На улице светало. В прихожей у входной двери все почему-то разом куда-то заторопились. Одевали начищенные с вечера до блеска ботики, сапоги. Пристёгивали булавками красные банты. Отец настоятельно всем предлагал одеваться теплее. Демонстрация, затем митинг минут на сорок. Первым выскочил младший брат. Ему нужно было торопиться в школу. Ушла мать. Отец, проверив выключатели, краны – он так всегда делал когда из дома уходили все и на долго. Мы с отцом вышли вместе. Он пошёл в колонну к управленцам, а я в свою бригаду. Кто-то сунул мне в руки портрет кого-то из членов политбюро, и мы, подравнявшись, двинулись колонной на площадь Советов. Перед зданием райисполкома стояла украшенная транспарантами трибуна. Вокруг толпились организации, учреждения райцентра… За нашими спинами стоял памятник командиру партизанского движения Ефиму Мефьёдьевичу Мамонтову. На трибуну начали подниматься представители власти, заслуженные люди района и просто гости. Прозвучал Гимн Советского Союза. Митинг, посвящённый пятьдесят первой годовщине Великой Ок-тябрьской Социалистической революции, объявили открытым. С обращением к населению выступили представители власти, передовики производства, гости. Лёгкий морозец не давал толпе стоять спокойно. Каждый старался незаметно чем-нибудь шевелить, чтобы немного согреться. Вдруг объявили о закрытии митинга. Сыграли снова Гимн. И народ, кто торжественно, сохраняя ровность колон, кто в спешке, начали расходиться с площади по своим делам. Мы с бригадой договорились собраться у товарища часов в семь вечера.
Зашёл домой, разделся. На часах было часов одиннадцать. Следом зашёл отец. «Ну что сынок, замёрз? А ну-ка давай согреемся» Толи спросил, толи предложил он. Мать налила горячих щей, отец достал бутылку хорошего вермута, разлил по стопкам. Выпили. Буквально сразу по телу пошло согревающее тепло. Перекусили. « Где собираетесь?» - вдруг спросил отец. «У нашего коллеги» - ответил я, не уточняя кого. «Ляж, поспи. До вечера далеко. Молодые. Всю ночь колготиться будете» - предложил отец. Я встал из-за стола и направился в спальню. В окно было видно, как на улице пошёл тихий, крупными хлопьями снег. И вдруг я вспомнил, что где-то читал, что в такую погоду зверь час – полтора ищет место и ложится в лёжку, чтобы не наследить. Я быстро оделся в то в чём был на митинге, взял ружьё, патроны и спички положил в карман и вышел на улицу. Во дворе играли пару соседских пацанов лет по двенадцать. Один из них приподнялся на санках и спросил: «В бор? Возьми нас с собой». «Да не вопрос. Пошли». И мы двинулись через площадь, полчаса тому назад забитую людьми, к дамбе. Снег то усили-вался, то ослабевал. Ветра не было. Мы шли, переговариваясь о чём-то на-шем, дворовом. Зашли на кромку бора. На лево дорога пошла на Шаравино, на право на птичник. Следов от транспорта на свежем снегу не было. Я достал пару патронов из кармана, зарядил ружьё. Пацанам предложил идти немного сзади меня. Пройдя метров пятьдесят, заметил на снегу припорошённые следы зайца. На всякий случай взвёл курки и тихо пошёл дальше, осматривая внимательно кочки и кустарник. Пройдя вышку, на той стороне согры увидел, как заяц укладывается в лёжку. Сердце забилось от первой удачи. Прицелился, нажал на курок… Прозвучал выстрел. Обежал по бережку согру, наткнулся на зайца. Заяц лежал вытянувшись вдоль ложбинки, которую себе облюбовал. Поднял за задние лапы. Килограмма три – четыре. Отдал зайца пацанам и двинули потихоньку дальше. Пройдя пару согр, увидел более свежие следы. По видимому, стреляя в первого зайца, вспугнул этого. Остановился, огляделся. Немного правее, метрах в тридцати от меня, на кромке согры сидел заяц и смотрел в мою сторону. Двигаться нельзя. Я замер. Пацаны, слава богу, где-то отстали. Прицелился, нажал на курок. Прогремел выстрел. Заяц дёрнулся и забился на месте. Пришлось стрелять ещё раз. Заяц замер. Подошли пацаны, забрали зайца. Я уже подумал, не пора-ли домой. Как вдруг увидел, что-то метнулось на бугорке и скрылось из глаз. Перебежав через согру, поднявшись на бугорок, увидел свежий след зайца. Метрах в сорока от меня, из-за кочки торчали уши. Я взвёл курки, свистнул. Заяц приподнялся. Я выстрелил. Он метнулся в лево. Я выстрелил второй раз. Он подпрыгнул, и, рванул в прогал в камышах на замёрзшее болото. Я прицелился и выстрелил. Заяц, странно вытянувшись, лежал сразу за камышом на припорошенном снегом льду. Не задумываясь, побежал за зайцем. Когда до зайца оставалось метров пять, лёд вдруг подо мной провалился и я оказался по грудь в ледяной воде. В камышах лёд обычно был всегда тоньше и промерзал позже, чем на чистой воде. Пришлось с помощью ружья выбираться к зайцу. Когда оставалось метра полтора, накинул на него ремень от ружья, подтянул к себе, и ломая прикладом лёд выбрался на берег. Появился ветерок, и тихий снегопад начал быстро превращаться в метель. Пацанам наказал добычу нести домой, отцу ничего не рассказывать.
Между сограми, на поляне, стоял кем-то оставленный с лета стог сена. С подветренной стороны стог был объеден. Наверное косули или лоси, подумал я. Сгрёб объедья, надёргал ещё пару охапок сена. Полез в карман за спичками. Они от воды размокли. Вечерело. Морозец потихоньку делал своё дело. И тут я вспомнил, как отец рассказывал про аналогичный случай с ним на войне. Я пошарил в карманах. Там было пусто. Переломил ружьё. Ура!!! У меня был целый патрон, последний, седьмой патрон. Я аккуратно выдавил дробовой пыж, высыпал дробь под ноги. Патрон вставил в патронник, взвёл курок, воткнул конец ствола в сено и выстрелил. Сено медленно, потрескивая, начало разгораться. Я, чтобы не тратить время зря, быстро сорвал с себя одежду, выжал её на сколько хватило сил, и пока горел костёр из сена, начал одеваться. Когда костёр догорал, я уже был одет. Единственная проблема, ботинки пришлось одевать на босу ногу.
Затоптав костёр, побежал в сторону села по одному мне известным ориентирам. Минут через сорок выбежал на дамбу. Остановился. Перевёл дыхание. На том берегу сквозь пургу пробивал свет из окон домов, за которыми в натопленных избах, в это время земляки праздновали пятьдесят первую годовщину.
Домой прибежал часам к восьми вечера. Отец уже ободрал зайцев и приступил к разделке тушек. Увидев меня, встал, помог раздеться. Глаза его светились радостью, гордостью… Потом он мне как-то рассказал, что пацаны ему рассказали всё, и он душой рвался мне на помощь. Но что-то сдерживало его. А когда увидел меня живым и невредимым, гордость заполнила его грудь. Смог, смог передать сыну что-то полезного из своей жизни.