Жажда жизни

               
Этот страшный путь ползком по горячей и взрыхленной  взрывами земле, изуродованной  осколками, пропахшей гарью, дымом и человеческим потом, давался ему нелегко… Странно: наступила темнота, установилась относительная после боя тишина, но было в этом временном затишье что-то грозное и настораживающее.


Алексей полз, опираясь на правую руку. Локоть закидывал вперед, наваливаясь на него тяжестью израненного тела, и подтаскивал ноги: сначала раненую (кровь удалось остановить, он перевязал ногу повыше колена, зубами разорвав нательную рубаху, – руки не слушались, словно онемели), потом подтягивал здоровую ногу; делал передышку на две-три  минуты и опять закидывал локоть.


Командира танка и товарищей убило миной, а он уцелел, дождался темноты и  теперь пытался пробраться к своим окопам. Страшно хотелось пить. Язык будто прилип к небу, в горле уже даже не першило, а хрипело, стягивая десны, – Алексей пытался выдавить слюну, делая глубокие вздохи и потом на несколько секунд задерживая дыхание, – на какое-то время это  приносило некоторое облегчение, но потом горловые спазмы усиливались…


Он откинулся на спину - ногу прострелила сильнейшая боль. Задержал дыхание, сцепив   зубы, чтобы не застонать.  Августовская глубокая, темная ночь вдруг осветилась не вспышками взрывов и разрывов артиллерийских снарядов, а падающими звездами, которые в своей  красивой противоестественности изумляли мгновенными яркими всполохами и шлейфом огненных полос на панораме неба.


Алексей даже зажмурился, на несколько минут погрузившись в мирную нереальность… Вспомнились жена, с которой прожили  четыре счастливых года; сынок Пашка, который перед войной только научился ходить; батя, который плакал, не стесняясь слез, когда провожали младшенького Алешку на фронт…  Вспомнилась мать, которая даже плакать не могла, а только громко икала. И вся эта картина как наяву стала перед глазами.


 А небо как будто распадалось  и постепенно теряло темную глубину - начинало сереть…  Понимая, что совсем скоро он будет виден  как на ладони, Алексей глубоко вздохнул и пополз дальше: теперь, после недолгой передышки, его движения были более быстрыми, если так можно обозначить передвижение раненого бойца по израненному полю…


Он даже точно не знал, есть ли кто в живых в окопах, до которых уже оставалось метров триста, – так он определил примерное расстояние до своих. Тишина кругом стояла продавленная, глубокая, натянутая, как струна, и оттого еще более напряженная и устрашающая.


Силы таяли, и Алексей уже не просто полз, а извивался всем своим слабеющим телом; попадавшиеся ветки, куски железа царапали кожу, острием впивались в тело, оставляя на нем рваные раны и ссадины. Но сильнее боли была жажда жизни. Никогда еще он не чувствовал такой пульсации нервов: казалось, что каждой клеточкой тела ощущал утреннюю прохладу, росистую влажность воздуха – в горле предательски першило, но он всеми  силами старался подавить подступавший кашель, зубами скрипел и прикусывал до крови губы.


Осталось каких-то метров пятьдесят. Он вдруг отчетливо услышал какие-то звуки… то ли булькающей воды, то ли… – вдруг разглядел человека, который лежал на земле, раскинув руки, а из его груди при натужном, тяжелом дыхании выдавливались булькающие звуки. Алексей  подполз ближе и разглядел Сашку, самого молодого лейтенанта, который был без сознания, но, безусловно, жив! Это был первый его бой…


Последние метры на пути к окопу  самые трудные: Алексей тащил Сашку за собой по склизкой земле, радовался, что теперь он не один. Вспомнил, как нервничал молоденький лейтенант перед первым своим боем! Это Алексей уже  обвыкся в суровой военной жизни, к смерти уже относился философски, потому что за год войны потерял столько боевых товарищей, что у него как бы притупился болевой порог. К виду смерти, оказывается, можно привыкнуть. И он старался не предаваться воспоминаниям о мирной жизни, а вдавить эту самую память далеко внутрь, втоптать ее туда, чтобы не ворошила нервы, не расслабляла…


Он даже письма почти не писал: опасался, что получат родные его письмо с фронта вместе с похоронкой. Себя успокаивал: если выживет и вернется домой, то тогда будут и разговоры, и песни, и слезы. А сейчас нельзя! Замполит проводил беседы о любви к Родине и все такое, но Алексей слушал его обычно вполуха: для него слово  «Родина» было как будто абстрактным, а  вот рыбалка, ощущение азарта, когда поплавок вдруг вздрогнет и начнет приплясывать над водой, запах дыма от костра, тройная уха из красноперых окуньков, ельца и стерлядки – вот это жизнь!


У Алексея большие, грубые от тяжелой крестьянской работы руки, поэтому, когда впервые взял на руки своего сына, то почувствовал покалывание в каждом мозолистом бугорке на ладонях. Вспотел даже, замер, а сердце забухало в груди – сын ведь! Такой маленький, беспомощный и такой родной!


А еще вспомнился ему запах новорожденного сына. Он пах теплой булочкой, молоком и еще чем-то таким естественным, близким, терпким. Это был запах жизни.
Алексей лежал на сухой, воспаленной земле, так и не успевшей остыть после вечернего военного жара, от взрывов, вспоровших ее лоно, посекших траву, букашек, норы зверюшек, нарушивших вековой многоукладный природный мир, который дарил земле жизнь.
Алексей слышал, как что-то клокотало, хлюпало в груди у Сашки. Но он должен был жить, потому что был самым молодым, потому что до войны не успел жениться, потому что еще не держал на руках собственных детей!


До окопа оставалось каких-то метров десять! Но силы уже иссякли: Алексей почувствовал, что руки совсем ослабли, что какая-то ниточка, связывающая его с жизнью, разрывается, словно распутывается  клубок …


Он уже не чувствовал боль в раненой ноге; она не то чтобы притупилась – перестала ощущаться; и, теряя сознание, Алексей успел подумать о том, что Сашку он спас…
Не чувствовал, как свои тащили их, тяжело раненных, к окопу, как пытались привести его в чувство, наспех перевязывали покалеченную ногу. Не слышал, как бредил лейтенант, звал мать, звал отчаянно, жалобно, совсем по-детски:
- Мама, мне больно! Мама, боль-но! Помоги!


Так велика в человеке жажда жизни! Так  пульсирует в нем  потоками крови  движение в  верх – туда, к свету, к жизни, к дыханию и теплу! Они оба: и Алексей, хлебнувший военной жизни, и молоденький лейтенант – уже отслужили… Война припечатала их такими ранами, после которых жизнь сжимается, как шагреневая кожа.


Рассвет обозначился над полем, искореженным взрывами, как будто продавленным густой туманной завесой, которая  расширялась и набухала, готовая взорваться от солнечных бликов; она полосами испещрила землю, выпала и осела, прилипла к тоненьким былинкам влагой, липкой, отталкивающей и  скользкой…