Отрывки из книги бытия. 7. С полуслова

Абрамин
В предыдущей главе мы подробно описывали странное сооружение, примостившееся в странном месте: как-то уж очень впритык к станционной платформе Остряково. Называли сооружение по-разному, в названиях доминировали уменьшительно-ласкательно-сюсюкающие формы: зданьице, строеньице, гостиничка, перевалочный пунктик. Почему так? – сами не знаем. Зато точно знаем, что не от большой любви ко всякого рода секретарям да «упал намоченным» (уполномоченным), для которых сие сооружение было сооружено.    


Кроме этих неофициальных названий было ещё одно, тоже неофициальное, состоящее из трёх слов: будынок особлывого прызначення (дом особого назначения). Его придумала Санька Ротанька, умная и ушлая ночная сторожиха. И дело даже не в том, что сторожиха, что ночная, что умная и ушлая, а в том, что с двадцатилетним стажем. Именно стажем Санька гордилась больше всего на свете. Если бы не стаж, то ей, бедной, и гордиться было бы нечем. «У миня ничо нема за душою, акромя стажу за выслугу лет».   


Но в изначальной – развёрнутой – форме санькино лексическое детище просуществовало недолго. Вскоре его заменил на краткую форму Гордей Осипович Лымарь, главпук (главбух). От каждого из трёх санькиных слов он оставил только первую букву, остальные опустил (выбросил) к чертям собачьим. Получилось очень даже ничего – БОП. Может, не так уж и симпатично, но что наукообразно – так это точно: во-первых, сразу не понять, что к чему, во-вторых, крупный шрифт, если где-то напечатать – впечатляет. «Щоб здря языком ны ляскать, – менторским тоном парировал он, когда ему кто-нибудь тонко намекал, что в данном случае сокращать слова – равносильно тому, что на говне сметану собирать. – Навпаки (наоборот), – доказывал Гордей Осипович, – коротка хворма опщения промежду людямы – якраз тэ и е, що мае буть взагали (как раз то и есть, что должно быть вообще)».


И он был прав: аббревиатуры у нас всегда приветствовались и были превыше всего, особенно в партийной среде обитания. Язык можно было вывихнуть от всяких там ЦКВЛКСМов да ВЦСПСов. Чем длиннее была аббревиатура и чем замысловатее, тем  считалась престижнее. Умело их (аббревиатуры) выстраивать, чтобы потом так же умело расшифровывать, расценивалось как своего рода искусство. Как политическая грамотность, если хотите. Как знание злобы дня или ещё какой-нибудь другой злобы. В конце концов, как критерий политической благонадёжности. Даже в характеристике указывалось на этот талант, особенно при поездке за рубеж – в основном в страны соцлагеря (дальше соцлагеря тогда не пускали).    


И хоть главбух питал страсть к коротким формам «опщения», впервые буквосочетание БОП выскочило из его ротовой полости чисто случайно. Неосознанно. Как некий ляп. Оговорился человек, что же тут такого, с кем не бывает. Кстати, слово ляп отнюдь не жаргонное, как, может быть, думают некоторые. И происходит оно не от слова ляпать – скорее наоборот, слово ляпать происходит от него. Ляп, если так уж  придирчиво относиться к вопросам семасиологии, происходит от латинского proLAPsus linguae, что означает выпадение языка. Выпадение не в прямом смысле, а, конечно же, в переносном.


Этой ремаркой – касательно ляпа – мы хотим ещё раз подчеркнуть, что Гордей Осипович именно оговорился, то есть сказал не подумавши. Вернее, сначала сказал, потом подумал. А посему наперёд никак не мог знать, что оговорка вцепится в людское сознание «як репьях у патлатое волосся» (как репей в лохматые волосы). И что в «будуючем» она (оговорка), возымеет какое-нибудь значение для суспильства (общества).


Но... Оговорка выскочила – её услышали. А услышав, подхватили и понесли. В итоге – разнесли по всему околотку. Народ-то у нас какой? – ему только скажи «а», уж он досочинит до самого «я». Правда, торговка лоточной мелочью Анютка Запиндюрченко по кличке Трегубая Мавпа (она родилась с заячьей губой, потому и Трегубая, расщелину в губе ушили вскоре после рождения, а кличка осталась; Мавпу же сюда присобачили по причине того, что глаза у неё сидели так близко друг к другу, «ну прям чуть ли не у носе, в точности как у мавпы», то есть у обезьяны) – так вот, Анютка уверяла всех и каждого, что название БОП никто не разносил и разносить не собирался (делать нечего!), что оно само разнеслось, как «собачее бздо». Тут, конечно, в ней говорила зависть. Зависть и злоба, что не она, а Санька придумала такое культурное название – БОП. Да ещё и с главным бухгалтером на пару. Оригинальное сочетание, не правда ли? – сторожиха с двадцатилетним стажем и главбух, который вместо будущее говорит (и пишет) будуючее. 


Люди с хорошей памятью навсегда запомнили первый день, когда БОП прозвучало в эфире – может быть, потому запомнили, что в тот день как раз были выборы. Какие конкретно выборы, вспомнить уже трудно, даже несмотря на хорошую память – всё-таки время прошло... Да и не имеет это значения. Тогда проводилось множество всяких выборов да перевыборов. И вообще календарь пестрел красными – патриотическими – датами, которые, «хотиш ны хотиш», надлежало знать, помнить и чтить. А так как ум у человека всего лишь один, на все даты его попросту не хватало. Поэтому большая часть красных дней календаря автоматически сбрасывалась – и мозг разгружался. Научный термин «режим охранительного торможения», гулявший тогда среди медиков, подходил к этому биологическому явлению автоматического сброса бесполезной информации как нельзя более близко. Оставлять весь груз исторического хлама в памяти на вечное хранение во имя гипотетической победы светлого завтра, как того требовала партийная идеология, никто и не пытался. Иначе с ума можно было сойти. Поэтому и щадили себя: делали согласный вид, да и только. Оттуда, кстати, и пошло слово делаться – в том его значении, в каком оно сейчас широко используется; раньше его в лексиконе не существовало.


Непосредственное рождение аббревиатуры БОП – если кому интересно – происходило так. Главный бухгалтер, или, как его ещё называли, главный жополиз сучасности (современности), шёл на избирательный участок «чирыз пырон и путя» (имеется в виду перрон и железнодорожные пути, то есть рельсы). Участок размещался рядом с вокзалом. Увидев Нюрку Барашкину, ту самую, подметайлу, главбух сказал – не то с укоризной, не то с сожалением: «Там, на пыдходи до БОПу, якаясь зараза кучу навергелила. Такую здоровую, такую здоровую, шо прям аж страшно, чесно слово. Одного ны можу понять: нашо було стоко жрать, шоб прям аж до усирачки було?! Га? От и получилося тэ, шо получилося: так просто оту кучу ны пырышагнёш – надо розгон брать. Быз розгону нормальна людына йийи (её) не пырыскочитымэ. Хай бы тому гадови (гаду) попрыщило, хто отето-вотано исьделав. – После этой вступительной речи главбух перешёл к сути вопроса: – Надо було б убрать, Нюра, бо знаеш... якось невдобно получаеться... Пыд носом у избирателей – куча... Розтопчуть... пристанить до подмёток... скрозь (везде) понаслидять гимнамы... Чого доброго в кабины для голосування позатаскують... И на кого вына ляжыть, га? Як ты думаеш? Конешно ж, не на того, хто оце (это) сотворыв – його вже, мабуть, й след простыг (простыл) – а на тибя ляжыть уся вына. Скажуть, не убрала, мов... Недоглэдила (недосмотрела)... Зи свойимы прямымы функциональнымы обовьязкамы ны справляеться... Чи принципово игнорируваить, скажуть... Низя, Нюра. День-то ны простой всё-тки... Выборы... Блок комунистив та быспартейных... Ищё дело прышьють...»


Нюрка, наскоро прояснив «шо цэ воно такое – БОП», побежала убирать кучу, взяв на вооружение новое словечко, явно пришедшееся ей по душе. Ещё бы! – соавторша как-никак, а точнее – авторша развёрнутого варианта.


Название БОП полюбилось народу сразу, в одно мгновение. Им стали пользоваться налево и направо, где надо и где не надо, когда надо и когда не надо. Только и слышалось: «пырыд БОПом», «за БОПом», «биля БОПу», «навколо БОПу», «на БОПови (на БОПе), «не доходячи до БОПу», «зли БОПу» (для БОПа), и т. д. и т. п. А ведь действительно удобно, что бы там ни говорили. Впредь и мы будем пользоваться этим названием. И отпадёт необходимость тужиться в поисках нужного слова, дабы поточнее охарактеризовать нестандартное сооружение. Обилие названий только с панталыку сбивает. Тем более что тут предостаточно других причин сбиться с панталыку, помимо названий.


Во-первых, само сооружение – не нашенское. Можно даже сказать – чужеродное. Потому что какое-то «бунгалообразное». Хоть и монументальное, хоть и прочное, хоть и удобное, но всё равно «бунгалообразное». Наверняка рассчитанное на то, чтобы бросаться в глаза простым смердам. Для чего?! Обычный кич, что ли? Или?.. Во-вторых, запредельная ухоженность извне. Вообще-то, как заповедовали предки, ничего вылизывать и начищать до блеска нельзя, потому что сороки-де украдут – сороки любят блестящее. Это даже вошло в поговорку. И тут есть свой символический подтекст – в том смысле, что, начищая, можно переусердствовать и протереть дырку; и тогда всё пойдёт насмарку, а то и вовсе обернётся «навпакИ» (наоборот) – в худшую сторону. А его – «бунгалообразное» сооружение – вылизали именно до блеска, что называется, дальше некуда. В-третьих, непостижимая разумом функциональная парадигма архитектурного ансамбля – с двором, журчащим фонтанчиком, цветочными клумбами, нехожеными дорожками, вкраплениями настурций там и сям, густой туевой окантовкой. Оазис да и только. А с некоторым допущением и оговорками – так и вообще Версаль (в миниатюре). Ах! Кабы не грохочущие поезда под ухом...   


БОП выстроили, конечно же, не для «шлоебени», как выражались вокзальные «пьяницы с глазами кроликов», вечно недовольные властью, какою бы она (власть) ни была. Его выстроили для начальства, причём «сурьёзного». Потому он и содержался в образцово-показательном состоянии – до того образцовом и до того показательном, что люди не знали, что и думать. И что из-за этого образцово-показательного состояния к БОПу страшно было подступиться.


К нему никто и не подступался. Ну, разве что за редким исключением. В частности, как-то раз один вконец проституированный мужчина по имени Богдан Мурашка, уверенный в том, что к БОПу никто не приблизится и на пушечный выстрел – по крайней мере в ближайшей перспективе – нарушил табу и сам пошёл туда... с девушкой лёгкого поведения. Зашли за угол. Решили начать с орального секса. Секс вагинальный переставили на второй план. Богдан так раздухарился, что у него возникла блестящая идея: коль уж дорвался, не отработать ли всё по полной программе – то есть не совершить ли ещё и анальный секс? На закуску, так сказать. На посошок. Почему бы и нет?! Зачем проходить мимо такой возможности, когда сами дают? Их не просишь, а они дают. Ну а раз дают – бери, будут бить – беги. Это же и дураку понятно.


Оральный, вагинальный и анальный секс, исполненный в комплексе, за один присест, то есть на одном человеке и в указанной последовательности (с небольшим перерывом на отдых), Богдан – бывший учитель арифметики, выгнанный из школы за распутство – называл троеточием. Рот – первая точка, влагалище – вторая, анус – третья. Есть, правда, ещё и четвёртая точка – между грудями (если груди достаточны) – но Мурашка этой точкой не пользовался. Раз как-то пришлось, но ему не понравилось. С тех пор – ни-ни. Тем более странным кажется тот факт, что термин «троеточие»  не умер. Наоборот, со временем он претерпел ряд непринципиальных (без потери смысла) преобразований и теперь чуть ли не официально именовался как «мурашкина триада» – наподобие «мерзебургской триады» при Базедовой болезни. А всё потому, наверно, что сам Мурашка, надо отдать должное, постоянно предупреждал: «Вообще-то в русском лексиконе такого слова нет – троеточие. Двоеточие есть. И многоточие есть. А троеточия нету. Поэтому так выражаться нельзя. Но мне – можно: я – тёртый калач, прошёл Крым и рым, и медные трубы. Мне дозволено – заслужил». 


Однако правильно говорят: дурак думкой богатеет. Так и у Богдана получилось: планировал одно – вышло другое. По злой иронии судьбы ему в ту ночь вообще не довелось насладиться сексом, никаким – ни оральным, ни вагинальным, ни анальным. Потому что как только он спустил штаны и ягодицы обнадёживающе сверкнули в унылом свете фонарного огня, – громко бабахнули – похоже, из ружья. Вскоре выяснилось, что бабахнули не из ружья, а из самодельного обреза, заряженного сивашской солью,  кучно всадив её аккурат in popO раскатавшему губу Богдану.


Про инцидент прознали тут же. Что что, а такие слухи, как этот, разносятся у нас быстро, можно даже сказать, со скоростью звука. Точность попадания поразила всех. И восхитила. Ещё бы! Время совершения выстрела ночное, освещение рассеянное искусственное, видимость неважная, а попадание – стопроцентное, что называется, в десятку. «Ну как удалось стрельцу так мастерски справиться с поставленной перед ним задачей, причём практически вслепую! – азартно удивлялся Стасик Кучерявый, ученик фрезеровщика, стоя среди толпы любознательной рабочей молодёжи. – Не знаю как вы, хлопцы, а я ума не приложу. Вот не доходит до меня – и всё. Хоть убейте. Тут, конечно, сыграл роль опыт, не иначе. Видно, не одному уже жопу продырявил. Без опыта так виртуозно не получилось бы». 


Говорят, с тех пор среди народа пошла гулять пословица: «На всякую хитрую жопу есть болт с газовой резьбой». До сих пор остаётся загадкой, кто бабахнул, сколько их было – бабахальщиков, откуда бабахнули. Честно говоря, об этом стали уже забывать. Но пословица жива до сих пор, она даже набирает обороты.


При идеальной ухоженности территории, как, собственно, и самого строения, уборщиков и всяких там ремонтников внутри «оазиса» никто никогда не видел. Они словно бы повымерли. Нет, они, конечно же, были, да не иначе как делали всё возможное (и невозможное), чтоб не обнаруживать себя и оставаться невидимками. Во имя чего блюлось инкогнито? – сказать трудно. Может, во избежание контакта с плебсом, который топтался по ту сторону забора. Может, приказ был спущен откуда-то сверху: не светиться! А может, им было рекомендовано поддерживать старый советский миф, что из-под начальства мыши носют. А что? Мало ли! Вот жить живут люди, а пачкать не пачкают, мол. Учитесь!


Была и ещё одна особенность у этого зданьица, и особенность эта, пожалуй, главная – ибо именно она способствовала свершению всего неординарного, что здесь с некоторых пор стало происходить. Дело в том, что тем людям, которым, по тогдашним партийным меркам, было дозволено останавливаться на постой в этом зданьице и  ради которых оно (зданьице) фактически и существовало, останавливались в нём крайне редко – два-три раза в году. И то на несколько часов. А всё остальное время зданьице пустовало. Как говорила уже известная нам Санька Ротанька, «будивля оця – як ота кобыла, що сим дэнь лэжить, одын день бижыть» (здание это – как та кобыла, что семь дней лежит, один день бежит).


И хоть «будивля» пустовала, но пустовала с «помытой шеей», то есть готовая в мгновение ока принять со всеми почестями своего законного постояльца, если таковому случится быть. Кстати, феномен «помытой шеи» был присущ не только остряковскому зданьицу, а и многим другим элитным объектам отдыхательно-развлекательного  толка. В основном малым и средним. Всяким там «Винным погребкам», «Шалашам в камышах», «Охотничьим домикам», «Форельным хозяйствам», «Куньим балкам», «Фазаньим питомникам». И просто безымянным заповедникам. Не составляла исключения и коса Бирючий Остров.


Большую часть года эти объекты пустовали, вернее сказать не пустовали, а были свободны от высоких персон, хозяев жизни. Пустовать в буквальном смысле им не пристало, поскольку в отсутствие хозяев там, как правило, во всю Ивановскую жировала челядь. Львы и шакалы были, есть и, очевидно, будут до скончания века.


Остряковское зданьице обслуживали двое – муж и жена. Оргий они не устраивали. Может, и устраивали бы, да было не с кем: с собственной женой – это не оргия. На роскошных правительственных столах туши убиенных трофеев не расчленяли. Калканов (что без шипов) и камбал (что с шипами) не распинали, как делали с целью покуражиться и показать что им всё можно некоторые дорвавшиеся до чужой роскоши придурки рода человеческого. И уж тем более в тонкие фужеры богемского стекла не мочились и в филигранные салатницы цветного хрусталя не испражнялись. И ещё, что очень важно: на дорогих импортных кроватях в сношательском клинче не склещивались, хотя возможность такая была. Так что сказать, что остряковские прислужники «особо» жировали, нельзя. Это не про них. А вот «не особо»… всё же жировали – в том смысле, что делали что хотели.


Их начальник, Плахотник Игорь Владимирович, в идейном ведении которого находилось зданьице и много кое-чего другого, говорил, тараща для острастки и без того вампирские очи: «У вас, товарищ Рашпиль Геля Микитовна, и у вас, товарищ Рашпиль Тарас Исакович (!), должна быть полная боевая готовность. Всегда. В любую минуту. Днём и ночью. Причём по самому высокому разряду, выше которого ничего уже не бывает. И это основное, что от вас требуется. Наш клиент (а наш клиент это вам не халам-балам), поселяющийся хоть на час, хоть на десять часов, хоть на сутки, хоть насколько, да хоть на минуту, должен себя чувствовать как дома, даже лучше чем дома – как в раю. Поэтому ваши руки должны быть всегда распростёрты. А про улыбки и говорить нечего – вплоть до того что улыбайтесь круглосуточно, как китайские болванчики, если того потребуют обстоятельства. Ради этого я вам и даю волю».


Последняя фраза (которая про волю) звучала пафосно – будто  цитата, выхваченная из тронной речи какого-то мудрейшего монарха! Правда, что подразумевалось под этим ключевым словом воля, «монарх» не расшифровывал, рассчитывал на догадливость подчинённых. И подчинённые догадывались. Хороший работник – он должен читать волю начальника по выражению лица. Или по шевелению пальца. Или по испускаемым междометиям, которые чем короче, тем таинственнее и значимее. Потому как не все слова подлежат озвучиванию, поскольку не все предназначены для эфира.


За долгие годы работы в советских «специальных» структурах Плахотник вывел правило: «Самый лютый антисемит – это сам семит, особенно если он половинчатый, равно как самый мощный кулак – это кулак кулака, предварительно раскулаченного». Когда пять лет назад Плахотник нанимал на работу нашу супружескую чету,  он всецело этим правилом руководствовался. В этом супружеском тандеме его подкупила (в смысле заинтересовала) она, жена, Геля. Подкупила тем, что была именно из раскулаченной семьи, причём раскулаченной наухналь, нещадно. По ней было видно, что она жаждет мести, да не знает, кому мстить и как. Из неё получился отличный кирпич, можно даже сказать кремень. Теперь бы морду, в которую этот кирпич впечатать. Впечатать за мамусю, за татуся (отца), за сестёр и братьев. Все они погибли, одна она осталась на этом свете: когда высылали семью, её дома не было, она, двенадцатилетняя девочка, была в негласном услужении и жила в городе – сидела с угасающей старушкой, матерью одного богатого мясника. Тем и спаслась.


Но время было уже не то, чтобы мстить. Хребет кулачеству переломан. «Прошлому возврата больше нет». Один, как известно, в поле не воин. Геля для советской власти никакой опасности не представляет, реставрацию «капитализьма» в России не вчинит. И вообще… ноль без палочки. Смешно и думать на эту тему. Точнее, было бы смешно, если бы не одно «но». А «но» заключалось в том, что персонально для него, Плахотника, Геля – находка, дар свыше. Плахотник всё просчитал.


Он знал, что из людей  с  нереализованной злобой получаются хорошие сторожевые псы, верные хозяину, если их умело приручить. Кнутом, конечно, тут ничего не добьёшься – развернётся и уйдёт – а вот пряником… Пряником – другое дело. Поэтому Плахотник не шарахнулся от Гели, как, скорее всего, шарахнулся бы другой начальник, какой-нибудь номенклатурный дрейфун, побоявшись её кулацкого происхождения. Плахотник решил дерзнуть – и взял Гелю на работу без всяких испытательных сроков и обиняков. Более того, тут же всучил «пряник», назначив  блюстительницей порядка в только что построенном зданьице, чем сразил её наповал и привязал к себе навечно.  Он вообще был новатор в кадровых делах. Впрочем, какое тут новаторство, если ещё сам Владимир Ильич Ленин не прочь был использовать опыт буржуазных спецов в своих, пролетарских целях!


Про гелиного мужа, Тараса, широко распространяться не будем. Зато скажем о нём в стихотворной форме:


И надо ж чтоб у этой бабы
Муж уродился тих, несмел!
Не возбуждать раздоров дабы,
Он жил смиренно – пил да ел.
Любил мучнистое и рыбку,
Сам гладил и посуду мыл,
Свою нежнейшую улыбку
Жене придирчивой дарил.


Вот так и жили. И тут как-то внезапно нагрянула эра фарцовки. Предприимчивые люди стали богатеть на глазах. Алчный Плахотник не мог этого пережить. Он вызвал на ковёр Гелю и сказал: «Геля, что ты ходишь без толку по своим хоромам… как пустая яловка по весеннему выгону. Люди буквально из воздуха деньги делают, а ты со своим пентюхом Тарасом только пылинки сдувать и умеете… с мебели. Этого мало. Подумай, как приспособить наши условия…» –  Геля, не дослушав, спросила: «А можна?». – Плахотник ответил, подражая её украинскому выговору: «Можна, можна… Только осторожна». Они поняли друг друга с полуслова.

------------------------------------------------------