Я вошёл на этот мясокомбинат через проходную, как младенец в новый для себя мир с жаждой познания всего, что тут присутствует и живёт. Так как считаю, всё - и большое, и малое - существует по одним и тем же законам и устройству.
Оформили меня грузчиком. На работу, которая была необходима именно на тот период. Вдали от начальства, норма, после которой можно было валять «ваньку», и огромные по тем временам деньжищи.
Один минус всё же был – работа в три смены. Постоянный недосып. Но я ночью, если быстро заканчивали норму, почти никогда не оставался на сверхурочные, оплачиваемые вдвойне, а собирался, и, так как метро уже не работало, спортивным бегом нёсся домой километров семь-восемь. Иногда, правда, приставали стаи бродячих собак и ментов, но в итоге и тем, и другим, я при ближайшем рассмотрении оказывался мало интересен.
Мы сидели у себя в будке в ожидании состава с говядиной и резались в доминошный покер. Игра захватывающая, на пятерых, но долгая. Иногда одну партию разыгрывали в перерывах всю смену. Раньше играли в карты, но когда я показал эту игру, карты были заброшены.
Бригада наша на тот момент, оказалась расширенной, и это минус. На каждого существовала норма - четыре с половиной тонны выработки, после чего шёл заветный двойной тариф. Поэтому, чем меньше людей в бригаде, тем легче и быстрее делалась норма, и шли другие деньги. Но в этот раз, что-то уж больно много нам напихали пришлых людишек, и мы, как могли, от них избавлялись.
Собственно, способ был один – сломать. То есть поставить без объяснений и помощи на самые тяжёлые виды работ. И способ действовал безотказно. Больше одного дня никто не выдерживал: ни здоровяки, ни спортсмены. При мне только мастеров спорта четверых сломали.
Итак, сидим, играем. В азарте каждый норовит отпустить какую-нибудь шуточку, кажущуюся самому очень весёлой, а наш ТабАка, реагируя на каждую, подхохатывая, дополняет их своими пятью копейками. ТабАка - это производное от Табаки, шакала из новеллы Киплинга. Но для простого русского языка привычней звучало именно то, что в итоге и прилипло. А ещё, в Табака, как бы слышалась – собака, и это тоже играло немаловажную роль.
Был он худым и невысоким, хитроватым бухариком, но соображал неплохо, поэтому и вёл длинную игорную запись.
- Что-то не очень вериться, Вань, что ты офицерское училище кончил. Как же тут, с нами оказался? – продолжил он прерванный перипетиями игры разговор, подзуживая здоровенного мужика Ивана к ответу.
Тот исподлобья глянул, как на муху, но ответил, видно самому не терпелось вспомнить.
"У нас тогда манёвры были. Я со свои взводом «лапоть» по карте промазал. То в лесу потерялись, то в болото нырнули… День, короче, не задался. А тут, выбрели на какую-то деревню, и так бухнуть захотелось, аж кишки свело! И сельпо тут как тут. Я в него, бойцы снаружи. Смотрю - народу никого. Только инвалид с костылём, да продавщица – корова колхозная. Я ей:
- Водки дай!
А она, падла:
- У нас посевна-ая, сухой зако-он…
Я ей опять по-человечески:
- Дай, сучье вымя, водяры, пока по прилавку не размазал.
А она, дура, за телефон! Ну, я и гаркнул тут:
- Взвод! Ко мне!
Я живо представил картину: Иван, за метр девяносто, вес кил под сто тридцать, и голос командный, в ушах закладывает. Это единственное, что он вынес с пользой из офицерского училища. Рассказчик продолжал:
- Они всё думали, что я шутки шучу, даже когда взвод ввалился. Но уж когда скомандовал: "Штыки примкнуть! Затворы передёрнуть!", тут от обоих запахло. А я уж в раж вошёл, дверь ногой вышиб и как заору: "А ну на плац, мать вашу, шагом арш! Носок тянуть, ногу сорок пять градусов, парадным шагом приветствуя старшего по званию троекратным ура!" И пошли они по двору маршировать. Дед про костыль забыл, а кобыла прилавочная, как скаковая, по кругу понеслась…
Вот после этого, меня и выперли, сажать не стали, чтоб честь мундира не позорить…"
- Ну, а потом-то, как дальше? – не унимался Табака.
- А что потом, на поезда приштырился, почту возить. Только скучное это занятие, и стал я эту почту вскрывать. Сначала письма читал для развлечения, а потом выкидывал. А на хрен они кому нужны вскрытые? Потом до посылок добрался… А чего, некоторые и деньги в них пересылали, дураки. Но сдал кто-то, пронюхали начальнички, да доказать не смогли, и я, как привык уже к поездам, пошёл официантом в вагон-ресторан. Но там тоже долго не протянул. Дед гнилой попался. Я ему несу щи, а он: «Они холодные!». Стерпел, принёс ещё раз. А он опять: «Они горячие!» Ну, тут уж я не сдержался, схватил «шлёмку» со щами и на уши ему одел. Вот те хер, старый!
Потом мясником был в магазине на Белорусской. Первый человек! Но там татары подсидели. Татар не люблю… Я вообще людей не люблю. Вот в доме, где живу, одни татары, и как они в Москву прокрались?! Один в дверь мне звонил-звонил, потом стучать давай, а я не хотел открывать, потому что знаю, открою, пришибу, но он, гнида, упрямый попался. Не выдержал, открыл. "Чего, - спрашиваю,- тебе, сука?" А он: "Вы меня заливаете!"
Ах, ты думаю, гондон, ухватил его за шиворот, подволок к лифту и рылом его татарским раз пять об дверь херакнул. Потом отпустил. Он свалился. Вернулся домой. Дай думаю, погляжу, чего этот полоумный буровил? Глянул в шкаф сантехнический… И точно, трубу прорвало!
Сказать, что вся бригада прыснула хохотом, не сказать ничего. Нас сгибало пополам, и скулы сводили колики. А Ваня уже не мог остановиться.
- Я сколько живу там, столь с ними и воюю. Один раз, гады пропасли, когда я домой вечером возвращался. Только в арку зашёл, а меня кто-то сзади дубиной по черепухе - хрясь! Я - в аут. А они налетели и, как пса позорного, испинали! Но я потом тоже на одном отыгрался: так мордовал, что самому страшно стало. И машины, все какие рядом были, лопатой похерачил…
- Вань, - спрашиваю, - а откуда знаешь, что тот, кого ты хлестал, был среди тех, кто тебя молотил, ты же, вроде, был в отключке? И про машины, что побил, откуда знаешь, что их хозяева причастны?
Тот удивлённо посмотрел на меня и пояснил:
- Так он же - татарин! И машины, наверняка, татарские… Они меня ненавидят.
- А есть, кто-нибудь на планете Земля, Вань, кто тебя любит?
- Жена. Любила.Она у меня такая плотненькая… Чуть пониже меня, но такая же мясная. Но сейчас проблемы у нас, опять из-за татар. Лежим, храпим ночью и вижу сон, будто тот татарин, что меня по башке долбанул, опять с дубиной крадётся, и харя у него такая приплюснутая, как раз под мой кулак. И такое меня зло взяло, что сквозь сон, ка-ак вмажу кулачиной по этой харе! То, что во сне движения заторможены, это всё ерунда, когда зло берёт, никакие тормоза не удержат. И чую, татарин кувырк с кровати! Только не татарин это оказался, а жена! Я ей прям в переносицу засадил. Через час вся рожа синяя, а она завмаг. На две недели, считай, вылетела. Собрала барахлишко и сказала: "С тобой, идиотом, больше жить не буду, к матери ухожу." Так и свалила.
Мы опять в «пополаме». А шакалёнок Табака всё не унимается:
- Вань, расскажи ещё чего-нибудь, уж больно прикольно у тебя получается!
- Чего ещё тебе, говнюк? Рожа у тебя больно на татарскую похожа, ты, случаем, не их кровей?
- Ты что, Вань? Я русак чистокровный. Ты про баб расскажи. Были бабы у тебя интересные?
Раздался звон. Это полетела на пол миска от резкого движения Вадима. Он встал. Мы уже знали, что сейчас будет. Всякий раз, когда разговор заходи о бабах, Вадим резко вскакивал и демонстративно, с выбросом головы в бок, смачно плевал на пол: тьфу-тьфу. И сейчас плюнул, и вышел.
Вадим, мужик чуть выше среднего роста, худощавый, но жилистый и неимоверно выносливый. Более неприятного лица, чем у него, мне, пожалуй, и не попадалось. Ни одной правильной черты. Я сам не красавец, по сравнению с Вадимом, – Аполлон! Над его толстыми губами нависал прямой, но широкий нос. Всё лицо было испещрено не просто морщинами, а бороздами, как будто жизнь пыталась проплужить, но так и не смогла ни вспахать, ни посеять, и так и бросила, осознав бессмысленность попытки. Глаз не помню, он в глаза не смотрел. Но так же я не встречал и более порядочного и честного человека, чем он. За это его уважали. И, пока он находился на улице, пережидая мужские откровения, Иван продолжил.
- Встретил я раз одну! Повезло! – он смачно чмокнул в грязную пятерню, – Дочь кого-то из крутых. Ну, я тоже назвался сыном профессора. И с ней всегда на "Вы", на "будьте любезны"? Зашли как то в ресторан, я ей меню - выбирайте, пожалуйста. Она пальчиком потыкала, знала толк в блюдах, и давай пировать. А в конце, как халдей расчёт на стол положил, я нехотя так по карманам прошарил, вроде ищу чего, потом лицо удивлённое сделал и говорю: "Вы знаете, дорогая, по-моему, я свой лопатник на этажерке дома оставил". И она тут же: "Ничего страшного, у меня есть, чем рассчитаться".
Так и прокатило, и неизвестно, чем вообще бы кончилось. Но опять облом случился… Гуляли мы по старой Москве. Вечером. Народу мало. Тихо. И вдруг чую, брюхо сводить начало. Просто разрывает изнутри и булькает. А на днях татары мирится приходили, колбасу свою поднесли и ещё какой-то жратвы. Видно, они траванули. А вокруг, как назло, ни одного туалета. И терпеть больше сил ни каких. Тут ровняемся со стройкой, забор с дырой. Вот, думаю, последний шанс. И еле сдерживаясь, как бы вальяжно спрашиваю у своей драгоценной: "Не одолжишь ли, дорогая, свой платочек?"
Она открывает ридикюль, пожалуйста, говорит, и протягивает платок с вензелями. Я в дыру-то в заборе пролез, но вот отойти, уже сил не хватило. Прямо на месте только и успел, портки скинуть, и ка-а-ак дал в присядку залп! А она, рядышком в одном шаге стоит, лишь забор со щелями разделяет. Но, когда припрёт, уж не до церемоний. Обтёрся платочком, хотел с собой взять простирнуть, но подумал, вонять будет, да выкинул прямо там!
Вышел – нет моей любимой! Как корова слизнула. Позже домой ей позвонил, а там тётка какая-то трубку взяла и сообщила, что здесь такая больше не живёт. Вот так и закончилась любовь.
- А у меня подруга была, никаких таких проблем, - весело поддержал беседу Женёк. Я его окрестил «Пропитосом», и кликуха понравилась всем, даже ему. Весёлый был персонаж, толстый, мордастый, с засаленными кудрями, и постоянно смеющийся. Покойный папаша работал в Большом, режиссёром по свету, и поэтому дачу Пропитос имел, в посёлке от Большого Театра. Рассказывал: проснёшься с похмелья, башка трещит, а со всех сторон распевки на все голоса и тембры: "Ми! Ми-и! Ми-ми-и-и! Ах-ха-ха-ха! Ха-ха!"
- Но слаба, чертовка, на передок. С кем только не кувыркалась! Во время сухого закона в "винных" не протолкнуться, так она влезала вперёд и обязательно кого-нибудь из очереди, поближе к прилавку, находила. Того, кто её дырявил. Никогда мы с ней в очереди не стояли. Или вот случай, сама рассказывала. Пошла купаться на пруд, синдром снять похмельный, плавает себе, бултыхается, и вдруг чувствует, как кто-то сзади подобрался и въехал ей дальше не никуда! Она до того удивилась, что когда тот свалил, даже не повернулась, так и не поняла, кто это быть мог! На берегу потом фуражку ментовскую нашла, до сих пор гадает, неужто мент?!
Вернулся Вадим, сообщил, что состав задерживают и, самое главное, разгоняют «безлюдников», от словосочетания - безлюдный фонд, но что он означает, никто из нас не знал и не интересовался. А вот безлюдники - это были наши кровные враги!
Их набирали по паспорту прямо у проходной. Выходили начальники и забирали сколько нужно, как рабов. Когда работа заканчивалась, безлюдники свободно перемещались по комбинату в поисках другой работы в других цехах. Но были и такие, кто сколачивался в бригады и становился прямым конкурентом официальных грузчиков, отнимая у них халтурную, денежную работу. И начальство, как ни странно, всегда предпочитало отдать халтуру им, чем нам. Сейчас таких называют бомжами, тогда такого понятия не было. Они, раз прорвавшись через проходную, уже не уходили с комбината неделями и месяцами. Еды – валом. Хлеб, водку шофера завозили. И безлюдники ощущали себя королями жизни, пока вконец не оборзели и не стали шоферюгам баб заказывать. Разврата советская власть не терпела, и почти все левые бригады были ненадолго разогнаны. Нам выпало золотое время!
- А сколько нам выйдет с этих вагонов? – неуверенно спросил из угла Хохол, так его звали, и другого имени не помню. Он, вообще, мало, чем запомнился. Рыжий, со вздёрнутым носом, скошенным подбородком и бегающими глазками. На лице одновременно присутствовало выражение глупости и хитрости. Правда, хитрость отдавала крестьянскими прихватками, и таковой являлась лишь в глазах её носителя. Для остальных первое выражение было более очевидным. Запомнился он двумя вещами. Впервые от него мы узнали о расстреле рабочих в Новочеркасске. Никто не поверил, даже я. А когда, он размахивая руками, завершал очередную повесть об этом, как Катон Старший, повторяя одну и ту же фразу: «И кровь с асфальта... Смывали поливальные машины...» Мы гомерически хохотали… Но оно, как оказалось в последствии, так и было… Во-вторых, его рассказ о своём посещении Москвы. Я зрительно представил, как наш Хохол, уподобясь Ломоносову, прибыл для поступления в вуз. И не какой-нибудь, а в МГИМО. Он подошёл к кому-то, и на вопрос: "Что вы хотите?", снял с плеча котомку, достал документы и объяснил, что поступать собрался. Как тут с жильём, какие перспективы после окончания, правда ли, что если стучать в КГБ, то это сильно поможет карьерному росту? Короче, забрали дурака в околоток, дали пару пинков для профилактики и выкинули на улицу с пояснением: ещё раз, и в Магадан. Следующая его точка в Москве был наш мясокомбинат.
Вопрос Хохла остался без ответа. Потому что пришёл мастер. И привёл с собой новенького. Парня очень молодого, высокого, даже спортивного, но по внутренним ощущениям – ботаника.
- Вот, принимайте. Будет работать с вами. Состав сейчас подадут. Объясните, покажите, что, как, и без этих ваших штучек.-
Мастер он был хороший, и сам сколько раз с нами халтурил, хотя росточка маленького был, но тоже, как и Вадим, жилистый, чаще, конечно, он сидел на каре. Много лет спустя попал под машину прямо у проходной и умер. Оставил Ботаника и ушёл. Ботаником я его окрестил. Я всем клички давал, и они всегда приживались.
- Ну, давай знакомиться, - подсуетился ухмыляющийся Табака, - тебя как по батюшке?
Тут я и ляпнул:
- Ботаник.
Табака, аж зашёлся от удовольствия:
- Точно, Ботаник!
И уже демонстративно внимательно обращаясь к парню спросил:
- Тебе не обидно?
- Нет.
- Ты не обижайся, он всем клички даёт, меня Табакой обозвал, этот вот Пропитос, похож верно? А вот тот Вадим, так он его Клюквинником окрестил, потому, что он все отпуска клюкву в Вологде собирает, да и лик у него, как будто клюквы натрескался.
Лязгнули вагоны, состав подали. Все поднялись. Вадим остался за повара. Кто-то всегда брал на себя эти обязанности. Остальные пошли на платформу.
Четыре вагона, в каждом под потолком перекладины с крюками, на которых висели продольные полутуши говядины. В основном, от пятидесяти до семидесяти килограмм. Процесс был прост. Нагибаясь, обхватываешь нижнюю, самую широкую и увесистую часть, и, выпрямляясь, подбиваешь плечом висящий на крюке окорок так, чтобы он соскочил с крюка. Соскакивая, он переламывался через твою спину, прилично ударяя по пояснице. Потом надо вынести груз и швырнуть его под подъёмник. Другой грузчик брал тяжёлый ролик, тоже с крюком и насаживал на него полутушу, чуть приподнимая, вставлял ролик в подъёмник, и дальше, уже без особых усилий, можно было толкать этих висельников куда угодно.
Но иногда попадались экземпляры и под сто, и за сто кг. Тогда процесс снятия проделывался вдвоём. На всём комбинате, только два дурака делали всё в одиночку – Ваня, да я.
Того кого жалели, например, человек с похмелья, или травмированного, или просто неважно чувствующего, того ставили на ролики. Самую лёгкую работу. Вот и Ботаника, как само собой, планировали поставить именно туда.
Но так получилось, что Вадим остался кошеварить, мы с Ваней взяли каждый по вагону и до полной выгрузки из них не вылезали. Весёлый Пропитос встал у нас на ролики, когда не успевал за обоими, мы с Иваном перекуривали, пока он разгребался. А Ботаник попал в лапы Табаки и Хохла-дипломата.
На ролики Табака встал сам. Оставшиеся вдвоём Хохол и Ботаник, кое-как начали тоскливый вынос туш. Каждая ходка длилась вечность. И Табака занервничал. Стал подгонять, забегать в вагон, суетиться. Но скорость выгрузки не возрастала.
Тогда он разбил тандем.
- Всё! Хватит, так и до ночи не закончим. Ты налево, ты направо. Таскайте по одному.
И те послушно разойдясь в разные стороны вагона, стали корячится по одиночке. Так продолжалось, пока по закону подлости, Ботанику не попался ряд, здоровенных полутуш. Он ходил возле них, пытаясь приподнять, или хоть сдёрнуть с места, но всё впустую. Тогда Табака, матерясь, влетел в вагон, схватил говядину за шею и заорал:
- Чего стоишь, давай хватай, как я! Ухватил! Погоди, сейчас я тебе ещё поудобней подкину, а ты держи. Держишь? Сейчас с крюка сниму!
И уперевшись снизу, толкнул тяжеленную говяжью ногу вверх. Та слетела. Но вместо того, чтобы придержать, и вдвоём пронести несколько метров, Табака просто выпустил этот хвост из рук. То ли он устал, то ли ещё что на него накатило, но только хвост этот из-за своей длины рубанул Ботаника не по хребту, а чуть ниже задницы, согнув ноги и опрокинув того на спину. Он завалился на окорок, придавленный сверху самой тяжёлой верхней частью туши. Заорал и потерял сознание.
Подбежав, мы вытащили парня на платформу и засуетились не зная, что предпринять. Кто-то сбегал к мастерам, те вызвали местного доктора. Тот и определил, что у Ботаника, повреждена спина и трогать его нельзя пока не приедет "скорая".
"Скорая" приехала минут через сорок и увезла Ботаника. Когда после разгрузки, мы у себя в будке молча пили чай, уже не вспоминая об игре, Табака сказал, как бы сам себе, ни к кому не обращаясь:
- Ещё одного сломали…
Потом, повеселев, добавил цитату из старой песни:
- Отряд не заметил потери бойца…
Вадим сплюнул в пол и вышел. Вскоре смена закончилась. Хохол с Табака остались на следующую халтуру, остальные ушли.
А через два дня пришла бабка. Бабка Ботаника. Она пришла за расчётом.
В конторе мастеров, никого не было и она, обратилась к кому-то из нас.
- Сынки, а внучок мой, - она назвала имя, которое никто из нас не слышал, по этому я и не запомнил его, - с вами работал?
- А что? – в свою очередь насторожился Табака.
- Да, благодарит он вас, за то, что помогли. Если б не вытащили вовремя, может калекой на всю жизнь остался бы… - Она качнула головой и по-старчески махнула рукой, одними морщинистыми пальцами.
Вадим взял её по локоть и провёл к нам бытовку
- Садитесь, мать. Чего ж вы сами-то, пороги обиваете, почему не родители?
- Так, а нет у него их… Кроме меня, нет никого.
Повисла пауза. Спрашивать о родителях никто не осмелился, а бабка молчала.
Потом она произнесла, вроде ни к кому не обращаясь.
- Я его с малых лет поднимала. Уж как могла. В институт поступил. Третий курс превзошёл. Спортом занимается. Вот за границу тренерА направили. На соревнования. Вот и думал он, чего-нибудь тут, у вас успеть подзаработать. Чтоб не с пустыми руками ехать… А оно, вон как получилось… Теперь какая заграница…Самому бы на ноги встать.
- А что с ним? Что врачи говорят?
- А я понимаю? Говорят, что плохо всё. Надолго по больницам таскаться придётся… И спорт его бросить надо, будь он не ладен…
Пришёл мастер, открыл свою конторку, и бабка засеменила к нему.
Мы, почти все, не сговариваясь, начали шарить по своим карманам. Деньги выкладывали на стол. Вадим глянул на кучку и, не считая объявил:
- Маловато.
Потом повернулся к Табаке и Хохлу:
- А вы чего, пустые что ли?
Табака нехотя стал лазить по всем карманам, какие у него были. Но наскрёб какую-то мелочь. Вадим повернулся к Хохлу, и непроизвольно остальные повторили этот взгляд. Тот напрягся, съёжился и замотал головой.
- А я не дам. С какой такой радости. Я тоже разгружал, так же как и Ботаник, и меня прибить могло. Травма… Производственная. Пусть начальство и думает. А я не дам.
В это время, бабка вышла от мастеров с какими то бумажками. Мы её обступили.
- Ну что, мать?
- А что? Что? Подписали вот обходной листок и всё. Говорят и дня, не отработал, значит, и не причитается ничего.
- Понятно. Ты обожди, мать, посиди пока у нас, чайку попей. Решим вопрос.
Короче, пошли мы все, кто мог, занимать деньги по всем цехам и знакомым. Через пол часа набрали, не помню какую, но по тем временам очень даже не плохую сумму. Завернули в газету и отдали бабке. Потом проводили её до проходной с наилучшими пожеланиями Ботанику.
Хохол на следующий день перевёлся в другую бригаду: понял - с нами не жилец. Ну, а остальные, так и продолжали работать, пока не долбанула перестройка, и комбинат не разорвали на части разные фирмы. Бригада так же развалилась и перестала существовать. Но я этого всего уже не увидел. Начинался новый этап в жизни страны и каждого - «лихих девяностых».
12.01.2018.