Допросов не было неделю. Думать о своём прошлом я не хотел. И так всё передумано, пережито второй раз. И третий. Думать о своём будущем не было никакого смысла. Не было у меня будущего. Если только найдут вора-карманника. Да кто и будет искать его по Белоруссии, когда такое творится. Ради чего? Ради справедливости? Кому она нужна эта справедливость, кроме меня самого? Какая справедливость может быть на войне? Когда немца погнали первой зимой от Москвы, на освобождённых территориях вешали всех, кто сотрудничал с немцами, давали срок любому, кто на них работал. Много в газетах тогда об этом писали. А что тем людям оставалось делать? Умирать с голоду и от пуль? Поэтому быстро обнаружилось, что после таких наказаний на освобождённой территории почти никого не остаётся. И потом уже казнили только тех, кто проливал кровь своих. И где тут справедливость? Просто те, первые, попали под раздачу, а потом власть одумалась, и теперь вон как – если вас всех таких перестрелять… А той, первой, зимой вешали, не думали. Значит, всё-таки есть шанс выжить. Дадут срок, отправят на север лес валить. Что ж, и там живут люди. А я, что говорить, заслужил. Помогал партизанам, пока в зад пинали, а как перестали, так и успокоился. Тянул полицайскую лямку. Зря людей не стрелял. Опять же, для покоя душевного своего и равновесия…
Вот рванул, было, от Капки в партизаны, да остыл скоро. Может, если бы и взяли меня в отряд, был бы не хуже других. Воевал же с немцами до плена. Даже медаль получить успел. Сутки носил гордый. Или двое. Вот и не помню уже. Не помню даже, сколько человек убил. Первых трёх помню. Еврейку во дворе комендатуры, да пацана-партизана. Завернула меня жизнь не по самому лучшему пути, а выправить дорожку свою я не смог. Жить хотелось, а как жить - было сначала неважно, а потом привык. Привык жить. И не хотел умирать.
…Старик, едва переставляя ноги, шел в магазин. Час дня – это когда большая машина в будний день протарахтит по его улице – самое лучшее время для похода в магазин. В это время в магазине только продавец. Все остальные или уже были перед обедом, в обед, или придут после работы…
Обледеневшую кромку дороги можно было обойти только по луже. Старик, шаркая ногами, шёл по самому её краю. Пару раз в дыру на калоше попадала вода, валенок намок. Он даже не почувствовал это. Стараясь скорее пройти лужу, старик хотел шагнуть быстрее, но тут же совсем остановился. Сердце протестовало. Он стоял в луже, переводя дух, а под вторую калошу тоже сочилась вода. Придя в себя, старик сделал следующий шаг, но напитанный водой валенок стал так тяжёл, что вместо шажка подошва просто шаркнула по земле, скрытой водой. Шаг второй ногой был не легче. Теперь до магазина ему не дойти. А даже если и дойдёт, то не сможет подняться по трём ступеням крыльца и переступить порог. Вернуться домой так было невозможно. Дома уже два дня не было ни крошки, а в следующий поход ему придётся собираться с силами дня два. И старик сделал следующий шаг вперёд…
Выйдя из лужи, он долго примащивался к кряжу чьих-то дров и, устроившись, стал стягивать с себя валенки… Оставив свою единственную обувку за ненадобностью – до следующей зимы он мог дожить только в самых кошмарных своих снах - ступил чёрными, век не мытыми ногами в снег. Идти стало намного легче, а холода он не чувствовал. Редкие посреди рабочего дня прохожие сначала шарахались от старика, потом, обойдя, оглядывались. Крутили у виска пальцем. Шли дальше по своим делам, удивляясь, правда, что полицай-то, оказывается, ещё жив, хотя и совсем сбрендил. Ноги старика с каждым шагом становились всё чище, омываясь талицей, пока не стали белее снега, на котором чернел его след, постепенно растворяясь, становясь блёклым и пропадая совсем у ног. Точно как тогда, во дворе комендатуры.
Шаг за шагом приближался старик к магазину. Остановка за остановкой, во время которых сердце его, растревоженное долгой ходьбой, успокаивалось, а лёгкие набирались сил, чтобы снова и снова поднимать грудь, принимая в себя сырой мартовский воздух. В дверях магазина он встретил кого-то, кто выскочил вон, зажимая нос, едва завидев его. Кто это был, старик не смотрел. Зачем ему это? Те, кого он знал и помнил здесь, давно умерли. Тех, кто жил сейчас, он уже не знал. Разве что продавщицу – здоровенную женщину с мягким девичьим голосом. Поборовшись с дверями, старик попал внутрь. У самого прилавка его ждало ещё одно разочарование – его продавщицы не было, а вертелось какое-то хрупкое создание, явно видевшее его впервые… Паника охватила его при мысли о том, что теперь ему придется как-то объяснять, что ему нужно. Потом он стоял в нерешительности, раздумывая, не вернуться ли домой, но пройденный с таким трудом путь не позволял так легко отказаться от него. Старик совсем уже было собрался объясняться с продавщицей, но та, вздрогнув, достала из-под прилавка какую-то бумажку и, заглядывая в неё, стала укладывать в пакет хлеб, пачку масла, взвешивать кильку…
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/20/1210