Мне легче писать, когда меня переполняют чувства, а они меня переполняли даже наутро, спустя ночь после одного, случайного для меня, концерта в Лендоке.
Я открыл одну из страниц своего верного планшета, испытывающе вглядываясь в лицо исполнителя, взбудоражившего мое обычно бесстрастное и прохладное восприятие.
Проживая свою уже долгую, но, надеюсь, никогда слишком долгую жизнь, бывало, я задавался вопросом, отчего в пределах отпущенного мне времени и места, я чаще всего был лишен возможности объективом или хотя бы рецепторами своего восприятия приблизиться не на пушечный выстрел к личности, творчество которой отмечено знаком безусловного, без всяких оговорок, таланта. И этот холодящий кожу на загривке момент вчера, черт возьми, наступил. Это как раз и произошло в старом, добром Лендоке, очень своеобразном артпространстве Петербурга, уютно спрятанном от ненужных глаз на Крюковом канале, слева за Мариинкой.
В его небольшом, на несколько сот человек, киноконцертном зале к семи часам начала образовался добротный, полный аншлаг, к тому же общая картинка лиц прибывших гостей была, на мой взгляд, достаточно приятна и в меру интеллигентна. Обнаружив билетный контроль на входе, я отправился в кассу - как оказалось, за дальним столиком в нише у окна во мгновенье менялись полноценные две тысячи рублей на реальную возможность прикоснуться к давно витающему в петербургской музыкальной атмосфере скандалу, имя которому было Олег Каравайчук.
Конечно, меня разбирало любопытство, но, прежде, чем потерять навсегда достаточно дорогие мне время и деньги, я взял, да и приник к неплотно прикрытой двери зала, откуда, пусть и не очень громко, слышались - я весь состоял из внимания - странные дисгармоничные звуки, не подлежащие, как мне показалось, никакой привычной классификации. Конечно же, опыт показывал, что только при подобных ощущениях, мгновенно вызывающих неприятие и даже в большой степени отторжение, возможен настоящий прорыв к жанровой новизне и подлинной оригинальности, хотя, с другой стороны, я отнюдь не исключал, что в эти мгновения там, в интимной полутьме, скрывающей доверчивую петербургскую публику, энергично наяривал на фортепиано неведомо как вырвавшийся на свободу бездарный, но наглый скворец Степанова.
Однако, пока я сомневался и рефлексировал, стремительно реализуемые по две тысячи с носа билеты закончились. И все же, доступ к интригующей воображение музыке и телу ее автора я получил - стоило лишь, в ожидании перерыва, выпить в баре несколько чашек дежурного кофе.
Как я и предполагал, именно в перерыве оказалось возможно, подобравшись к сцене, обнаружить контактное присутствие главного действующеголица сегодняшнего вечера. Его нескладное по-птичьему тело удобно и глубоко утопало в правом крайнем кресле партера, перед ним на небольшом столике стоял укрепляющий сосуды бодрящий крепкий чай, а самое главное - Олег Николаевич, проявляя предельную открытость и доступность, не молчал и даже, не дождавшись, в связи с отсутствием всяких, типа суки меня, журналюг, говорил сам с собой эмоционально-насыщенным монологом.
Я, сумев слегка раздвинуть плечом скопление в кучу сбившегося безмолвного планктона, завороженно внимавшего словам новоявленного гуру, включил все до одной свои антенны приема. Первое визуальное впечатление казалось непостижимым - передо мною сидела худющая фигура очень странного субъекта, не вписывающегося ни в какие привычные стереотипы восприятия. Тело его, облаченное в глубокое черное, безнадежно растворялось в темноте, доступно анализу было только медальное, хищное, вне пола и времени, лицо, эффектно дополняемое чуть вьющимися длинными волосами, прикрытыми привычным атрибутом художника - широким беретом. Выразительнее лица, по производимому сильному впечатлению, были только живые, гибкие, с длинными рабочими пальцами, руки музыканта.
- Я не люблю этого! - заметил нервно он, обнаружив наведенный на него объектив.
- Увы, это часть всякого признания и популярности, - среагировал, быстро включаясь, я, бросая в сгущающийся воздух зарождающегося диалога следующий вопрос:
- Ваша публика, Олег Николаевич - получаете ли вы от нее энергию и вдохновение или, наоборот, от нее устаете?
Пронзив кинжалом своего быстрого взгляда выскочку, всколыхнувшего уютно устоявшуюся атмосферу дикими замечаниями и вопросами, Каравайчук не замедлил с ответом:
- Я создаю свою музыку не для публики, а для природы - для птичек в поле, например.
- Олег Николаевич, - попытался я плеснуть миротворного бальзама, - мы все сегодня ваши благодарные птички...
И, не получив ответного удара, продолжил:
- А в чем, собственно, вы черпаете свое вдохновение? И в чем, извините за пафос, источник вашего волшебства?
- Может быть, в еде? - задумался маэстро.
- А что вы едите?
- Я ем корейскую "чуку"! Она, видимо, и есть источник моего волшебства.
Маэстро, наконец, заподозрив глубоко скрытую подлянку, нервно заерзал в глубокой раковине своего кресла и один из его помощников, предупреждая негативное развитие возможных эмоциональных событий, попытался вложить в его нервно блуждающие руки заранее приготовленный нервоуспокаивающий чай.
- Я знаю эти вопросы! - тем не менее уже заводился мой оппонент.
- Вы бы отошли? - мгновенно повернулся ко мне не на шутку встревоженный помощник.- Музыканту необходимо отдохнуть!
- Вот у меня, как сговорившись, все спрашивают: "Сколько вам лет?" - продолжил гнать свою пургу одинокий воин. - Я отвечаю всегда - мне четырнадцать! Моей соседке, девочке - четырнадцать и мы говорим с ней на одном языке. Я был у врачей - вы знаете, у меня совсем молодое сердце!
Отойдя на несколько метров, я опустился в темноту одного из свободных кресел, однако Каравайчук, ощущая направление моего по-прежнему давящего присутствия, метал в мою сторону, видит Бог, ничем не заслуженные мною сердитые взгляды.
- Вот, гад, расстроил...
А далее, не будучи уверен, что я это я, пожал плечами:
- Этот, что ли?
Кое-как устаканив зыбкий баланс настроения неподражаемого кумира, явившегося причиной сегодняшней немалой лендоковской тусовки, уже сидящий за микшером
помощник спросил у мэтра разрешения на запуск второго отделения концерта.
- А сейчас вам будет балет! - прозвучал в микрофон каравайчуковский насмешливый, а, может, и совсем не насмешливый, голос.
Лично я, как на грех, не являлся поклонником и ценителем этого вида искусства, к тому же у меня уже каменно сложились привычные стереотипы, в меру опыта, его понимания, которые мне здесь, в течении ближайшей четверти часа безжалостно в хлам поломали.
Сильное, стройное, великолепное, слегка прикрытое живописными складками трико, юношеское тело все это время испытывало по пределу толерантность и весь диапазон приемлимости затаившейся вместе со мной в почтительном изумлении публики.
Надо было видеть эту сумасшедшую динамику, это непредсказуемое движение червеобразной отчаянной человеческой плоти по сцене и за ее тесными пределами, сопровождаемое рваным, дисгармоничным и одновременно великолепным фортепианным аккомпанементом.
Я, сорвав с горячего лица надоевшую резиновую маску циника и пофигиста, остро почувствовал, как искренний, ни в одной ноте не лгущий художник доступными только ему лично средствами звонко стучался в мое косные,отравленные кислой критикой толстокожие реакции и с восхищением почувствовал несравненное артпревосходство этого седого беззащитного петербургского ворона - мой искренний ему респект и уважение.
Слушая его живой, естественно сменивший живописную проекцию, концерт, я потрясенно понимал, что своеобразие его выдающегося таланта уникально, также, как и его более чем странный внешний вид, накладываемый на близкую к прибабаху манеру поведения.
А всякому сомневающемуся в гениальности этого субкультурного феномена я расскажу о чуваке, который на городской площади у памятника Пушкину увидел поклонника великого поэта, ходившего вокруг гордой статуи со словами:
- Это Кушкин! Смотрите-ка все - это Кушкин! Ай да Кушкин!
Чувак в конце концов не выдержал, подошел и поучительно сказал поклоннику поэта:
- К сожалению, вы ошибаетесь - какой же это, на фиг, Кушкин! Это - Пушкин!
- Не кизди!