Безлюдный берег. Растянутые для просушки старые рыбацкие сети.
Сети давно заброшены, они слишком порваны и изрядно истлели, чтобы тратиться на ремонт. Но снять и выбросить их некому, вот и висят они, дырявя небо потемневшими колышками. Колышки повторяют линию прибрежной дюны, отчего сети плывут над морем то выше, то ниже.
Сбросив лоферы из телячьей кожи, обволакиваю ступни сухим и горячим кварцем, оставляя цепочку белых воронок. Море пахнет хвоей, отраженных в холодной воде корабельных сосен.
Я бреду вдоль сетей, протянувшихся между моим прошлым и настоящим.
Всматриваюсь в ячейки крученой бечевки, в надежде увидеть то, что никому, кроме меня, не нужно. Ссохшийся пучок взморника, оторванные клешни крохотного краба, осколки крапленой жемчужной мидии, окаменевший хвостик корюшки, а если повезет - голубовато-серое перо балтийской чайки.
Перья серебристых чаек теперь можно купить в сувенирном магазине, по сто рублей за двенадцать дюймов, тщательно отобранные, без дефектов. Но меня интересует с неотточенным очином, обломанное и помнящее море с высоты броска на розовую медузу.
Я бреду вдоль сети и вспоминаю свое детство, растянутое на колышках памяти, где-то порванное, где-то еще сохранившее ячейки, пахнущие горьковатой солью.
И постепенно, понемногу, я становлюсь меньше ростом, не замечая, что стою перед сетями на коленях. И хрипло взываю к невидимому адмиралтейскому якорю, молитвенно прижав к губам пальцы «якорь, твоё ложе – дно морское, зарой лапы в песок так глубоко, как будто остаёшься там навеки! Аминь!»
Я верю, что спасет меня мой якорь, удержит на волне, не вытолкнет килем к небу. И чем горячее я шепчу, тем крохотнее становлюсь перед собственной памятью, окружившей меня бескрайними сетями. А я, блаженный, кланяюсь и молюсь истово святому заступнику Николаю Угоднику и от бури в море и от смерти на воде и от разных бед и печалей….
А за моей взмокшей спиной поблескивает под солнцем чаша морская, в чьей пучине барахтался я в детстве, как детеныш балтийской нерпы. Разглядывая красными от ныряний глазами охоту терракотового краба, ведьмины круги взморника, перламутр гигантской мидии и растущую тень чайки, падавшую на бирюзу моря. Я тихо прикасаюсь к перу чайки. Детство, ты моя вечность, застрявшая в старых истлевших сетях.
Мои следы замело песком, и я возвращаюсь к лоферам по прохладному мелководью. И сети уже не кажутся такими бесконечными, какими казались мне по дороге в детство.