Бабушка в концлагере

Сергей Десимон
Оккупация Минска по бабушкиным рассказам. Тысяча и сто дней и ночей «немецкого порядка». Часть II.               

Слушая бабушкины рассказы, я понял, что для обычного человека (обывателя, в значении «обитать, проживать») начало войны всегда внезапно, он к такому повороту событий не готов. Это всегда – продолжительный стресс, который всякий переносит по-разному. С началом войны разрушатся не только домашние очаги, но и семьи, и родственные связи, порой, к сожалению, безвозвратно. Война отделяет мужчин в самом расцвете сил от жен и детей, – лишая последних опоры в жизни, оставляя их ни с чем. На государство в этом случае надеяться не приходится, у власти «более важные» заботы.

С началом войны бабушка, оставшись без поддержки, вынуждена была побеспокоиться о себе сама, принимая на себя и женские, и мужские социально-бытовые роли. Помните возникшее в недрах народа присказку: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Такие меткие выражения появляются не в мирное благополучное время, они рождаются в дни лихолетий, войн и разрух.

Именно в таком качестве оказалась моя дорогая бабушка с первых дней войны, хотя она совершенно не соответствовала этому уродливому, совершенно не женскому, образу. Единственное, что облегчало ей справляться с этой гибридной ролью это – присущее ей с детских лет, трудолюбие, знания как обеспечить себя и своих дочерей минимумом для выживания в самых трудных условиях. Потом я часто убеждался, что она была способна буквально «сварить суп из топора» и обходиться малым, как говорили, из ничего сделать конфетку.

Её подготовка к войне заключалась в умениях, навыках выживать при любых условиях, – изнеженным человеком она никогда не была. Тепличные, кисейные, неприспособленные ни к чему «барышни» в лихолетье погибали в первую очередь. Живя в городе, моя дорогая бабушка, образно говоря, и душой, и телом никогда не прерывала связи с землёй, с деревней; с деревней, которая долгие годы обеспечивала себя сама, не нуждаясь ни в чём и ни в ком со стороны.

Из рассказов бабушки я понял, подготовиться к войне обывателю затруднительно, ибо военные события для него трудно предсказуемы, единственно к чему гражданский человек стремится – быть подальше от военных действий, но надо понимать, что эвакуации в безопасные места для государства подлежат прежде всего материальные ресурсы, будь то люди-специалисты, руководители или производственное оборудование.

Судьба «маленького человека», каковым оказалась бабушка, наряду с другими такими же в оккупации, власть мало интересовала, спасая значимое в первую очередь, жертвовали женщинами, детьми и стариками. Справедливости ради надо сказать, это была не целенаправленная политика. Эта так называемая «вынужденная мера» со всех точек зрения малооправданная, так как зависела прежде всего от способности власти организованно встречать быстро изменяющиеся события. А как раз к этому власть не была готова.

Прежде чем рассказать, как бабушка попала в концлагерь, и что она при этом испытала, приведу воспоминания подруги моей мамы Ирины Антоновны, живущей во время оккупации в соседнем доме на улице Островской дом 16 (напечатано в книге «Куркоў І.М. Мінск незнаёмы. Ураджай, 2002.):
«В оккупированном Минске фашисты время от времени проводили облавы, отыскивая партизан и людей, уклонявшихся от трудовой повинности. Ночью маму, соседку тетю Таню (мою бабушку – С.Д.) и нашу бывшую домработницу Аню с шумом и криками увезли с другими непокорными на большой машине. Узнав, что в концлагере «Масюковщина» их должны проверять и сортировать, мы с Кларой – дочкой тети Тани (мне десять, она на год старше) пошли туда. Осенний дождь с ветром, страх за мам заставляли нас не просто плакать, а причитать с подвыванием.
За колючей проволокой стояли ряды бараков. Наш вид и мольба, очевидно, разжалобили часового, и он впустил нас внутрь. В первом же бараке оказались наши мамы. Когда ворвались охранники, женщины пытались спрятать нас на нарах в соломе. К счастью, в результате мы оказались выброшенными как щенята в грязь за проволочную ограду лагеря. И снова путь через весь город домой в свое Раковское предместье. Мы уже не плакали. Только около дома я обнаружила, что так и не отдала маме узелок с луковицей и вареной картофелиной».

Никогда бы не поверил в эту необычную историю, если бы не знал мамину подругу, доктора наук, профессора, и её рассказ не подтвердила бы моя мама. Удивительно, как девочек немецкие охранники запустили на территорию концлагеря, и не менее удивительно, как их выпустили оттуда?!

Ведь как зло шутили украинцы-надзиратели, как вспоминала бабушка: «Вход в концлагерь рубь, выход – в лучшем случае червонец, и то, если останешься жить. Под «червонцем» они понимали, распространённый в СССР предвоенный приговор разных там врагов народа», – поясняла моя рассказчица.

Из этого короткого повествования маминой подруги мы узнаем, что дело происходило в сентябре-октябре 1942 года (мама родилась 13 ноября 1930 году и в описываемый период её было ещё одиннадцать лет). Далее нам становится известно, что бабушка в это время нигде не работала, иначе её оккупанты оставили бы в покое, покажи она рабочую карточку. Немцы придерживались строгих порядков и работающих на них в городе до поры до времени не трогали.

К концу 1942 года «Фатерлянд» стал испытывать нехватку рабочей силы, и женщин трудоспособного возраста массово стали угонять в Германию на работы. Руководствуясь указаниями сверху, немцы и их подручные полицаи устраивали облавы и свозили женский контингент из Минска и из ближайших деревень в концлагерь «Масюковщина».
Здесь проводился сбор и первичная сортировка «человеческого материала».

«Мне бы догадаться, что рано или поздно меня могут схватить и отправить в Германию, но понадеялась, что меня пронесёт. Можно было догадаться, – повторила бабушка, – что насильно будут увозить в Германию по развешенным по городу плакатам «как хорошо там на работах», кроме того, в нашем кинотеатре на Островского не раз показывали кинохронику о счастливой жизни иностранных рабочих у немцев. Но я и мои знакомые заблуждались, считая, что отправка на работы носит добровольный характер и нам ничего не угрожает. Моя ошибка была в том, что в это время я официально нигде не работала, не хотела работать на немцев, перебивалась случайными подработками», – отвечала бабушка на мой вопрос: «Как так получилась, что ты оказалась в концлагере?»

Итак, она попала в так называемый «Лесной лагерь», концлагерь, который у немцев назывался «шталаг 352». Он использовался как перевалочная база на пути следования военнопленных и гражданского лиц с запада на восток и с востока на запад, так как рядом проходила железная дорога. Шталаг 352 располагался недалеко от Минска в километрах десяти. До 1941 года здесь размещался один из кавполков 7 Самарской кавалерийской дивизии, в которой служил дед старшина Дмитрий Никитич Михаленко.

Бабушка говорила: «Удивительно, до войны я уже была там вместе с твоим дедом-кавалеристом. И никак не ожидала, что окажусь там снова среди охранников и надзирателей немцев и полицаев, испуганных женщин и истощенных военнопленных. Наших военнопленных мы имели возможность наблюдать через колючую проволоку». Когда-то в военном городке были около двух десятков деревянная казарма, клуб, гаражи, автомастерская, конюшни, склады для хранения сена, водонапорная башня недалеко от клуба.

«Тогда, когда ночью я оказалась там снова, я с трудом узнала знакомый мне военный городок, – продолжала она, – со всех сторон концлагерь окружала колючая проволока, укреплённая на высоких столбах, сторожевые вышки освещали территорию прожекторами. Это было по-настоящему страшно. Остаток ночи я не спала, меня не оставляли мысли, что будет с моими детьми. Что будет со мной, – об этом я не задумывалась. Неизвестность угнетала. На следующий день мы узнали, что нас будут отбирать для отправки на работу в Германию».

Как успела узнать бабушка из разговоров надзирателей и женщин, которых привезли раньше, лагерь был разделён на несколько изолированных друг от друга частей. В одной находились советские офицеры, русских и украинцев разделили по разным баракам.

«В то время я не понимала к чему такое разделение. Позже поняла, что среди украинцев было много предателей, которые всеми способами боролись с Советской властью», – объясняла такое разделение бабушка. Каждая часть соответствующего контингента была огорожена колючей проволокой. Проходы внутри лагеря именовались улицами, каждая из них имела своё название. Но как не старалась бабушка отвлечься, она не могла ни о чём думать, кроме как о том, «что произойти с её дочерями, если её увезут в Германию».

Она на собственном примере понимала, что значит для её детей остаться сиротами, да ещё в оккупации. Она была удивлена и напугана, когда неожиданно для всех в бараке появилась девочки – моя мама с подругой Ирой. Первыми её словами были: «Что ты здесь делаешь, зачем ты здесь и где Нина?» (Нина – младшая семилетняя дочь бабушки. – С.Д.)

Только успела моя мама ответить, как послышался какой-то шум, немецкая речь и в барак вошли надзиратели. Женщины попытали спрятать девочек, но схваченные за шиворот они были выведены из барака со словами: «Зараз ми їх викинемо геть». Последнее, что успела прокричать бабушка вдогонку: «Из дома не выходите, если я не вернусь, пробирайтесь к тете Варе в деревню!» (Варвара Павловна – родная тетя моей мамы. – С.Д.) Как пояснила мне бабушка: «Не знаю почему, но меня не покидало чувство, что я вернусь к дочерям и произойдет это скоро. Я никак не могла примириться с тем, что меня угонят в неметчину».

Ещё одна тревожная ночь и утром всех женщин выстроили на плацу перед бараком. Немецкий офицер через переводчика, как показалась бабушке, с издевательскими интонациями поздравил всех с честью отправки на работы в великую Германию и добавил, что перед тем, как женщин погрузят в вагоны, их отсортируют. Слова которые затем произнёс офицер бабушка запомнила навсегда: «Фроуэн, дии драй киндер одер меер хабен, еин шрит форверст!». «Женщины, которые троих детей или больше имеют, шаг вперед», – повторил громким эхом хмурый переводчик.

Вспоминая это, бабушка напряглась, словно переживая эти события снова. «Что делать? Выйду вперед… Если будут проверять… Покажу паспорт… Там две дочери… И ещё у меня метрика младшей… Если вскроется обман – расстреляют. Эх, была не была», – промелькнуло у неё в голове, как она рассказывала, и довершись первому побуждению, стала выбираться из строя.

Когда бабушка выходила, её за руку задержала соседка: «А мне что делать, Таня?» У неё тоже не было троих детей. «Я не знаю, – ответила бабушка, – что будет с нами, но я выйду». И соседка последовала за ней. Всех, кто вышел, отделили от остальных. Оставшихся в строю, их было абсолютное большинство, вывели за ворота и направили к вагонам.

«Ах, зачем мы вышли? Нас оставили в лагере и расстреляют как ненужных!» – раздавались голоса некоторых многодетных женщин. В тот момент, вспоминала бабушка, было очень тяжело на душе, неизвестность тяготила. «Мы стояли на плацу и жизнь словно остановилась. О нас забыли. Администрация лагеря была занята погрузкой женщин в вагоны», – рассказывала бабушка. «Ой, – вздыхали некоторые, – не надо было выходить, были бы со всеми».

«Честно скажу, я молилась Богу, чтобы он не оставил моих дочерей, даже если со мной произойдёт самое худшее. В тот момент мне казалось, что нас расстреляют. Я видела, как это они делают с евреями в Минске. Уже тогда я, неожиданно для себя поняла, почему вышла из строя: мне не хотелось оставлять моих дочерей и уезжать в Германию, для меня это было равноценно смерти. А здесь и там – всё равно смерть. Так я думала. Лучше умереть, но на своей земле», – призналась она мне.

Наконец, раздался свисток паровоза и скрежет вагонов. Солнце над Масюковщиной вышло из-за облаков провожая отъезжающих. Офицер с переводчиком возвратились. Немец отдал какую-то команду и зашагал в сторону комендантского дома. Ворота отрылись. Переводчик заулыбался и прокричал: «Женщины! Возвращайтесь к своим детям!»

Это был самый счастливый день бабушки за весь период оккупации, и она вместе со всеми оставшимися матерями выбежала из концлагеря.