В районе десяти часов вечера, когда на улице уже давным-давно стемнело, Макар Платонов, все время недовольный, зловредный старик, служивший срочную на Тихоокеанском флоте, просидев с обеда с мужиками в чайной и выпив там немерено вина, решил выдвигаться до дома.
– Мне хорош, твою мать. – кое как выговорил Макар своим заплетающимся языком и громко матюгнулся. – Я свою норму знаю, как отче наш. Еще стакан, и буду под столом у вас валяться.
Болтаясь из стороны в сторону, и еле держась на ногах, дед наперевес с гармонью, протопал через всю Хохловку до своего родного гнезда.
С трудом пробравшись сквозь сени, он распахнул настежь дверь, и переступил желанный порог.
– Мы начинаем нашу передачу! Для тех, кто не спит! – закричал Макар на всю избу, и живо пробежался своими худыми пальцами по гладеньким клавишам инструмента. – Концерт по заявкам, так сказать, трудящихся и безработных! Хе-хе. Усаживайтесь по удобней, господа хорошие, мы начинаем. – и посмотрев затуманенным взором на реакцию, дремавшей на кровати жены, растянул на полную, цветастые меха гармошки.
Конфетки - бараночки,
Словно лебеди, саночки.
Эй вы, кони залетные!
Слышен звон с облучка.
Гимназистки румяные,
От мороза чуть пьяные,
Грациозно сбивают
Рыхлый снег с каблучка…
Супруга Макара - Арина, тощая, невзрачная старушка, в далеком прошлом старшая доярка и по совместительству секретарь комсомольского звена колхоза «Знамя», уже, как несколько лет была на пенсии, и всегда находилась в жилье.
Прекрасно понимая, что каждую пятницу, муж приходит домой «на рогах», она не стала его дожидаться, и около часа назад, легла спать.
– Не вижу радости и благодарности от почитателей высокого таланта! – дед аккуратно поставил гармонь на лавку, и подойдя к деревянной кадушке, тут же в углу, взял в руки ковш.
Старушка, в этот момент уже сидела на кровати, и строго смотрела на супружника.
– Ох и дурной. – замотала она своей седой головой. – И что мы седня отмечаем? Ась?
– Чудо в перьях. Во дает. – усмехнулся Макар и покрутил указательным пальцем у уха.
– Я спрашиваю, что за повод? – повысила голос жена и вылупила свирепые на деда глазища.
Старик сделал из ковшика еще несколько знатных глотков, степенно развалился рядом на диване и прокряхтел:
– Ооо. Кхе-кхе. Успение Пресвятой Богородицы. Забыла? Кочерга ты беззубая. Или ты кроме первомая да октябрьской, нихрена больше не знаешь?
– Щас, как дам по хребту, кочерга.
– Святое дело, Матерь Божью помянуть. – с досадой, слегка повысил голос хозяин. – Успение, это не твоя комсомольская свадьба с лимонадом. Шурупить надо, головенкой-то, хоть иногда.
– Божью Матерь, вспомнил, Ирод. В церкви не разу не бывал, а праздновать чего, так первый.
– А че мне, шастать-то в нее? – на полном серьезе, спросил дед. – На старух твоих языкастых смотреть, да на шушеру разную пялиться? Ты думаешь, что Бог-то на иконах, в церкви? Держи карман шире, не угадала. Бог внутри нас. Добрые душа твои и помыслы, вот это и есть, самый Бог. Середка твоя, так сказать. Сердцевина. Твоя вера в благие дела. А тебе, дуре, все одно-едино. Хоть Бог, хоть председатель сельсовета, шишка. Тебе этого, твоей толкушкой бестолковой, не понять. Можешь даже не пыжиться.
Бабка молча подошла к окошку, задернула наглухо занавески и сердито, с какой-то лютой ненавистью, посмотрела на деда.
– Гляди, не пустят в рай-то, ты так лихостишься. Или ты хочешь вечно жариться в аду?
– Ха! Напугала, барышня, грудями. – звонко захохотал старик. – Да мне, после стольких годов совместной жизни с тобой, холера, и ад покажется раем.
– Вот ведь пьянь, какая. Кровосос. – от этих слов, старуха сильно обиделась и замотала от нервов головой. – А че же жил тогда с холерой?
– Хм. Жил. Было б куда идти. Давно бы обе лыжи смазал без раздумий. Да и тебя, все время, было жалко оставлять. Кто ж на такую сраматень, еще позариться-то сможет?
– Ах ты. Трепач ты трепач. Ботало коровье. Отмотать назад лет сорок, на пушечный выстрел, не подпустила б я тебя. Живу с тобой всю жизнь, и маюсь. Где нагрешила, не пойму.
– Мамаше своей, барыне кособокой, спасибо скажи, что нас в другую жизнь с тобой не отпустила. Знала б ты, сколько раз мне предлагали вернуться на флот. Давно бы уж в загранку, проторил тропу. И жили б мы, как у Христа за пазухой, и по-людски. Так нет же, мама на пути у нас легла. Шлагбаумом, собака, понимаешь, встала.
– Маму вспомнил, изверг ты такой? Ее, в покое, хоть оставь. Не трогай языком своим поганым. Уже давно лежит в гробу. – ухмыльнулась Арина и подступила к печке. – И как бы мы уехали, скажи? Когда она столько годов хворала.
– Хворала? Хе. Воспалением хитрости она страдала, купчиха, жадная змея. Помню, помню я ее слова. Дескать, когда схороните меня, тогда на все четыре стороны, езжайте.
– Не знаешь, и не сочиняй.
– А я не сочиняю. Лет тридцать, помирала, аферистка. Лишь бы тебя, холеру, от себя не отпускать. А то, что зять с ней мучается, это не беда. Он парень крепкий, терпеливый. Ты вспомни, сколько я на лисапед копил?
– Ты чем не доволен, бедняжка моя?
– А тем, что у меня тоже душа есть. Ей иногда, так захочется потанцевать, да покуражится. Побаловаться, так сказать. Ты всю жизнь думаешь, что из железа я? Что черствый, вроде бы, как деревянный чурка? Как бы не так. У меня внутри, иной раз, так все соловьями замурлычет, стихи охота сочинять. Поняла? Говяжья твоя натура. Чушка.
– Ах ты, пенек с глазами. Чушка. – зацокала бабушка и замотала головкой. – Хватит петушиться. Спать ложись.
– Забодаю-забодаю. Муу. Ха-ха-ха! – старик кое-как сложил из своих пальцев «козу» и поднес грязную руку точно к старухиному носу.
Бабка достала с печки подшитый валенок, и хотела ударить им деда. Но увидев его пьяный, отрешенный от реальности взгляд, передумала, и убрала пим обратно.
– Пошел отсюда! Пальцы мне суешь! – Арина с силой оттолкнула от себя старика, присела на свою кровать и опустила уставшую голову. – Залил шары, вот и ложись. Натура, видите ли ему моя не нравиться. Скотина.
– Хм. Залил. Сказочница, тоже мне нашлась. Уже и пошутить, я дома, не имею право?
– Ведь лыко не вяжешь, сидишь, пошутить.
После таких огульных обвинений, дед резко ожил. Шустро соскочив с дивана, он схватил со скамейки гармонь и дал аккордами частушку:
До свиданья, дорогая,
Уезжаю в Азию.
Может быть в последний раз
На тебя залазию…
Вытерев рукавом рубахи мокрый лоб, Макар, перехватил гармошку поудобней, и продолжил:
По деревне ходят утки,
Серенькие, крякают.
Парень девушку дерет,
Только серьги брякают…
Закончив свою самодеятельность, старик, вдруг сделал серьезным лицо, и задумался.
– А может и вправду, на море махнуть?
– Не смеши. На море. – едва заметно улыбнувшись, тихонько простонала бабка. – Шисят годов, а все туда. На закуску к рыбам, что ли? Моряк, с печки бряк! Ну пустая голова. Попросишь утром похмелиться. Я тебе не самогону, а с самовара кипятку в портки налью.
Макар молча сидел на диване. Ему нравилось такое состояние, в котором он сейчас пребывал. Именно в этом, затуманенном, несколько потустороннем мире, старику было хорошо и спокойно. И выходить из настоящего, опоенного забытья, ему никак не хотелось.
– Можно подумать, похмеляла. – вдруг в ответ, огрызнулся хозяин. – Ведь стопки, сроду не видал. Говорю ей, как-то, после Дня рожденья, помираю. А она мне, терпи. Я, говорю, сдохну ведь, и на твоей совести будет та смерть. А она: – Попей водички из колодца. Ха-ха-ха! Самогону она мне поставить решила. Напугала кота колбасой. Думает, щас лоб разлысят. Шкура! – и нервно побежав по клавишам обеими руками, Макар лихо ударился в пляс.
А мимо тещиного дома,
Пронесли покойника,
У покойника стоял,
Выше подоконника… Уух
Изрядно умотавшись от пьяного безумства мужа, Арина взяла подушку, одеяло, и не говоря больше ни слова, быстро удалилась в чулан.
– Вот ведь, паразит какой. – устраиваясь поудобней на толстой кошме на сундуке, пробубнила бабка. – Залез под кожу, пьянь такая, и давай там уксусом набрызгивать. Ладно. Настанет утро, потолкуем. – и накрыв голову пуховой подушкой, она сразу задремала.
Когда старик остался в избе один, он еще долго пел и матерился, как сапожник.
Ближе к полуночи, Макар вдруг почувствовал слабость. Выкрутив с плафона лампочку, он не раздеваясь, лег на диван, и тут же захрапел.
Часа в два ночи, когда старик крепко спал, ему во сне, явился Бог. По внешности, это был мудрейший, славный дедушка с белой, кучерявой шевелюрой, и такой же светлой, похожей на только, что выпавший снег, бородой.
Он спустился по веревочной лестнице с облака, и оказался прямо перед Макаром, который сидел под красной рябиной на скамье у ворот.
– Ну, здравствуй, Макарушка! – ласково, даже можно сказать, игриво, улыбнулся Господь.
Увидев эту библейскую картину, старик заметно растерялся, и немного струхнул.
– Ззздравствуй, батюшка. Ззздравствуй, родимый. – стал заикаться Макар. – Зачем же, милостивый, ты ко мне спустился? Ругаться будешь, али так пришел, о чем, потолковать?
– Че мне с тобой, Макарушка, ругаться. Не маленький ведь, пальчиком тебе грозить.
– Не маленький, святый отче. Ой не маленький. Седьмой десяток, с декабря пошел.
– Знаю-знаю, что седьмой. – Господь сощурил один глаз, и снова улыбнулся. – Я видел с неба, как ты в этот юбилей кутил. Сначала, браги вылакал ведро, потом с ухватом, долго за людьми гонялся. Запоздай, тогда, милиция на миг. Сидел бы за убийство щас, соколик.
В груди Макара сильно застучало сердце, и он порозовев, собрался привстать со скамьи.
– Дьявол, лютовал в тебе, Макарушка. Мой самый давний, клятый оппонент. Но не для этого, я посетил тебя, родимый. Сиди спокойно. А только, я хочу тебя предупредить. Не бросишь пить, загнешься скоро. И за твои грехи земные, твой путь ко мне, имей ввиду, будет закрыт.
– Закрыт? – у старика из глаз хлынули слезы, и он опустился перед Богом на траву.
– Ох и много ты народу обидел, Макарушка. Уйму. – Господь помотал в разные стороны своей головой. – Ведь весь блокнот исписан, сколько.
– Много, батюшка всевышний. – кротко вздохнул старик и жалко шмыгнул носом.
– Не хочешь мне покаяться, Макарушка? Расскажешь правду, может и прощу.
– Я не со зла ведь, батюшка ты мой. А так. Они меня, а я взаимно. Ну чтобы больше, не повадно было им.
– И кто же больше насолил?
– Теща. – без раздумий, лязгнул зубами дед и усмехнулся. – Скупая была, баба, жуть.
– Жадная?
– Не то слово. Зуб даю. Зимой снега, бывало, не выпросишь. Мы, сроду, два огорода садили всю жизнь. С одного картошку на продажу, со второго нам. Они под крышей с дочкой отдыхают, а я с лопатой, будто трактор, впереди. С утра до ночи, как ишак. А деньги, теще все в кубышку. Купчиха та еще, змея. Нет, что б нам денежкой помочь. Куда там. Все до копейки под матрас. А скотины сколько мы тогда растили. Ужас. Полон двор, как будто в зоопарке. Ха. И с осени я на базаре, как мясник. С утра до вечера, глазами в покупателей стреляю: – Купите мясо, чистое, без химии! Кто хочет посытнее, вот грудинка, кто любит сало, вот вам шпик. Тьфу. А деньги снова теще все до грамма. Вот и считай, отец спаситель, как мне с такой барыжьей мордой было жить?
– Даа. – глубоко выдохнул Бог.
– Еще и с дочкой нас хотела развести, собака. Все ей нашептывала, что, дескать, не удачно замуж вышла. Что муж попался не министр. Гадюка. Все б ей министров, дома ублажать. А то, что дочь на рожу так себе, так этого она не видит.
– Еще кто, сильно досаждал? – серьезно спросил Господь.
– Моя старуха. Дура. Лихомань. – пробубнил Макар и испуганно взглянул на святого. – Прости, батюшка. Матюгнулся. Сколь прожили мы с ней, а жизни толком и не видели. Жили-жили, друг дружку на горе кружили. Я сам по себе, она сама по себе. Вроде изба одна, а жили будто в разных концах света, как соседи. И бегал от нее, как попрыгунчик, то к одной, то к другой. С рогами ведь всю жизнь ходила, милка. По праздникам, любовь да ласка, доставалась только ей.
– И это все? – снова полюбопытствовал Господь.
– Еще был председатель, Харитон Лукич. Паскуда. – сплюнул на травку старик. – Умишка-то не больше моего, а из хозяйского кресла не вытуришь. Залезет, бывало, на трибуну, и давай, лапшу на уши людям раздавать. Языком чесать любил. Ведь это не мешки ворочать. А из меня бы, ух, какой директор получился. Зубр. А сколько на него я написал доносов? Уйму. Я горбачусь не меньше председателя, а толком ничего не получаю. А этот боров в галстуке, на Жигулях. Капиталист из дырявой калоши. Пожрать, посрать, да с бабой на перине поваляться. А у меня, из техники - один велосипед, и полон двор скотины разной. Так то. Да руки все в мозолях, в пузырях.
Господь снова тяжело вздохнул, и жалостливо посмотрел на Макара.
– Все, родимый?
– Нет, не все. – гордо махнул рукой дед, и на секунду подняв указательный палец, задумался.
– Кто еще-то? Говори.
– Сосед, Савелий Спиридоныч. Бывший участковый. Падла. – выпятив костлявую грудь, не на шутку разошелся Макар. – Курей развел, курятник недобитый. И они мне по грядкам, давай шуровать. Всю мелочь, выклевали, гниды подчистую. Я их крысиным ядом, тут же потравил. Не ими сажено, не им и урожай хомячить. Едало на чужое разевать.
– А воду в колодце, испортил ему. – ехидно заглянул в глаза Макара Отче. – Это додуматься надо - в колодце, котят-слепышей, утопить.
– Испортил, батюшка. Был грех. Не раз, корил себя за это. Сам из него ведь воду пил.
– Эх-хе-хе. – встал со скамейки Господь, и подошел обратно к лестнице. – И что же, прикажешь мне делать с тобой?
– Прости, Господи! – вставши на колени, жалобно попросил дед напоследок святого. – Больше не буду. Вот те крест. – и замахав перед своим лицом руками, он соскользнул с дивана на пол, и проснулся.
Обведя хмельным, испуганным взором неубранную комнатенку, Макар увидел на столе литровую бутылку самогона и нарезанный тоненькими дольками на ржаном хлебе, шпик.
– Присниться же такое, елки-палки. – улыбнулся он своим беззубым ртом, и быстро побежал к серванту за стаканом.