Иннокентий и мамонт
по мотивам рисунка Андрея Кетиладзе г. Санкт-Петербург
Иннокентий проснулся от жуткого холода. Его, всё ещё жилистое, но уже начавшее сохнуть тело, сотрясало крупной дрожью, нутро горело и, казалось, если туда не влить охлаждающей, (читай согревающей), жидкости, готово было вспыхнуть спиртовым пламенем, выжигая остатки сознания и понимание того, кто он есть на самом деле…
Всё началось ещё весной, когда Инокентий, стал прозрачно намекать корешам, что скоро разбогатеет, ссылаясь на дядьку, который перед тем как "повернуться", доверил ему, «путному племяшу», место, где он когда-то притопил в озере пару мамонтовых «зубов». Его дядьку, Ивана, знали многие, был он инвалидом – обморозил, по пьянке, и лишился обеих ног, но среди брехунов в округе не числился, это точно. Единственный его сын Миха, колдырил не просыхая, и уже, ни кто в этом не сомневался, не долог был его час, когда он отправится вслед за отцом.
Добыча бивней мамонта, была в почёте у местных, и окружена завесой тайны, загадками и невероятными слухами о чудесных обогащениях тех, кто в ней участвовал. Впрочем, гораздо больше было очевидцев того, как разорялись семьи "дантистов", или гибли на просторах тундры искатели удачи. «Байанай наказывает тех, кто покушается на его добро», - шептались опасавшиеся участвовать в заказанном их предками промысле.
Перед тем как уйти «за зубом», Иннокентий "завязал" с пьянками, прикупил в долг дайверскую снарягу, запасся горючкой. За ладными сборами с завистью посматривали его кореша, некоторые предлагали ему «братскую» помощь, мечтая вырваться в тундру, подальше от порочного круга пьянства, в тайне рассчитывая на куш, веря, что Кеша не «стриндел» и поднимет «зубы». Опять же, надеясь потом забухать…
Но Иннокентий ушел один, да так, что ни кто не заметил, когда это случилось. Вернулся он спустя месяц – вывалился из вездехода в уматину пьяный. В след ему из железного нутра выбросили пару баулов, мосинку и плоский картонный ящик с телевизором на 75 дюймов. Вскоре прибежал Груня-
его промысловый кобель и верный друг.
Кеша франтовался и пил ещё два месяца, денег у него было много, но, как это бывает, они закончились, он стал брать в долг, грозясь, что « скоро «китаёзы» подкинут ему – «лям». Собутыльникам, он хвалился "по секрету", что у него «уже всё схвачено - квартира в Якутске рядом с рестораном», а его, якобы зовут главным консультантом в китайскую фирму. Кредиторы быстро устали от его трёпа и денег у него не стало вообще. Он опять ходил трезвый, собираясь на промысел в тайгу.
Соболь пёр «что сумасшедший». Кеша валился с ног, но себя не жалел и чуть свет поспешал на лай Груни, который бывало, ещё с вечера загонял кота в курумник, и держал до утра. Когда снег оглубел, Инокентий настрёмил капканы, поднял кулёмки, но соболь ушел за хребет – год для него выдался несытный: не уродился ни орех, ни ягода, ни мыша.
Как то утром, Кеша, в мрачном настроении сёрбал чай, подумывая запустить ловушки и свалить в посёлок, - всё равно проку нет, соболёк не предвидится,- рассуждал он. Тех, что уже были сняты с правилок, вычесаны и бережно рассортированы по искрящимся вязкам, должно было "за глаза" хватить на то, чтобы отдать срочные долги и продержаться до весны. До его слуха донёсся рёв двигателя. Через время по замерзшему руслу речки к зимовью подрулили аэросани на воздушной подушке. Охотовед Шипотин, вместе с двумя «рожами», ввалился в избушку, нарушив устоявшийся уклад Кешеного быта, которого он придерживался с тех пор, как ушел в Тайгу. Спирт и вкусная закусь, сломали стойкость его духа, хотя он и чуял, что эта троица неспроста хлебосольничает на его территории.
Кеша держался двое суток. «Держался» - не значит, что не пил. Пил он как всегда до тех пор, пока было, что пить, временами отключаясь, но упорно возвращаясь за "стол переговоров". Вечером следующего дня "переговорщики" всё таки сьякшились, аэросани укатили, оставив Иннокентию поднятый винтами снежный вихрь, полторашку спирта и пачку банкнот за мех. Утром, пересчитав свою «прибыль», Кеша в начале вскипел и, заскрежетав зубами, хотел было рвануть на буране за барыгами, но наткнувшись взглядом на огненную воду, приложился к ней и решил, что успеет. «Попервах попробую ишо подушить соболька - вдруг подфартит». Но «фарт» не приключился, (он и не пытался выйти на путик). В конце концов, пойло закончилось. Кеша потряс пустой тарой разбросанной по углам зимовья, в надежде, что "братухи" оставили ему НЗ, сбегал к реке на «пристань», и забравшись в кукуль, уснул тревожным сном под завывание ветра за стеной.
...Где то злобно лаял Груня. Иннокентий заставил себя выбраться из-под груды барахла, которое накидал, спасаясь от холода. Трясущимися руками растопил печку и вновь впал в забытье. Проснулся от того, что припекло заскорузлые ладони, которые он отогревал, держась за трубу. Отпив из чайника воды, он отворил дверь в зимовьё и тут же её захлопнул. Снаружи, огромной копной высилось лохматое чудовище с длинными, под четыре метра бивнями, между которых раскачивался хобот. Это был мамонт! Иннокентий видел его на картинках и был когда-то впечатлен его чучелом в музее, но живой, ошеломил его до мурашек.
«Та ну нафиг!», - не желая верить в увиденное, отгонял он от себя накативший ужас. Закрючив и подперев дверь, Кеша, зарядил мосинку и стал тихонько дышать на окошко, покрытое толстым слоем куржака. Вдруг, в том месте, где вот-вот должно было оттаять крохотное пятнышко, вмиг расплылась большая отдушина. Снаружи на стекло, словно тепловой пушкой, пыхнули с хобота. Кеша вначале в испуге отшатнулся, но затем, любопытство победило, и он стал разглядывать пятиметровую, покрытую грубой, свисавшей до низа шерстью, слоновью тушу. С обросшей головы, словно изучая, на него смотрел лиловый глаз. Но больше всего Иннокентия поразили не размеры мамонта, ни его первобытная наружность, а огромные с жёлтым оттенком бивни, словно пара витых, отшлифованных речными порогами лиственничных корня, спускающиеся из мохнатой головы к низу и вновь мощно вздымающиеся вверх. Кеша тут же прикинул, за сколько их можно будет продать китайцам, и начал судорожно обдумывать, как завалить зверюгу.
В приоткрытую дверь ворвалась колючая метелица, ослепив Иннокентию и без того отемнявшие от пьянки глаза. Но всё же он, преодолевая тремор, прицелился в то место где по его расчетам, находится мозг мамонта и потянул спуск. Выстрел взорвался в голове у Кеши ослепительной вспышкой и жуткой болью от чего он потерял сознание, завалилившись ничком у двери. Спустя время почувствовав, что на него пышат теплым телячьим духом, он открыл глаза, увидел грозно нависшую над зимовьем, с обледеневшими на брюхе космами, громадину
, и уже смирился со своей не минуемой гибелью, но прежде чем вновь потерять сознание, понял, что зверюга дышит на него, не давая околеть.
Он очнулся, услышав, как над ним скулит Груня, тыча в него мордой. Кеша выглянул за дверь. Всё так же пуржило, сдувая кухту с кедрЫ,росшей рядом с зимовьем. Сколько прошло времени после выстрела, Кеша не знал, но судя по сугробику наметённому в приоткрытую дверь – не мало. В глазах у него кружились «метелики», и он как не напрягал зрение, не мог различить следы у избушки – всё сливалось в сплошную белую пелену. Мамонта нигде не было. Собственно Иннокентий уже и не желал встречи с ним, отказавшись от идеи лишить его бивней. «Надо выбираться в посёлок, пока не сдох», – единственная мысль, пульсировавшая в его одичавшем рассудке.
Собрав пожитки, он уложил их в баул, водрузил его в нарточку и закрепил ремнями. Заправив под горлышко бак снегохода, он заглянул в «бардачёк» и вздрогнул – в нём заиндевевшим брилиантом покоилась поллитра сивухи, припрятанная для него его гостями. Отъезжая от зимовья, он поглядывал по сторонам, опасаясь, но всё же тайно надеясь увидеть в снежной замети грозный силуэт зверя.
Вскоре Иннокентий мчался вниз по реке. Все мысли его были о доме, о жене и детях, и от того он с опаской объезжал подозрительные места и наледи, страстно желая жить, мучаясь лишь одним вопросом: был ли мамонт на самом деле или ему причудилось? К полудню выехав на сопку, он влил в себя остатки поллитры и, утерев закуржевевшую растительность на скуластом лице, оглянулся на долину реки. По излучине брел мамонт, и в этом у Кеши, не было ни грамма сомнения.
В посёлке Иннокентий первым делом раздал долги, прикупил подарки жене и детям и вновь потерялся в ежедневных попойках. Он долго молчал о своём приключении, резонно опасаясь насмешек корешей. Лишь однажды за семейным столом обмолвился о том, как стрелял мамонта. Но домочадцы только переглянулись, отчего то не проявив к этому ни малейшего интереса. Кеша в сердцах плюнул на них: «ну и пусть не верят, придёт время, я докажу всем!»
Новогодние праздники ни чем не отличались от предыдущих дней, которые Иннокентий прокутил также однообразно. Как-то проснувшись утром, он вспомнил, что каникулы закончились, и детвора убыла в интернат, а жена, вышла на работу. Вчерашний день вставал смутными, отрывочными эпизодами застолья, дурными разборками, от чего было совестно и гадко в нутрях. Пошарив по загажникам, Иннокентий, глянув на часы, решил выдвигаться в сторону магазина. Туда с утра стягивались те, кто был озабочен тем же болезным состоянием души и организма, как и Кеша, - «и всё будет хорошо», - успокаивал он себя. «Так часто быват, главное выбраться к людЯм, а люди не дадут пропасть», – размышлял Кеша, одеваясь и напяливая шапку.
Выйдя во двор, он замер в ступоре. Посреди улицы, напротив его избы стоял тот же мамонт и буровил Иннокентия строгим взглядом.
- Дык я, это, как его, в магАзин иду, куплять прокляту, - оправдываясь перед животиной, промямлил Кеша. Мамонт укоризненно покачал головой. Иннокентий, отворив калитку, косясь на него, направился в сторону продуктовой лавки. Гигант побрёл за ним, грузно скрипя снегом и попахивая навозом. Рядом, как ни в чем не бывало, семенил Груня, изредка отклоняясь от общего маршрута, дабы поставить свою кобелиную метку на очередном столбе. Осмелев, Кеша закурил, и, удостоверившись, что дым не мешает зверюге, приободрился, расправил грудь и с важным видом уже уверенным шагом поспешил к магазину, где люди, тыча в его сторону, возбуждённо обсуждали мамонта, идущего рядом с ним.