Н А Ч А Л О М О И Х Р А С С К А З О В
П А Р Ф Е Н А
Я родился в г. Новороссийск Азово-Черноморского
края, теперь он Краснодарский, в июне месяце в день
Святых Царя Константина и Матери Его Царицы Елены,
т.е. 3 числа, "о чем в книге записей актов гражданского
состояния о родившихся в 1937 г. 21 числа июня месяца
произведена соответствующая запись № 1644.
Отец - Духновский Леонид Дмитриевич, мать - Духновская
Мария Константиновна в девичестве Папандопуло".
К моменту моего рождения ей исполнилось 24 года,
и она уже несколько лет трудилась на шиферном заводе.
Будучи практически безграмотной она отработала до самой
пенсии мотористкой на этом небольшом заводике, куда
впоследствии привела и мою семнадцатилетнюю сестру.
А сестра, в силу непритязательности своего характера, до
конца жизни.
Отец трудился, кажется, осветителем в театре
единственном в городе, который располагался в Ленинском
саду. Театр был летний, дощатый, крашеный половой краской.
Ленинский устроили на возвышенной части города, поэтому
когда осенней ночью в 42 году в театр попала зажигательная
бомба мы, находясь на расстоянии не менее полукилометра,
не только могли видеть этот страшный пожар, но и, казалось,
ощущать жар на лицах.
Театр, конечно, в это время пустовал. Актеры и
служители театра, в том числе и мой отец, уже год как были
призваны в ряды бойцов Красной Армии. Именно из этого
театра 2-го июня в 37-ом мирном году прямо со спектакля,
кажется это была оперетта, мою мать с предродовыми
схватками отвезли в родильный дом. Ранним утром она
разрешилась.
Теперь о главном для меня действующем лице.
Это моя бабушка по материнской линии. Её звали Парфена,
по-гречески Дева. К слову, как известно, в афинском Акрополе
центральным сооружением является Парфенон, Храм Афины
Девы. Отчество ее было Пантелеймоновна, но соседи звали
ее просто, Пантелеевна. Фамилия по мужу Папандопуло,
самая распространенная греческая фамилия, как у нас
Ивановы. Две первые гласные буквы в России варьируют по
вкусу или кто как слышит, тот так и пишет, Попондопуло, а то
и Попандопуло.
Правильно, как я узнал уже в Греции, Папандопуло,
если вам еще не надоела эта тема. "Папа" по-гречески "поп" и
многие греческие фамилии содержат этот нерушимый признак
принадлежности к церковному сану. Например, известное с
девятнадцатого столетия во всем курящем мире семейство
производителей папирос, сигарет и сигар Папастратос. Или
еще Папаиоанну - их множество среди греческих актеров,
писателей и политических деятелей. Это значит, что их далекий
предок был крупным религиозным деятелем.
По отцу у нее была менее избитая и на мой взгляд
чуть более звучная фамилия Парцалиди. Как нам рассказывал
в Греции гид, сам выходец из сочинских греков по фамилии
Цацаниди, титулованый учеными званиями советской эпохи,
фамилии с окончанием "иди" свидетельствуют о
принадлежности носителей этих фамилий к числу, так
называемых понтийских греков, выходцев с берегов Понта
Эвксинского, как в древние времена называлось Черное море.
Родилась она согласно документам, выданным в
СССР, в Турции в городе Керасунд. Сейчас я понимаю, что
родилась она, конечно, в какой-нибудь глухой деревушке,
просто ближайшим городом был Керасунд. Однако, теперь это
не так уж и важно, поскольку давно уже нет у меня бабушки
и даже нет в Турции города с названием Керасунд. Теперь он
зовется Гиресун. Но мне Керасунд нравится больше. Кстати, в
нынешнем Краснодаре самый крупный из четырех городских
округов называется Карасунский. Подозреваю, что основали
его греческие беженцы из тех же самых мест, где родилась и
моя бабушка.
Ещё у меня были две тети. Младшая, Валя, я её
всегда так и называл, Валя, и старшая, Лариса, которую
впервые, уже в сознательном возрасте увидел в конце
войны в Москве. Вообще-то родители назвали её Пареса.
Но это имя казалось ей чересчур греческим, а она стеснялась
своего происхождения и хотела походить на русскую во всем.
В результате она в двенадцать лет, не считаясь с мнением
своих родителей, самоназвалась Ларисой, что и было
зафиксировано документально спустя год. Вот только не
знаю, известно ли было ей, что имя это тоже греческое и
переводится на русский как чайка.
В документе о рождении Ларисы, который
сохранился у меня, под названием " Выпись из метрической
книги, часть первая, о родившихся за 1900 годъ " в графе
" Звание, имя, отчество и фамилия родителей, и какого
вероисповедания" написано напрочь порыжевшими от
времени чернилами "Турецкоподданный грек Константин
Христофоров Папандопуло и законная жена его Парфена
Пантелеймоновна, оба православные". "Выпись" сделана
через пятнадцать лет после рождения, в 1915 году, уже с
пометкой в графе "Имена родившихся" - Лариса.
Рос я единственным внуком у моей любимой
бабушки в большом одноэтажном доме, который по разным
причинам трансформировался из 4-х комнатного сначала в
тринадцати- и, окончательно, во время войны, после
очередной бомбежки, в девятикомнатный, каковым и остается
по сей день. Более того, я был единственным тогда ребенком
на целый квартал нашей улицы Парижская Коммуна, которая
до революции называлась Раевская, в честь героя, генерала
Отечественной войны1812 г. В Новороссийске улицы долгое
время не назывались на общепринятый манер, как это
бытовало в городах центральной России, например,
ул. Суворова или ул. Чайковского. У нас чаще всего даже
официальные названия улиц звучали как-то по домашнему,
на разговорный манер, Суворовская, Чайковская. Так же как,
если помните, в Одессе:
Как на Дерибасовской, угол Ришельевской,
В восемь часов вечера разнеслася весть:
У старушки-бабушки, бабушки-старушки
Четверо налетчиков отобрали честь.
Заметьте, не на улице Дерибаса или Ришелье, а так,
как пелось в озорной песенке Л. Утесова. Теперь коренных
новороссийцев почти не осталось и администрация города
причесывает все под столичный фасон. Вообще, моя улица
страдала от переименований больше остальных. Она еще
называлась ул. Мира, потом Новороссийской республики.
Но остаётся неизменным главное, это то, что она выстроена
по дну балки, на юге так называют неглубокое ущелье,
которая широко начинается от самой береговой кромки у
каботажной пристани и сужается к концу. Ближе к нашему дому
ширина балки, а следовательно и улицы, уменьшается до
12-15 метров, которых, очевидно, было достаточно для
проезда конных экипажей и уж тем более редких прохожих.
Дома расположены на крутых склонах этой самой балки.
Обитатели улицы чаще называли ее бульваром,
потому что она в два ряда была засажена мощными тополями
и колючими акациями, ровесниками города. Весной акации
покрывались сладким ароматным цветом, осенью плоскими
стручками в локоть длины. И цвет, и бобы, пока стручки еще
молодые, детвора обрывала, высасывала, вылизывала,
поедала, несмотря на то, что в цветках через один попадались
червячки, а стволы и ветви акаций были сплошь покрыты
длинными ветвистыми колючками. Молодые они были
зелеными, к осени становились шоколадного цвета. Сорвать
такую колючку голыми руками невозможно, но всегда хочется,
она же такая гладкая, идеальной формы, твердая абсолютно,
на кончике тонкая как иголка, просто идеальная зубочистка.
Сейчас тополей осталось немного, старые гибнут, молодые не
подсаживают. Несколько лет назад всего пару акаций нашел я
на нашем бульваре, зато с шикарными колючками. Очень
обрадовался, но срезать не стал, чрезвычайно хлопотное это
занятие, да и жалко как-то их стало.
Дом наш стоит на пересечении бульвара, вдоль
которого он и вытянут, и улицы Гончарова (вот здесь
почему-то не Гончаровская), со стороны которой имеется
вход во двор дома. Это, наверное, самая крутая улица в
городе. Но точно совершенно, что до недавнего времени
абсолютно непроезжая. Она и прохожая-то была, в
основном, для мальчишек. Намек на узенький тротуар,
пунктиром, в двух-трех местах в виде лестницы, да и то
только с одной стороны улицы и никакой проезжей части
со дня основания города. То есть ширина-то проезжей части
была предусмотрена, но самОй проезжей части, как таковой,
отродясь не было. На ее месте высилась скала из мергеля.
Мергель, что бы вы знали, это сырьё без которого
не мыслимо производства цемента, в народе его называли
трескун, потому что он взрывается под действием огня. Кто
когда-нибудь бывал на берегу в районе Новороссийска
тот видел эти слоистые поперечные срезы гор, нависшие
над кромкой моря. Французы полтораста лет назад (а теперь
уже без малого все двести пятьдесят) построили прямо на
берегу Цемесской бухты два небольших заводика для
производства портландцемента. Со временем эти малые
предприятия разрослись и по сию пору непрерывно,
каждый день откусывают от предгорья Большого
Кавказского Хребта тот самый мергель.
А еще французы в 25 км от нашего города, в
районе красивейшего горного озера Абрау с крохотным
поселком под названием Абрау-Дюрсо на его побережье
обнаружили многокилометровые подземные ходы, карсты
и пещеры. Местный климат напоминал им винодельческую
Францию и они начали выращивать неприхотливые
столовые сорта винограда, шаслу и чаус. А столовые сорта
вин, как известно, являются сырьем для производства
шампанского. В пещерах устроили винные погреба,
по-современному винзавод, откуда получила начало
известная марка Советского Шампанского "Абрау-Дюрсо".
В конце семидесятых я побывал единственный раз в своей
жизни на винзаводе Абрау-Дюрсо. По усам текло и, должен
сознаться, даже целая бутылка брюта (абсолютно сухого
шампанского) в рот попала.
Однако, вернемся к истории улицы, которая
представляла собою скалу из мергеля. Подступаться к
цементному монолиту никто не решался. Но объективно
необходимость сделать эту улицу проезжей созревала
давно. Дело в том, что она была до тех пор одной из двух
всего дорог к единственной в городе больнице. А главное,
еще и к городскому кладбищу. Одним словом, городские
власти вынуждены были в конце концов улицу Гончарова
привести в божеский вид. После чего она стала исправно
поставлять не только больных но и покойников согласно
местам назначения. Да и живым заодно здорово облегчила
жизнь. Кстати, а, скорее всего, совсем некстати, улица
ведущая непосредственно к старому городскому кладбищу
и сегодня носит ликующее название Солнечная.
Ну, ладно, провинции простительно, но ведь и в
Москве до недавнего времени трамвайная остановка у входа
в Немецкое кладбище называлась "Новая дорога". Заодно уж,
если говорить о парадоксах наименований. На здании
заводоуправления завода им.Ильича, известного больше
всего тем, что здесь эсерка Каплан стреляла в Ленина, и где
по этому поводу был установлен памятник вождю мирового
пролетариата, до сих пор висит синяя табличка с довольно
двусмысленным адресом - "Партийный переулок". Ну, сейчас
то это вызывает улыбку, а лет пятнадцать тому назад она
она стоила лет двадцать пять.
Параллельно Солнечной, но вдоль противоположной
стороны кладбища, чуть ниже его и по склону проходила наша
с бабушкой дорога в лес за дровами к подножью Колдун-горы.
Так что к кладбищам я привык и не боялся их с детства. А уж
теперь-то что-ж менять хорошие привычки. Кстати, Колдун
издавна знаменит приметой по части метеорологии, а именно,
если вершину его заволокло тучей, то, будьте уверены, быть
обязательно дождю. В 1953 или 54 году на ней не зависло ни
единого облачка с мая по октябрь месяц. Но об этом суровом
для жителей города времени потом.
Бабушка говорила, что первый раз взяла меня в лес
когда мне было пять лет. Я этого не помню. Потом была война,
депортация из Новороссийска в Крым, расставание на годы
с семьей, потом обретение новой семьи. Только в 1949 году
побывал я в своем городе, в доме, где родился, увиделся
вновь со своими родными и бабушкой, о которой я тосковал
больше всего на свете. И уже на следующий день отправились
мы с ней в лес за дровами. Очень скоро я полюбил эти
походы и они для меня превратились если не в праздник,
то уж в приятную необходимость точно. Такую же как море,
где я пропадал с соседскими пацанами с утра.
До подножья Колдуна было больше семи
километров. Из дома мы выходили рано, чтобы до восьми
утра пройти самую трудную часть пути, подъем. Позже
солнце уже печет нестерпимо и в лоб. Из снаряжения были
две веревки для вязанок, которые обматывались вокруг
талии, и топор за веревкой. Ну, и еще, провиант, состоящий
из ломтя белого хлеба, нескольких помидор и кусочка
брынзы, завернутых в белую чистую тряпицу. На юге тогда
еще не знали черного хлеба. После войны появился, так
называемый, серый, но коренные жители не очень-то его
жаловали и привыкали к нему довольно долго. Воды с
собой не брали, бабушка в лесу себя чувствовала уверенно,
знала ключи, ручейки, в крайнем случае пили стоячую воду
и никогда и никаких тебе расстройств обоих желудков.
Собирали только сухостой, это был принцип моей
безграмотной бабушки, живую древесину трогать грех. Сушняк
стаскивали на поляну, обрубали сучья, складывали две
вязанки, бабушкину, диаметром приблизительно в метр из
стволов посерьезнее и мою, в основном из веток и
диаметром почти в половину бабушкиной. Стягивали
веревками надежно, чтобы не разваливались при ходьбе.
Потом поедали припасы и бабушка на сытый желудок
обязательно начинала вспоминать что-нибудь из своего
деревенского турецкоподданого детства. Чтобы понимать
ее речь надо было с ней разговаривать со своего рождения.
Потому что её язык состоял из приблизительно на треть
искореженных до неузнаваемости русских слов, остальное
греческий с турецкими вставками. До 1942 года, как мать
рассказывала, я одинаково понимал по-гречески и
по-русски, и это, конечно, след бабушкиного воспитания.
Я садился на траву, удобно опершись спиной о
свою вязанку, и с закрытыми глазами слушал бабушкины
рассказы. Всегда они сводились к богу и всегда мне виделся
один и тот же сюжет - зеленый холм, на котором паслись
белые кучерявые барашки, голубое небо, по которому
плыли такие же, как барашки белые кучерявые облака. В
полусне мне чудился на склоне холма мужчина в белом
хитоне, с длинными волнистыми волосами и небольшой
бородкой, в руках он держал белого ягненка, которого
протягивал мне.
Потом, когда бабушки не стало, я часто и долго
еще видел эту картину, иногда во сне, а иногда в каком-то
переходном состоянии. Как и раньше по зеленому склону
паслись белые барашки, по голубому небу плыли белые
облака. Но уже больше никогда не появлялся красивый
мужчина в белом хитоне с волнистыми волосами и бородой,
с белым ягненком на руках.
продолжение следует http://www.proza.ru/2019/01/30/636