Эта глава полностью основана на реальных событиях. Вторая прачка справа - это Евдокия Александровна Кузичкина.
Солнечный и теплый июль пролетел как-то незаметно, хотя он был такой же, как и все другие: с тяжелыми и суетными днями, и с короткими ночами. Усталость копилась изо дня в день. Обычно, Полина как только ложилась на правый бок, тут же засыпала до самого до утра, ни разу не просыпаясь. Вот и вчера только легла и, словно, провалилась в глубокую яму. Проснулась она от каких-то неприятных ощущений в ноге. С трудом открыв глаза, Полина поняла, что она отлежала ее. Нога была тяжелая, словно, налитая свинцом. Рядом с одной стороны посапывала Дуся, с другой Фируза. Полина осторожно повернулась на спину, чтобы не разбудить подруг, по ноге побежали мурашки и колики, словно, ее пронзали тысячами иголочек. Она лежала долго, превозмогая неприятные ощущения, пока, наконец, не отступила боль. Хотелось еще поспать, но почему-то не получалось.
«Господи, не высыпаюсь ведь, устаю до чертиков, а уснуть не могу. Сколько сейчас времени? Светло – не поймешь».
Дуся что-то пробормотала во сне и, тесно прижавшись к Полине, обняла ее за талию.
«Бедная девочка, сколько пришлось ей с детства испытать. Столько смертей за один такой промежуток времени. Была большая семья и вдруг столько горя и потерь. Как это все страшно и странно одновременно… Жизнь и смерть. Смерть безвременная… Нет Максима, нет мамы, не стало свекрови. А мой Тёма, жив ли ты, сыночек?»
Полина с трудом заставила себя не думать о сыне и снова вспомнила о Дусе.
Девочка еще долго не могла решиться рассказывать ли ей свою историю новым подружкам, но вчера, наболевшее в душе, выплеснулось наружу.
–Я сама из калужской области. Мама говорила, что я родилась в августе, когда как раз рожь жали. Семья у нас большая, детей семь человек. Старших братьев Петра и Алексея уже в живых нет. Алеша умер перед самой войной. Пришел из Армии очень больной и прожил совсем не долго. Мамка очень убивалась о нём. А Петя пропал без вести в первые же дни войны. Скорее всего, погиб, сами, помните же, какая мясорубка была тогда под Москвой.
Тятя у меня наполовину цыган, а мама русская. Характер у него очень строгий и тяжелый. Мы его всегда очень боялись и слушались.
Дуся немного помолчала и, вздохнув, продолжила дальше свой рассказ.
– У него была небольшая артель по производству кирпича, поэтому дом у нас был кирпичный, добротный. За домом хороший яблоневый сад рос, и ульи с пчелами стояли. Родители держали скотину, но все равно мы жили не очень хорошо. И сытыми не были и одеты были плохо. Вот представьте, на такую ораву была только одна пара валенок, – вздохнула она. – Мама нас зимой на двор на руках по очереди выносила. Вот так и сидели всю зиму дома на печи, обуть-то нечего. Мама у меня красивая, – с теплотой в голосе произнесла девушка, – а нарядов особых никогда не имела. Однажды деревенские женщины над ней насмешничать начали, мол, что же тебе, Елизавета, муж шаль красивую не подарил, сам вон какими платками на рынке торгуеть, а ты в старом по деревне ходишь? Мама, конечно, ни сном, ни духом. Какие такие шали? Неужели и впрямь так, как бабы говорять?
Дуся перевела дыхание, чувствовалось, как ей обидно за свою мать.
– Мама побежала на рынок, смотрит, а там, действительно, тятя стоить и продаеть шали. Вокруг народ толпится, а он вот нахваливает свой товар. Мама постояла немного, собралась с духом, вышла вперед и говорит: «А теперь самый красивый платок будеть мой»! Тятя опешил, не ожидал, видимо, маму видеть на рынке, но шаль ей подарил. Потом на Пасху нас в этой шали к иконе подводили, – улыбнулась Дуся.
Но лицо ее быстро стало грустным. Очень хотелось рассказать, как потом настали тяжелые времена, как отца раскулачили, отняли пасеку, а сад без присмотра погиб, потому что родителям пришлось прятаться от властей, а дети остались со старшими сестрами; как они голодали, и как до сих пор страшно об этом вспоминать! От недоедания дети начали болеть. Чтобы как-то прокормиться, сестры посылали ее ночью с младшей сестренкой Марусей за оставшейся в поле промерзшей картошкой. До сих пор она помнит, как было страшно, что могут поймать и арестовать. Из этой наполовину сгнившей картошки сестры варили семье похлебку, больше еды никакой не было.
Подруги понимали, что на душе у Дуси творится что-то такое, о чем она хотела бы рассказать, но по какой-то причине не может этого сделать. Поэтому они молчали, давая возможность девушке открыть то, что она считает нужным.
– Я не знаю, как вы пережили голодные годы, но у меня до сих пор об этом тяжелые воспоминания остались. Мы почти все болели от недоедания. Помню, у Оли водянка началась, стоить на полу босая, отойдеть в сторону, а на том месте, где стояла мокрые следы остаются, – Дуся вытерла слезы и замолчала.
Подруги с состраданием смотрели на нее и тоже не могли удержать слез, у каждой из них было какое-то невероятное чувство вины перед этой девушкой, которой досталось такое детство.
– В семь лет меня отдали в школу, – продолжила Дуся. – Мне понравилось, интересно было вместе с детьми в школу бегать, и учиться тоже интересно. Но во второй класс отец уже не пустил, он решил, что мне пора работать, нечего хлеб задарма есть. Он сказал, что дальше мне всё это учение ни к чему, деньги считать научилась и хватит, а теперь пора их самой зарабатывать начинать. На этом мое образование кончилось, отдали меня помогать скот пасти. Потом старшая сестра родила сына Ваньку, и мне пришлось нянчить его. А через несколько лет отец отправил меня в Москву, каким-то образом подвернулась мне новая работа. Он выправил мне метрику и приписал мне три года.
– Как же так, такую маленькую и одну в Москву? – удивилась Фируза. – Не страшно было?
– А я уже к тому времени выглядела достаточно взрослой, самостоятельная стала, ничего не боялась. Попала я в Останкино в одну еврейскую семью, у них я нянчила двоих детей. Мне чаще приходилось общаться с хозяином, потому что жена его была певицей, и она редко бывала дома. Хозяин работал на каком-то заводе инженером. Он был человек очень добрый, воспитанный, относился ко мне очень хорошо. Я ему очень благодарна, он научил меня готовить, накрывать красиво на стол, учил меня простую деревенскую девчонку хорошим манерам. Понемногу я превращалась в городскую девушку. В общем, я считаю, что мне очень повезло.
– Сколько же тебе лет было все-таки?
– Десять. На вид-то я выглядела взросленькой, а на самом деле ребенок еще. Сейчас вам случай расскажу, посмеетесь над нянькой. Семья, в которой я работала, жила в коммунальной квартире. И вот к одной соседке приехала беременная родственница, чтобы родить в Москве. Один раз как-то все взрослые пошли погулять, а я осталась одна. Хозяйка блины затеяла и попросила меня последить за тестом: «Дуся, если тесто начнет быстро подходить, ты его помешай, чтобы оно опало». Ушли они, а ко мне подружка пришла, она тоже нянькой работала в какой-то семье. Мы играли с ней, поглядывая на тесто, потом нам это надоело и показалось, что оно медленно поднимается, подружка мне и говорить: «А давай туда кусочек мыла положим, оно и начнеть быстрее подходить». Смотрим, а тесто так хорошо пениться начало, сидим и наблюдаем за пузырьками. Интересно же, – засмеялась Дуся. – К приходу взрослых наше тесто бушевало вовсю. Хозяйка напекла блинов, сама радуется тому, какое у нее замечательное тесто получилось. Наелись все, а беременную так понесло! Вызвали скорую и увезли рожать. Мы с подружкой забрались под стол и плачем сидим, поняли, что это мы делов натворили. Успокоились, когда узнали, что все нормально и роды прошли благополучно.
Девушки смеялись до слез.
– А вы признались, что мыло в тесто положили? – поинтересовалась Фируза, отсмеявшись.
– Признались, куда было деваться. Вот такие няньки с детьми сидели.
– Ты так у них до войны и работала? – спросила Полина.
– Нет. Года примерно за полтора до войны, я ушла от них. Подружка у меня была одна, она работала в Репьево на фабрике ткачихой. Там холсты такие прочные ткали, из которых потом шили постельное белье. Подружка мне так увлекательно об этом рассказала, ну я и соблазнилась. Хозяин меня все уговаривал: «Дуся, не уходи. Ну, куда ты такая еще маленькая? Оставайся, я тебе потом комнату выхлопочу, и замуж выдадим, когда время придеть. В Москве будешь жить, в Останкино. Ведь жалеть потом будешь». Но мне хотелось уже быть самостоятельной, и я все-таки уехала.
– Там тоже на квартире жила? – поинтересовалась Фируза.
– Нет. Мне в общежитии койку выделили. Девчонки в комнате были дружные, веселые. Ну вот. При фабрике была школа, где девочек учили на ткачих, прядильщиц, а парней каким-то другим специальностям обучали. Занятия проходили по четыре часа. Интересно было, я вообще любила учиться, столько нового узнавала! Вечера очень хорошо проводили: что-то вязали, вышивали, самодеятельность была. Мальчишки столярничали. Через шесть месяцев нас выпустили, и мы стали самостоятельно работать на станках.
Дуся помолчала немного, словно, задумалась, что бы еще рассказать подругам и со светлой улыбкой продолжила.
– Как-то пошли на танцы, и я там познакомилась с парнем. Его Павлом звали. Хороший был он, мне очень нравился. Он жил со своей мамой, они были тоже приезжие, как и я. Мама его болела чем-то, я не знаю, правда, чем. Неудобно было спрашивать. Мы с ним не очень долго встречались, война началась. Его сразу призвали на фронт, и очень скоро пришла похоронка на него, видимо, и повоевать не успел толком. А я уволилась вскоре и уехала домой, – глаза Дуси наполнились слезами, но она быстро овладела собой и вдруг резко прекратила свой рассказ. – Все, девчонки, больше не могу. В другой раз расскажу, что дальше было.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/18/1094