В посёлок Знаменский Фёдор Петрович Шевелёв приехал по производственным делам ненадолго. Завершив намеченную на день работу к четырём часам пополудни, он вышел из леспромхозовской конторы. Тёплый весенний день клонился к закату. С крыш ленивыми звеньками капала первая мартовская капель. Шустрые воробьи с весёлым чириканьем прыгали с ветки на ветку, радуясь началу весеннего потепления. Остановился Шевелёв в «заежке», пристроенной к сельсоветовской конторе. Наскоро перекусив, он налил чаю и принялся читать газеты, уложенные в портфель вместе с бутербродами заботливой женой.
На крыльце затопали, видимо, сбивая с валенок налипший снег. Через мгновение в комнату ввалился невысокого роста человек и громким басовитым голосом прокричал:
– А ну, подымайся, человече! Приехал в родной леспромхоз, и носа не кажет. Давай, собирайся, у меня поживёшь, нечего по казённым углам ютиться.
Это был Мин Миныч Заледеев, старинный приятель Фёдора Петровича. Прикомандированный, не ожидая такого напора, натужно кряхтел, пытаясь вырваться из медвежьей хватки друга.
– Да отпусти же, чёрт кудлатый! Рёбра поломаешь!
Заледеев ослабил хватку и, не снимая шубы, прошёл в комнату. Он со всего маху опустился на заправленную кровать и, чуть отдышавшись, с покровительственным тоном продолжил:
– У меня будешь жить. Я баньку ещё в обед затопил. К нашему приходу готова будет. Ох, и баня у меня, один раз истопишь, а жару-у-у, хоть всем посёлком мойся. Трифон Иванович, сосед мой, больно поддавать горазд, порой до ста двадцати градусов нагонит. Я даже термометр возле полка; повесил. У меня уши в трубочку, а он, знай себе, хлещется веником, да приговаривает: «Эх, хорошо! Ах, хорошо!» Веников – завались, хоть до лета из парилки не вылазь.
Фёдор Петрович неторопливо оделся, и стал небрежно запихивать вещи во всё сильнее разбухающий портфель. Через полчаса друзья уже были у Заледеева. В бане мылись недолго. Привыкший к городской помывке в домашней ванне и душе, Шёвелёв еле выдержал один заход в парилку. С лихорадочной поспешностью, похлестав веником по раскрасневшемуся телу, он шустро выскочил в мыльную комнатку и, окатившись холодной водой, развалился на скамейке, тяжело дыша. Через некоторое время вышел и Мин Миныч. Поглядев на обессилевшего друга, он, хитро улыбнувшись, заметил:
– Вот такие дела, Петрович! Плохо, когда от хорошего отвыкаешь. Я вот в прошлом годе к дочке ездил, так, представляешь, не могу мыться в их городских лоханях. Чешусь, и всё тут! Вроде и мылся и не мылся! Как вертаюсь домой, в первую очередь – в баню. Тут-то и душу отведу и тело потешу. Парюсь до поры, покуда нутро не закипит.
– Когда в баньку шли, я под навесом у тебя животинку приметил, – перебил хозяина Фёдор Петрович и, тщательно вытирая тело махровым полотенцем, продолжил, – да в темноте не рассмотрел, никак корову или бычка завёл?
– Что ты! Два года назад, как раз в апреле, мужики с лесосеки приехали и лосёнка привезли. Матку, видно, браконьеры застрелили, а детёныша, только народившегося, в лесу бросили. Вот они его и подобрали и в посёлок привезли. Я его и выходил. Он, пока маленький был, бегал за мной, как собачка. По весне в доме жил, а летом я ему место под навесом обустроил. Позже местные пацанята верхом на нём ездить стали, правда, без седла. Седло он не терпит. В первый же день соседская девчушка его «Лоськой» прозвала, так и приклеилась к нему эта кличка. Как подрос, в лес я его хотел отвести. Пошёл по грибы и его за собой увёл. Ну, поплутал я, поплутал, смотрю, вроде потерялся Лоська. Я домой, полным ходом. Во двор захожу, а он на крыльце стоит, меня дожидается. Калитка-то заперта была, так он через заплот в огороде перепрыгнул и – вот те на. А, нехай себе живёт, раз такое дело. Да и я уже с ним сроднился, всё, какая-никакая, а живая душа рядом.
Через два дня Шевелёв, закончив запланированную работу в леспромхозе, отбыл в родной город, а ещё через неделю в районной газете вышла статья о лосенке, приручённом знаменским пенсионером.
Время пролетело быстро. В начале сентября, когда у сохатых начинается гон, Лоська исчез. Поначалу он отсутствовал два дня, а после возвращения снова исчез, теперь уже надолго. Минул месяц. Небо потяжелело, выпал первый октябрьский снежок. На неширокой, узкой речушке, протекающей за огородом, появились хрупкие ледяные забереги. Листья с рябины, стоящей в палисаднике, облетели, обнажив, горящие под первыми утренними лучами восхода, оранжево-красные грозди.
В это утро Мин Миныч встал рано. Только солнце осветило верхушки деревьев, он был уже на ногах. Привычка, сформированная годами трудовой деятельности в леспромхозе, когда мастеру цеха лесопиления приходилось появляться на производстве первым, чтобы проверить готовность к работе узлов и агрегатов, давала о себе знать. Заварив крепкого чая, он раздвинул занавески и обомлел. Неподалёку, в конце картофельного поля, за изгородью стоял Лоська. Подросшие ветвистые рога на его голове, придавали молодому сохатому грациозный, царственный вид. Увидев в оконном проёме Мин Миныча, зверь закопытил передними ногами, выбивая из-под снега чёрные комья подмёрзшей земли и, подняв голову, громко затрубил, как бы приветствуя своего хозяина и друга. Старик, впопыхах, надел валенки на босу ногу, набросил на плечи овчинный тулупчик и, схватив со стола, зачерствевшую за ночь, краюху хлеба, выскочил из дома.
– Вернулся таки, родненький, вернулся, не забыл старика, – торопливо выпалил Заледеев, подбегая к сохатому.
Завидев в руках Мин Миныча краюху хлеба, Лоська зафыркал, подёргивая верхней губой, и вытянул шею. Белый пшеничный хлеб был его излюбленным лакомством, которым с раннего детства потчевал зверя хозяин. Сунув краюху животному, старик обнял его, крепко прижавшись к мускулистой шее своей щекой. И тут старик Заледеев застыл от удивления, увидев стоящую поодаль, на другой стороне речушки, молодую статную лосиху.
– О-о-о, да ты не один! Нашёл таки себе невесту. Сам нашёл. Такая, видно, брат, у нас с тобой судьба – сами находим, сами теряем.
Мин Миныч ласково похлопал Лоську по щеке и, легонько оттолкнув от себя, произнёс:
– Ну, ступай, ступай, родимый, чай заждалась тебя твоя избранница!
Сохатый помахал головой, как бы прощаясь с другом, и пошёл, не оглядываясь назад. Он перебрёл через речку и, соединившись с лосихой, пошёл прочь, всё дальше удаляясь от дома.
Мин Миныч долго ещё стоял, провожая взглядом всё уменьшающиеся фигуры животных, пока они не превратились в две черные точки, медленно двигающиеся по белоснежной простыне долины, в направлении тонкой синеющей линии тайги. В глазах старика искорками блеснули две слезинки. И никто, наверное, на всём белом свете, не смог бы сказать, что это были за слёзы – слёзы сожаления о невосполнимой потере, или – слёзы радости за друга, приобретшего своё семейное счастье.