Сколько же всего было выплеснуто на просторы постперестроечной страны. Чего раньше днём с огнём и днями протирать штаны в библиотеке, выискивая, сопоставляя, подстраивая под нужный контекст, теперь — бери не хочу! Да и кто сегодня читает — так, единицы. Да и само чтение обмельчало пониманием, все торопятся, пролетают по диагонали, заручаются подсказкой (статья займёт у вас столько-то минут / книгу проглотите за пару дней). А там ты, твоя душа, твои откровения, сомнения, открытия — там вся твоя грёбаная жизнь, с её блеском и нищетой, азартом и воем. За пару дней …
Он решил всё выдавить из себя, перестать носить эту боль, перестать пережёвывать её с утра до вечера, перестать носиться с собой — разбитой хрустальной ясностью. Ведь был взлёт, был очевидный успех благополучия и гармонии. Правда, давно хотелось чего-то нового, яркого. Всё делалось верно, надёжно и быстро. Он всегда всё делал быстро: мамина закалка. Но верность преподносила сюрпризы, надёжность оборачивалась шаткостью, а быстрота лишала индивидуальности находившихся рядом. Он знал и помнил каждый всплеск сопротивления, каждое слово и интонацию, каждый упрёк и усталость выяснять с ним отношения, каждый повод отстраниться и скрыть то, что ему не предназначалось. И это било наотмашь. От него уклонялись, его изолировали, он становился лишним. В тягость. Его терпели. Он пропадал, давал полную свободу, надеялся на перемены. Что опомнятся, что разглядят наконец, как он всего себя им отдаёт. И перемены были, в худшую сторону, они вели к краху.
Пять лет после краха. Год без тормозов, еле выжил. И решил написать роман: пусть всё перетечёт на бумагу, выйдет из него, перестанет отравлять. Это было целью и она была достигнута за следующие полтора года. Стало ли легче? Относительно. И он безжалостно раздавал остатки боли и разочарования. Он одаривал своей внешней отрешённостью и внутренней ошпаренностью людей, тексты, свою речь и поступки. Он всеми силами стремился к самообладанию. Он медитировал, применял практики, тренировал терпение и бесстрастность. Но срывался. На глупости, на ерунде, на поклонении чужим мыслям и упрямстве самомнения. И отголосками накатывала старая боль, нерешённые мелочи и безответные махины страха. Его собственного страха перед самим собой, страха назвать и оценить свои поступки или проступки, или уступки собственной слабости, доступность самооправданий и преступность заискивания.
- Я не буду, не буду, не буду себя гнобить! Хватит! Идите к чёрту со своей закомплексованностью. Я знаю, чего стою. Знаю! Господи, ну почему ты меня не освобождаешь от этого мрака. Ведь я тебе доверился. Вот он я — весь как на ладони, в твоей руке, ну покарай, как считаешь нужным, только освободи. Ведь ты можешь, мы вместе с Тобой — можем! Смотри, сколько доброго и успешного совершил за это время, как прислушиваюсь к каждому Твоему зову, как следую Твоему порядку, как чисто и искренне улыбаюсь с мыслью о Тебе и безгранично благодарен за силы жить дальше. А шалости, мерзости — да это так, пустяки, детские забавы от скуки.
Он заполнял каждую щель бытия смыслом, желаниями, движением, радостью. Той яркостью и новизной, о которой когда-то мечталось. Они пришли, вытеснив ненужность. Они пришли в его жизнь, это вызывало гордость. Я нужен самому себе. Я состоялся, и будут ещё новые вершины. Будут. Обязательно будут. Но иногда дыхание перехлёстывало, и он опрометью летел из стен на волю. Подставлял лицо солнцу, и ветру, и дождю, и снегу — и глотал всё это вперемешку со слезами, молился и убивал в себе зверя.
19.01.2019