– Да, сегодня будет знатное сияние – сказал Миша, оглядывая небо, – мороз крепчает, ни ветерка.
Павел и Миша стояли на высокой горной террасе. Внизу дремал геологический посёлок. Около полусотни балков утопали в сугробах, и лишь белёсые дымки да тускло желтеющие окошки выдавали присутствие людей в широкой заснеженной долине. С севера, от Ледовитого океана, гигантским застывшим прибоем набегали пологие хребты, а с юга громоздились почти неразличимые острые чёрные пики. Искрящиеся звёзды и белизна снега создавали странное сказочное освещение, усиленное бездонностью ночного неба. С десяток буровых, беспорядочно разбросанных по склонам и украшенных золотыми гирляндами фонарей, казались совсем крошечными.
На вершине Саурей-Хуута разгоралось полярное сияние. Зеленоватые огоньки медленно поднимались в восходящих потоках слабого серо-голубого свечения и гасли в чёрной обволакивающей пелене. Постепенно их становилось всё больше, сливаясь, они вспыхивали тонкими полосками. Неожиданно будто кто-то пошевелил тлеющее в костре бревно – вспыхнуло яркое пламя, оно охватило часть небосвода над вершиной и заиграло изумрудными переливами. Лучи огромных прожекторов заметались в провале неба, словно пытались высветить дерзкого нарушителя спокойствия суровой горной страны. Языки зелёного огня сталкивались с невидимыми преградами, отражались, множились, метались между серебристыми потоками, тающими в темноте. Внезапно гигантский яркий свиток выскочил из пламени, взлетел ввысь, круто развернулся, встал вертикально и покатился по небу над изрезанной чёрной стеной гор, петляя на немыслимой скорости и разматывая нежное сиреневое полотно. Казалось, что неминуемо столкновение свитка с острыми пиками гор, взрыв, катастрофа. Но ничего не случилось. Он промчался по огромному кольцу, уткнулся в костёр, мгновенно остановился , замер и растаял, а растянутая занавесь заколыхалась и расцветилась трепещущими волнами самых разнообразных оттенков. По нижнему её краю побежали сияющие бирюзовые блики, полотнище вдруг окрасилось в пурпур, переходящий на космической высоте в густой фиолетовый мрак. И сразу же из полыхающего кратера поочерёдно полетели новые свитки. Они сужали траектории, и развешанные полотна постепенно сформировали мерцающий купол с исчезающей в чёрной бесконечности вершиной.
В долине прояснилось, но это был не скучный дневной свет, а мягкое переливчатое сияние, пронизывающее пространство и не дающее теней. Снег отражал разноцветные сполохи без обжигающего блеска, фотоны будто забыли о предписанной им сумасшедшей скорости и плавно парили, обтекая склоны гор, скалы, приткнувшиеся к увалу домики и замершие в немом восхищении фигурки людей. В мире воцарилась тишина, только мельчайшие пластинки инея летели из таинственных высот и почти неслышно шелестели, сталкиваясь в непрерывном кружении.
А всего сутками ранее…
В тёплом уютном балке сидели двое – геофизик Павел и водитель Миша. Павел ремонтировал самописец, на экране осциллографа мелькали зелёные линии, паяльник пускал ароматные сизые колечки дыма. Миша устроился на койке с роман-газетой, но уже потихоньку похрапывал.
– За царующий взгляд искромётных очей не страшусь я ни мук, ни тяжёлых цепей – выводил сочным басом Иван Ребров, и кассетный магнитофон утомлённо захлёбывался на нижних нотах.
– Да-а-а – задумчиво протянул Павел, дирижируя паяльником, – именно «царующий», по-моему, это не оговорка Реброва. Слово-то какое сочное – «царующий»!
Он хотел додумать что-то важное по этому поводу и кстати прокомментировать очаровательные глазки геологини Олечки, в которую тайно были влюблены все молодые люди посёлка, но распахнулась дверь, и вместе с клубами снежной пыли в балок ввалился участковый геолог Саша:
– О! Да вы Реброва слушаете! Погостил бы у вас, но некогда. Вот где курорт настоящий! Алмаатинка даёт жару! А там метёт, аж свист стоит. Надоело ребята, вторую неделю дует. Парни, я с хорошей новостью! «Тройка» к вечеру будет готова под каротаж, так что собирайтесь, товарищи учёные, доценты с кандидатами!
– Саш! Ну, куда же в такую пургу! Не доедем ведь, да и работать не сможем.
– Начальство приказало! Говорят, пусть геофизики не отлынивают от процесса! Что им снег, что им зной, что им дождик проливной! Ничего, уже стихает вроде бы, скоро развиднеется. А вы как раз и машину подготовите, – загрохотал жизнерадостно Саша. – Бульдозер пойдёт на «десятку» мимо «тройки» часа через четыре, он вам дорожку прочистит аккуратненько, и на местечко поставит. Вы уж не подведите, ребята! Там у них план горит, авария была на прошлой неделе, прихватило буровой снаряд, еле вытащили. Да ещё на каротаж считай сутки надо. Скважина-то уже почти девятьсот метров, глубокая! Ты, Паша, зайди в контору, задание получи и вперёд! Гуд бай, ребята! Удачи!
Сборы оказались небыстрыми. Откопали каротажку, почти по окна занесённую снегом, притащили четыре листа фанеры, соорудили загородку от буйного ветра, натаскали кипятка в радиатор, паяльной лампой прогрели мосты. Пока подготовили аппаратуру – пурга и вправду немного стихла. Сидя в тёплой кабине, Миша философствовал:
– С бульдозером должны доехать, авторитетно заявляю! А одни не справимся, всё-таки 131-ый слишком тяжёлая машина, провалимся где-нибудь в сугроб. Я, конечно, навыки имею, да и образование соответствующее! Но лучше в паре ехать!
Два километра до «тройки» ехали ровно два часа. Несколько раз ЗИЛ проваливался в сугробы и бульдозер тросом вытаскивал его из снежного плена. Когда прибыли на место, бульдозерист расчистил площадку перед буровой вышкой, помог установить машину метрах в десяти от ворот и скрылся в белых вихрях.
– Что-то эта пурга совсем не стихает, – распереживался Павел, – давай, Миша, всё разместим, подключимся к буровой, скважинный прибор опустим метров на пятьдесят в скважину, пусть в рабочий режим войдёт, прогреется, и посмотрим, как дальше будет с погодой. А то опять закрутило, уже и буровую почти не видно. Ворота не будем открывать, слишком сильно метёт. Вон у них какой лючок хороший в воротах сделан, через него кабель и пропустим. Пойду я с буровиками обговорю, может быть, переждём немножко.
Когда Павел вернулся, Миша уже раскрыл и закрепил задние двери в лебёдочное отделение. Вдвоём они размотали часть кабеля, оттащили и опустили в скважину прибор. Монотонный вой пурги действовал усыпляюще. Павел наладил аппаратуру, сделал необходимые проверки и посмотрел в окошко заднего отсека. Свет от лампы-прожектора, размещённой над лебёдкой, не доставал до буровой и терялся в снежной круговерти. К тому же похолодало, и в операторском помещении стало совсем неуютно.
– Что-то калорифер не справляется, давай бензиновую печку заведём, – сказал Миша.
– Давай, а то вон перо на самописце примёрзло, – засмеялся Павел.
Миша завозился под операторским столиком, чертыхаясь на капризную печку:
– Ну, никак не заводится! Уже раз двадцать запускал. Фыркает, вентилятор работает, а поджига нет. Вот заработала, собака эдакая, никак не прочихается! Сейчас на максимум поставлю, мигом согреемся. Ладно, Пал Иваныч, пойду я в кабину, там тепло, наверное, пару часиков можно покемарить, пока ветер не стихнет. Если что, позовёшь меня.
– Давай, Миш, только дверку заднюю хотя бы одну прикрой, подвяжи, видишь, снега сколько надуло на лебёдку. А сядешь в кабину – сигнал нажми, чтобы я не беспокоился, добрался ли.
– Лады! Паш, что-то у меня голова закружилась, столько внаклонку просидел. Слушай, по-моему, жарко стало, даже душно. Я пошёл, а ты печку выруби, а то испечёшься тут!
Миша, согнувшись и опираясь на стенку, стал неуверенно пробираться к двери:
– Командир! Мы, оказывается, и встали неровно, смотри, как высоко мне прыгать. И машина почти на боку. Ерунда какая-то, –проворчал Миша, поправляя полушубок, и пополз на четвереньках к выходу. Он с трудом открыл дверь и вывалился в снежное месиво. Через минуту странно согнутая фигурка уже копошилась возле лебёдочного отделения. Несколько раз, упав в снежную кашу и с видимым усилием поднимаясь, Миша кое-как подвязал дверцу тросиком и суетливыми жестами показал, что уходит в кабину.
Павел задвинул блок самописца в гнездо и встал, прислонившись к перегородке. Он чувствовал, что в салоне что-то изменилось: появился какой-то странный запах, от которого немного кружилась голова, и звук пурги затих, будто на голову накинули ватное одеяло. Очертания аппаратуры стали нерезкими, светильник расплывался в сизом тумане. Павел смутно помнил, что надо проконтролировать перемещения водителя, посмотреть в переднее окно и убедиться, что Миша в кабине. Но добраться до окна было совсем непросто, казалось, что машина стоит на крутом подъёме. Расстегнув полушубок, он взялся за аппаратурную стойку, упёрся ногами в сиденье, подтянулся и ткнулся головой в стекло. Замёрзшее окно смотрелось белым бесформенным пятном. Павлу никак не удавалось увидеть кабину, ноги скользили по гладкой поверхности сиденья, а машина теперь наклонилась так, будто ехала вниз с крутого обрыва. Ухватиться было совершенно не за что, и Павел оставил бессмысленные попытки. В это время зазвучал прерывистый сигнал. Павел огляделся вокруг. Странно изогнутый его искажённым восприятием, уходящий вдаль и похожий на коридор, салон каротажки был пуст, и нельзя было понять, кто и кому сигналит. Звук автомобильной сирены постепенно слился с воем пурги, и их уже нельзя было различить. В голове у Павла зашевелились вялые короткие мысли:
– Что-то надо сделать по гудку… Куда-то пойти… Сигнал из кабины, зовут меня? Нет, зовут Мишу… Так… Миша – это водитель… Мы сейчас поедем или приехали… Ага, вспомнил! Он в кабине. Он добрался! Но почему так изогнулся салон, и наклонилась машина? Выход раньше располагался ближе. Что это свистит? Пурга, ветер… Нет, звук не такой. Печка, что ли? Он не выключил печку или я? Печка, печка! Гудит, но какой холодный воздух дует. Боже мой, она же не запустилась! Где этот тумблер?
Из последних сил Павел ударил по торчащей над столиком кнопке и упал на сиденье, касаясь ногами переборки. Он видел над собой синий потолок, по которому бегали серые тени. Опять закружилась голова, и появилось ощущение, будто машина едет по бездорожью и раскачивается, а стены салона плавно изгибаются под порывами ветра.
– Интересно, почему стёкла не лопаются, – равнодушно подумал Павел. Салон начал пульсировать и вращаться. Вдруг на мгновенье гул пурги стих и в салоне явственно прозвучал шёпот:
– Уходи!
Павел на четвереньках примостился на диванчике, обдирая ногти, отодвинул стекло в лебёдочное отделение, переполз через сугроб, накрывший лебёдку и, теряя сознание, вывалился в приоткрытую дверь навстречу снежному круговороту и стону пурги. Перед лицом промелькнула стальная полоска кабеля, уходящая во тьму, и скачущие белёсые силуэты каких-то непонятных созданий. Падение длилось очень долго, а земли всё не было. Павел летел, сжавшись в комочек, снег набивался за воротник и под шапку, ветер гладил щёки шершавыми ладонями и напевал нежную песню. Было бы хорошо всё время парить в этой тёплой мгле, только снег мешал глубоко вздохнуть. Павел хотел отодвинуть ветер от лица, но руки упёрлись во что-то твёрдое и очень холодное, и он внезапно понял, что лететь дальше не даёт огромная ледяная глыба, усыпанная снегом и прижимающаяся к нему всё плотнее и плотнее. Вдруг перед глазами Павла вспыхнуло и вихрем закрутилось необычайно яркое звёздное небо, и сразу же наступила тьма.
– Павлик, Павлик, просыпайся! Вставай! – далёкий голос был едва слышен, хотя вполне отчётлив. Павел открыл глаза, но ничего не изменилось. Вокруг была полная, абсолютная темнота. Он попробовал повернуть голову и осмотреться, и мгновенно тупая боль сжала виски и затылок. Павел замер. Мир был холоден и пуст. Чернота, пронизанная морозом, заполняла пространство, и только крохотное светлое пятнышко пульсировало в самом центре. Павел знал, что эта слабо мерцающая пылинка и есть он, а всё, что вокруг, давящее и чужое, стремится сделать его таким же безразличным и неподвижным. Но в непроглядной тьме и давящей тишине вдруг появились шорохи, сначала еле слышные, они плыли волнами откуда-то извне, сверху, и вместе с ними подступало смутное предчувствие, что за чёрной стеной существует другой мир. Огромная белая птица там, вдалеке, билась о чёрное стекло, тревожно кричала, металась в порывах ветра. Её не было видно, а вязкая, густая как мазут, темнота скрадывала звуки, сохраняя только мерный рокот. Но Павел точно знал, что это птица кричит и зовёт его в тот мир, где свет.
Внезапно он понял, что лежит вниз лицом на чём-то жёстком и очень холодном, снег набился в рот, поэтому было трудно дышать. Он чувствовал свои руки где-то страшно далеко и никак не мог вспомнить, как заставить их пошевелиться. Павел упёрся коленями в ледяную твердь, согнулся и, превозмогая почти нестерпимую боль в голове, перевернулся на спину.
Хорошо было то, что появился свет. Слабые всполохи изредка озаряли мельтешащую массу, заполнившую всё пространство и перечёркнутую чёрной неподвижной линией. Павел не мог понять, что это такое, но почувствовал некоторое успокоение, потому что мир закружился было в тошнотворном танце, а линия помогла остановить взгляд. Он попытался собрать разрозненные мысли. «Я – Павел» – медленно сложил он слова, плавающие, словно льдинки на поверхности чёрной воды. «Льдинки… Холод… Снег… Да, снег… Я летел сквозь снег… Птица… Зовёт… Зачем и куда?» Вода забурлила, льдинки разбежались, и он никак не мог собрать их воедино. Глаза смыкались, ветер дышал в лицо студёно и резко. Павел почувствовал, что снова погружается в черноту, и, стряхивая морок, удержал взгляд на ровной, теряющейся в кипящей пене, полоске.
– Твой путь! Иди! – прозвучал тихий голос, и всё вокруг мгновенно стало другим. Павел понял, что лежит на земле, его почти засыпало снегом, а таинственная линия – это кабель, протянутый от каротажки в буровую. Кабель обозначал путь к спасению. А рокот – это звук мотора его родной машины. ЗИЛ добродушно урчал, не ведая, что хозяин, истерзанный непонятной болью и беспомощный, лежал в двух шагах и пытался вырваться из бездонного провала, в который тянули его ядовитые миазмы, завладевшие сознанием и телом. Рядом, в помещении буровой, кипела жизнь. Там были люди и тепло. И надо идти туда, но сил не было. И эта боль при малейшем движении. Даже моргать было больно. Но маленький несчастный человечек, закутанный в снежные пелёнки, знал, что надо бороться, невзирая на боль. Ради жизни. Павел превозмог оцепенение, сжал зубы и перевернулся на живот. Он глухо закричал от боли и пополз. Время от времени он приподнимал голову, смотрел на серебристую линию кабеля, чтобы удостовериться в правильности пути и полз дальше по сантиметру, глотая снег, выныривая из дурноты и упираясь горящими от боли руками и ногами в податливую снежную кашу.
Неожиданно его голова ткнулась в твёрдую лохматую стену. Павел долго смотрел на расплывчатые контуры, силясь понять, что это. Потом он подтянул руку и потрогал странно тёплую и ворсистую поверхность. «Войлок» – всплыло из глубины подсознания странное слово.
– Войлок! – попытался крикнуть Павел, – Буровая! Люди!
На самом деле это был, конечно, не крик, и даже не шёпот, а мало разборчивый хрип, вряд ли слышимый на расстоянии более полуметра. Павел собрался с силами и постучал в ворота, но войлок скрадывал и без того слабые удары. Тогда он, цепляясь за обивку, встал на колени и просунул онемевшую руку в лючок, рядом с кабелем.
Павел сидел на топчане, привалившись боком к тёплой стенке, и держал в руке кружку с горячим густым чаем. Заросший густой чёрной бородой буровой мастер, по фамилии Манжура, стоял рядом и, участливо улыбаясь, говорил вполголоса:
– Выпей чайку, Павел, полегчает. Что это с вами случилось, ребята? Я, когда руку увидал в окошке, чуть не закричал с перепугу. Смотрю – белая рука, и не шевелится! Ну, мы с Николой, помбуром, ворота приоткрыли, а там ты лежишь. Думали, обморозился, а нет, и руки, и ноги горячие. Но идти-то не можешь. Волоком притащили. Пей, милый. Тебя не мутит?
Павел хотел покачать головой, и понял, что сделать это никак не может. Он с трудом расцепил губы и сказал:
– Нет, только шевелиться больно. Там Миша, водила, в кабине. Посмотрите, как он.
– Да мы уж сходили. Сейчас спит. Говорит, пару раз его возле кабины вырвало и сразу полегчало. Он сюда не пошёл, я ему из аптечки угля активированного дал десять таблеток. И ты погрызи уголька, и чайком запей, на всякий случай. Никола говорит, что это вы парами бензина отравились, от печки. Он слышал про такие случаи, только кончались они хреново.
Манжура потрогал у Павла лоб, потом ладони, одобрительно покивал:
– Вроде в норму приходишь. И взгляд осмысленный становится. Повезло вам, что быстро выбрались из КУНГа, а то печально было бы. До медпункта сейчас не доберёмся, пуржит так, что свист стоит. Пей, пей! Да ложись на топчан, может вздремнёшь, как Миша.
Павел прожевал безвкусные таблетки и начал пить чай маленькими глотками. Оцепенение и боль постепенно проходили. Он вдруг понял, что может слабо улыбнуться и даже немного повернуть голову. Манжура и Николай хлопотали по своему буровому хозяйству, что-то двигали, перетаскивали, но всё время посматривали в его сторону. Павел допил чай и попросил ещё кружечку. Буровики заулыбались, налили и себе по кружке, сели рядом, что-то говорили, смеялись, а Павел пил молча, и в ответ лишь кивал. Он чувствовал, что любит этих грубоватых мужиков в промасленных робах, их шутки, их уютный, несмотря на бушующую за тонкими стенами пургу, мир, эти буровые трубы, двигатели, огромные гаечные ключи и вкусный обжигающий чай.
Незаметно Павел задремал и проснулся часа через два. Буровики позвали Мишу, раскинули на столе нехитрую северную снедь: буханку хлеба, нарезанную толстыми ломтями, сгущёнку, колбасный фарш и неизменный, чёрный, как дёготь, чай. Есть Павлу совершенно не хотелось, он и Миша выглядели вялыми и разбитыми. Пурга ослабела, но работать было невозможно.
– Поспите ещё, ребята, на топчане, – заботливо проговорил Манжура. В это время дверь приоткрылась, и вошёл тот самый бульдозерист, который, оказывается, пережидал пургу на другой буровой.
– Еду в посёлок, может быть, кого прихватить, – сказал он, улыбаясь.
– Каротажников захвати, – сказал Манжура. – Всё равно работать нельзя, дома оклемаетесь чуть-чуть, ребята. Только ЗИЛок заглушите, а то обратно вас волоком придётся тащить. А развиднеется – приходите, или кто подбросит.
Дома Павел уснул мгновенно, только почувствовав под щекой мягкую прохладную подушку, и спал без сновидений. Его разбудил шёпот:
– Паша, Паша! Вставай! Вас на работу вызывают.
Павел открыл глаза. Рядом сидела Оля:
– Павлик, я побежала в камералку, дел много. Саня попросил к вам зайти, разбудить. Да мы с девчонками пирожных испекли со сгущёнкой, в честь праздника, вот занесла, угощаем тебя и Мишу. А чего на буровой с вами случилось? Этот Саня с бульдозера говорит чего-то невнятное, вроде чуть не замёрзли, что ли.
– Да нет, всё в порядке, так, рабочие неприятности, всё наладилось. А какой праздник-то, Оля?
– Так Рождество сегодня, большой праздник. Мы тебя и Мишу поздравляем. И пирожных покушайте, мы старались! Работу закончите – приходите к нам на чаепитие. Ждём!
Оля улыбнулась и исчезла за дверью. Павел встал, вскипятил чай, приготовил скромный завтрак или ужин – для полярной ночи и их режима работы понятие условное – и разбудил Мишу. Они перекусили, надели полушубки, и пошли на буровую. Павел чувствовал себя бодрым и отдохнувшим, будто и не было вчерашнего изнуряющего движения в снежном крошеве, борьбы с ужасом черноты и бессилием. Немного ныли ободранные пальцы, но это были мелочи. Скоро будет важная и трудная работа, а пока он стоял и любовался буйством красок в северном чёрном небе. Он не знал, что через много лет будет часто вспоминать эту ночь, путеводную линию кабеля, чудесные лица друзей юности, спасительный шёпот и невообразимой красоты праздничное полярное сияние.
Краткий словарик:
Балок – вагончик или домик, временное жильё в геологическом посёлке.
Алмаатинка – солярная бытовая печка.
Каротаж – исследование скважин с помощью скважинных приборов.
Каротажка – разговорное название автомобиля с аппаратурой для каротажа.
КУНГ – аббревиатура, обозначающая кузов унифицированный нулевого (нормального) габарита, устанавливался в т.ч. на геофизические машины.