поверить, встречая все это в Учебнике 1843 года. Читаешь, перечитываешь, и находишь, что Педагог полагает действительно учение наизусть отрывков, на обум прочитанных, средством к удержанию в памяти мыслей, поразивших нас при чтении, к развитию мыслящей способности! «Пиесы, отмеченные звездочкой, - оговаривает он далее, - как образцы не-современного языка, должно не учить, а изучать». След. те надобно просто учить наизусть как попугаи, а не изучать. Но даровитые ученики, у которых разумная способность достаточно развита, скорее удержат в памяти те произведения Ломоносова и Державина, которые будут изучать, по советам же Педагога!
Прочли наобум, выучили наизусть как попугаи - после этого уже разбирайте произведение!.. Вы не верите этому: может ли быть, чтоб такие советы предлагал педагог современный? - Прочтите XVII и XVIII страницы его предисловия. Здесь вы точно найдете, что, выучив произведение наизусть, следует потом уже делить его на части, понять содержание каждой и узнавать значение каждого слова (на стран. XVIII, строки 13-я, 14-я и 15-я, считая сверху), а до учения наизусть делать этого не нужно. Затем уже следует оценка собственно критическая», - след. вы видите, что тут не разумеется еще высшая эстетическая критика, которая может следовать и за учением наизусть (ибо нуждается в правилах науки, преподаваемой в высших классах). Нет, ясно, что Педагог советует прежде учить наизусть, а потом уже объяснять содержание выученного вами и значение каждого слова. Нечего сказать: метода самая рациональная! Неужели где-нибудь у нас она принята?
В числе советов, предлагаемых Педагогом, есть очень любопытные, показывающие, как он силен в теории Словесности и как понимает свое дело. Прочтите вот это место его предисловия: «Так как сочинение состоит из двух элементов: мыслей (содержания), расположенных надлежащим образом, и слов (выражения), то и в разборе две части: одна оценивает содержание, или внутреннюю часть сочинения, другая оценивает выражение, или внешнюю его часть. В первой надобно показать, выполняются ли требования надлежащей речи и слога (?); во второй следует определить, выполняются ли требования того рода красноречия или поэзии, к которому принадлежит разбираемое сочинение». - Следовательно, по понятиям Г. Галахова о преподавании Словесности, при разборе мыслей сочинения - надобно показать только, выполняются ли требования надлежащей речи и слога, (что за бессмыслица!), - а разбирая выражение, следует иметь в виду только род красноречия или поэзии, как будто бы нет общих правил выражения, которые относятся равно ко всем родам и видам словесных искусств, и как будто определение самого рода красноречия и поэзии не тесно связано с определением главной мысли в произведении! Такого смешения понятий мы еще не встречали ни в каком учебнике Русском.
Говорить ли об том, что во всех советах, касающихся Разбора, смешаны разборы грамматический, логический, эстетический, и заметно отсутствие самых первоначальных понятий о преподавании Словесности? - В числе подражаний избранному сочинению Педагог рекомендует преложение прозы в прозу: мы просто не могли понять, в чем должно состоять такое занятие? Если ученик будет прелагать прозу образцового писателя, например Карамзина, в свою собственную, то он будет только портить ее - и такое упражнение может быть лишь вредно для его собственного слога. Над дурным же писателем не стоит того, чтобы тратить время, да и таких образцов дурного языка не должно быть в Хрестоматии, на изяществах выражения основанной.
При таких ограниченных понятиях о методе первоначального преподавания Словесности, конечно, и нельзя было составить лучшего учебника.
Весьма забавны еще некоторые обмолвки в предисловии.
Стран. IX. «Все риторики (так выражается Г. Галахов) говорят о дифирамбах, героических поэмах, эклогах; но где у нас сочинители дифирамбов, эклог, героических поэм, в духе Илиады, Одиссеи, Энеиды?». - Когда же риторики говорят обо всем этом? - Это дело пиитик. Далее, в отделе образцов героической поэмы, Педагог противоречит сам своему вопрошению: он нашел же у нас героическую поэму в духе Илиады и Энеиды, и включил же в это число Мiроздание Соколовского!!..
Весьма важно правописание в учебнике, особенно таком, где все внимание сосредоточено на одном языке. Хрестоматия не может похвалиться и в этом отношении. Особенно кидается в глаза почти на каждой странице неуменье делить слова на слоги и переносить их правильно с одной строки на другую. Беспрерывно встречаете: ук-лонить, ут-вердить, нас-тает, ус-тав, ус-ловия, нас-лаждение, ус-танавливать, уз-нан, сот-ворить, ук-рашать, ут-кнув и проч. Примеры бесчисленны! Ученики, имея беспрерывно в руках учебную книгу, могли бы шутя привыкнуть к таким ошибкам правописания. Есть и другие, которые не могут быть случайны:
Т. 2 стран. 41. В;йтесь, в;йтесь надо мною вместо: вейтесь; фимиам вместо ;имиам и проч.
Книга напечатана красиво, но шрифт слишком уборист и утомителен для глаз. Последний недостаток тем особенно важен, что книга назначена для всех возрастов и для мальчиков всякого здоровья. В такие годы важно сбережение глаз, и книга, напечатанная такою мелкою печатью, как этот учебник, портит силу и остроту зрения.
Жаль также, что Автор не приложил алфавитного списка тех писателей, сочинения которых помещены в его книге. Имена их не означены даже и в списках по родам Словесности. Это большое неудобство.
Русская Хрестоматия Г. Галахова, по слабости внутреннего своего достоинства, не стоила конечно такого подробного разбора. Совершенное отсутствие мысли в основе, в плане целого, в частях до малейших подробностей; дух неуважения ко всему прежнему, нестерпимый и непростительный в учебнике; дух пристрастия ко всякой современной посредственности, основанный на мнении журнальной партии и противоречащий даже правилу современного изящества в слоге, принятому Педагогом; недостаток всякой методы в воззрении как на теорию, так и на практику словесности; старая рутина школьного бессмысленного ученья на память; неуменье совершенное отличить истинно-изящное в языке и слоге современном от пустых форм, внутренно чуждых смысла: вот отличительные признаки Хрестоматии Г. Галахова. Важный вред последствий, которые могли бы произойти для отечественной Словесности от употребления такого учебника, заставил нас только по обязанности взяться за перо и высказать об нем с такою подробностию наше искреннее мнение.
С. Шевырёв
(Москвитянин. 1843. Ч. 3. № 6. С. 501 - 533).