Под столом

Когда Луша открыла глаза, зимнее солнце, невысоко поднявшись, уже, мягко светясь,  прижималось золотистой мордочкой к замёрзшему окну. На его льдистой поверхности проступали рисунки. Зигзаги, плавные линии, перекрестья штрихов: то – матовые и снежные, то – глянцево хрустальные переплетались, образуя причудливые узоры. А в целом казалось, что за стеклом плотно сгрудились, теснясь и заслоняя просвет, листья волшебного сада, и стоит задеть их пальцем, как они зазвенят колокольчиками и прозрачными чистыми звуками наполнят утро.   
Будто возвращая сон, уже слетающий с ресниц, мерцали, искрились, радужно переливались ледяные цветы и птицы, и к ним навстречу тянули свои сочные, полные тёмной зелени ветки больших комнатных растений, что жили в кадках, водруженных мамой на табуреты. Гладкие кожистые поверхности монстер и олеандров зеркально отражали блики света, вспыхивавшие и потухавшие от движения подвижных и лёгких, как струйки дыма, теней за окном.
- Наверно, мороз, - подумала девочка и по самый нос зарылась в одеяло, вглубь своей мягкой уютной постели. Она сладко потянулась и скосила вбок глаза.
На спинке стула висело её фланелевое платьице и сложенные один на другой чулки.
-Выходной! – Осенила Лушу догадка. Вот почему она проснулась не от далёкого и неотступного маминого голоса, обычно звавшего её из разноцветных снов в тёмные ранние будни. Вот почему, как обычно, сегодня мама не тормошила, не целовала, не рассказывала своих удивительных историй, от которых сами собой открывались глаза…
Сегодня выходной! Не надо идти в детский сад, а можно просто замечательно лежать и никуда не торопиться. 
В комнате было тихо. Только ходики с «мишками в сосновом бору», тикали, и чуть заметно покачивалась на длинной часовой цепочке гирька - шишка.
  Девочка прислушалась, и звуки проснувшегося дома, такие знакомые, но не замечаемые в обычные дни, вдруг проступили из тишины и приветливо окружили.
Вот снегом заскрипели шаги в сенях. Чьи-то ноги глухо потопали, отряхивая его с валенок. Вот скрипнула, запела и хлопнула, звякнув тяжёлым металлическим крюком, входная дверь. Дробно тарахтя, сложились поленья дров на полу, покрытом жестью, у печки.
Это папа. Ага, сейчас он открутит винтовую задвижку на дверце «голландки». Она металлически повизгивает.
Потом многократно повторяется негромкий сипловатый треск, - это под натиском острого ножа отламываются от полена лучинки.
А вот этот шорох – от сминаемой в комок газеты. Её папа положит у самой дверцы на чугунную решётку и накроет пучком лучинок. Поверх улягутся длинные толстые дрова.
Слышно, как чиркает спичка. Маленький огонёк «разъезжается» по газете, цепляется за деревянные волокна, растёт, и вот уже жёлтое пламя лижет берёзовую кору, занимается костерком, а тяга начинает басовито петь в трубе. Сквозь щёлку в печной дверце видно, как пляшет весёлое пламя и стреляет в открытое поддувало искрами горячей золы и красными угольками.   
Голландка топиться будет долго. Длинная кочерга в папиной руке, одетой в толстую ватную рукавицу, ловко станет шуровать, сгребая жар в огненную кучу, чтобы поверх положить новые поленья и постепенно нагреть печные бока так, что они совсем раскалятся. Тогда мама позволит снять синий с красными полосками на груди свитерок и тёплые шаровары с начёсом, вытершимся на коленках.
Луше очень нравится играть возле голландки, потому что двери комнат, открывающиеся в прихожую, можно соединить углом, и получится из них вокруг дверцы печи как бы маленькая комнатка. Если взять и растянуть книжки-гармошки, как ширмы, комнатка превратится в настоящую кукольную квартиру. В ней можно поставить стол, склеенный из спичечных коробков, настоящий игрушечный диванчик зелёного бархата, и поместиться самой на маленькой табуреточке.
Табуретку сколотил папа из обрезка толстой доски. Вместо ножек у неё – прямоугольники, вырезанные снизу, и оттого похожие на флажок, с которым Луша ходила на демонстрацию. Она уже знает, что так называются праздники «на 7 ноября» и «на 1 мая», когда все, и взрослые, и дети шагают друг за другом, а духовой оркестр громко играет, и трубы его блестят, как пузатый самовар на кухне.
Из краника самовара вечно выступает прозрачная капелька, как у соседского Стаськи - на улице – из-под носа. Поэтому мама подставляет под краник чашку. А когда начищает самовар до блеска, всякий раз указывает на кругляшки, будто копейки, выбитые на самоварных боках, и говорит: «Сколько медалей! Настоящий, тульский…» Почему тульский? Тульский же бывает пряник. И зачем самовару медали? Он ведь не спортсмен… надо у мамы спросить…
Луша в задумчивости вылезла из-под одеяла. Она и не заметила, как расстегнула пуговицы на пижамной курточке, как натянула на худенькое тело байковый лифчик с болтающимися резинками и как пристегнула ими, не слишком аккуратно надев на пятки, чулки. Руки машинально надевали одну одёжку за другой, голова пролезала в узкие горловины то платья, то свитера, в которых застревали густые русые волосы совсем растрепавшейся за ночь косы.
Наконец, её ноги, нащупав, влезли в шерстяное нутро старых обрезанных валенок, служивших тапочками.
Уже взявшись за ручку двери, девочка вдруг передумала и вернулась к кровати. Она сгребла в охапку одеяло и, слегка волоча его хвост по полу, переложила на диван. Потом сделала то же с подушками.
Она аккуратно расправила простыню. Затем долго, вытягиваясь изо всех сил, усердно пыхтя и громко вздыхая, старалась дотянуться до противоположного края матраса, чтобы расправить без единой морщинки одеяло.
Ей ещё предстояло проделать то же самое с тюлевой скатёркой, служившей покрывалом. Тюль тянулся, свисал то одним, то другим боком и всё не хотел ложиться ровно.
Одолев его сопротивление, Луша смахнула длинную прядь со лба и взялась за подушки. Не в состоянии взбить их на весу, она колотила их лежачими, тыкая в бока с двух сторон кулачками. Потом поворачивала и повторяла экзекуцию, возвращая подушкам пышную форму.
Наконец, водрузив подушки на место, одна на другую, и накрыв их жёлтой, тоже тюлевой, накидкой, она по-хозяйски оглядела результат своей работы и удовлетворённо оценила: «Как у мамы!»
- Ты уже встала, дочка?! – Папа за кухонным столом перед зеркальцем скоблил бритвой намыленную щёку, закрыв один глаз и выпятив подбородок.
- Доброе утро, па. – Луша сунула зубную щётку под сосок рукомойника, висевший над раковиной, рядом с водопроводным краном. Брызнула струйка тёплой воды. Это была мамина придумка. В кухонную плиту вмуровали большой бак. Утром он ещё хранил тепло, и водой, налитой в рукомойник из бака, было умываться куда приятнее, чем ледяной - из-под крана.
-А где мама? – Вдруг озаботилась девочка со щёткой во рту, полном зубного порошка.
-Кто же разговаривает, когда чистит зубы? – Раздался мамин голос. Она, в пуховом платке  стояла в дверном проёме с охапкой белья, разнося вокруг чистый морозный дух.
Бельё, скоробленное холодом, однако, основательно высохло. Мама сложила его кучей на складную железную койку, служившую в кухне диванчиком.
-Немножко ещё волглое…, но гладить зато хорошо, - заключила она и, поцеловав Лушу в висок, пригладила её растрёпанные волосы. – Заканчивай умывание, и пойдём заплетаться.
Эту щеплючую, и потому ненавистную ежедневную процедуру Лера старалась пережить как можно быстрее. Войлочные подошвы так раскатились по доскам крашеного пола, что пролетев из кухни через коридор назад в комнату, она едва успела затормозить, ухватившись за толстую круглую ногу стола.
-Не ушиблась, торопыга? Батюшки, сама кровать застелила! Да ровно как! Я бы не смогла лучше! – Догнали Лушу мамины слова.
Кое-какие поручения, вроде: протереть влажной тряпочкой листья цветов, веником смести в совок дровяной мусор возле печки, или набрать ковшиком воды в рукомойник она дочке уже давала, всякий раз, придирчиво принимая, а иногда заставляя переделать работу.
Похвалы обычно не следовало, да Луша и не ждала её, ведь и маму с папой никто не благодарил за выполнение домашних обязанностей.
Но сегодня весёлые искорки в острых чайно-коричневых маминых глазах отчётливо говорили: «Ты молодец! Ты сделала всё сама, как взрослая, по-настоящему, красиво! Тебе можно доверять!»
Радость звонким мячиком запрыгала в груди.  «Пожалуй, надо кран в кухне пастой почистить»,- пришла в голову Луше благодарная идея. Её пальчики проворно перебирали бахрому скатерти, и тяжёлый черепаховый гребень на этот раз, как будто, и не цеплялся за длинные русые волосы.
Оставалось лишь вплести в косу ленточку, как вдруг тугой атласный рулончик, в который её сматывали с вечера, чтобы разгладить, выскользнул у мамы из рук и, развиваясь на ходу спиралью, скрылся где-то под столом. Луша метнулась следом.
Хватило бы мгновения, чтобы подхватить упорхнувшую ленту и дать маме возможность завязать, наконец, бантик. Но открывшаяся снизу картина удивила и позвала.
Своей тяжёлой массивностью, солидностью приземистых точёных ножек, соразмерностью и пригнанностью каждой детали, стол и снаружи сильно отличался от всей остальной, простенькой и бедноватой обстановки квартиры.
Без скатерти он был похож на большой рояль, а ещё напоминал дом, увиденный в кино, вход в который вместо колонн поддерживали на своих плечах каменные силачи.
Однажды, во время перестановки мебели Луша увидела, что стол, оказывается, еще можно было раздвигать, и тогда он занимал почти всю комнату. А ножки привинчивались к столешнице с помощью деревянной резьбы.
Шоколадная теплота местами потёртого полированного дерева пахла воском и грела загадкой, секретом какой-то нездешней, незнакомой жизни.
Когда стол накрывали большой скатертью из шелковистого льна с выбитыми по жемчужно-серому полю синими розами, длинная бахрома понизу широкой каймы тяжёлым занавесом, казалось, отделяла обычную жизнь от чего-то таинственного и манящего.
Сегодня же, нырнувшей под стол девочке, окружившее её, до того скрытое пространство открылось приветливым солнечным пятном на полу и ровным светом, голубевшим сквозь полотно. Изнанка столешницы нависла над головой тёмным потолком с широкими балками. С четырёх сторон придвинутые стулья в чехлах выглядели белыми стенами, создавая между собой  множество поворотов и уголков, укромных и заманчивых.
Но уже почти проступившим очертаниям новой игры помешал голос сверху: «Луша-дочка, ты не заснула там? У меня много работы. Вылезай скорей!»
… В кухне всегда было много движения. Трещали в печи дрова, что-то булькало в кастрюлях и шкворчало на сковородке, хлопала дверь кладовки, звеня, ударялись об раковину капли из плохо закрытого крана, стучал чем-то по разделочной доске нож, шуршала серая обёрточная бумага.
Сегодня и вовсе кухонный стол был развёрнут торцом от окна и застелен старым байковым одеялом, а на нём, выставив вперёд гладкий стальной «подбородок», стоял и пощёлкивал, нагреваясь, электрический утюг.
Чашка в зелёный горошек с тёплым молоком, накрытая «венской булкой», ждала Лушу на краю стола.
Дохрустя поджаристой корочкой, она вылила остатки из чашки в кошачье блюдце и вытерла над губой молочные «усы» ладошкой. Белый, в серых подпалинах кот Буська потёрся пушистым боком, принимая угощение. Луша провела рукой по мягкой спинке, ничуть не веря в его расположение.
Буська характер имел драчливый, нередко приходил домой с поцарапанной мордой, а то и с порванным ухом. Он редко позволял себе не огрызнуться, когда его гладили, и безоговорочно подчинялся только маме. От папы, не терпевшем кошек, держался поодаль, а Лушу коварно поджидал, всякий раз бросаясь со своей лежанки, чтобы ухватить когтистой лапой.
Но она всё равно любила этого бандита уже только за то, что он участвовал в играх, залезая вслед за ней во все укромные уголки, гоняясь за бумажками на нитках и просто уютно подрёмывая и мурлыкая в обнимку с любимым Лушиным мишкой.
С куклами у неё отношения как-то не очень складывались. Их было несколько, но все: и та, что с чёлочкой, и та, в русском сарафане, и «первоклассница» в школьной форме, и кудрявая в цветастом платье, и та, у которой закрывались глаза, даже пупс в розовой пластмассовой шапочке смотрели равнодушно и куда-то одинаково мимо, когда Луша с ними заговаривала. Их вздёрнутые носики на красивых личиках высокомерно и безразлично встречали все её затеи. Единственно, на что годилась эта компания, так разве что сидеть рядком с оттопыренными пальчиками пластмассовых ручек перед игрушечными чайными чашками.
Мама, находя валяющихся по углам, брошенных, с отбитыми носами, растрёпанных кукол, недоумевала и приводила бедняжек в порядок. Но дочка, вновь начиная играть, оставляла снова, всякий раз убеждаясь в полной их глупости.
Другое дело – мишка. Он мог быть наездником, если Луше хотелось поскакать мимо сундука конём Орликом. И с ролью пограничного пса Джульбарса справлялся отлично. А ещё медведь легко переносил морскую качку, когда хозяйка брала его в далёкое плаванье на корабле, которым служил скрипучий двустворчатый «гардероб».
Он был сшит из чёрной фланели, жёстко набитой опилками. Лапы у мишки двигались, и вся его острая мордочка, с обшитым кожей носом, глазками-бусинами и красным лоскутком вместо языка излучала спокойное добродушие и готовность участвовать во всех приключениях своей маленькой подружки.
Медведя Луше подарили в день рождения. Мама ради этого даже приезжала на детсадовскую дачу. Но было это рано-рано, когда все дети ещё спали. Так сказала воспитательница, вручая подарок. И почему-то добавила, что сегодня и у неё день рождения.
Лера решила, что той просто тоже хотелось иметь мишку. Ведь так не бывает, чтобы, родившись в один день, одна из них была девочка, а другая – совсем взрослая тётя?
Вопрос так и остался нерешённым. Это не помешало девочке полюбить и почти не расставаться с четырёхлапым подарком. Частенько к ним присоединялся и хулиганистый Буська. Облапив мишку как воображаемого соперника, катался с ним по полу, кусал за нос, вонзая когти в толстые бока.
Мишка не оказывал сопротивления, но был тяжёл, и кот, устав, засыпал, уверенный в своей победе, не выпуская его из лап.
***
А мама уже гладила бельё. Большая простыня, жесткая от крахмала, стояла  вертикально  до самого пола, как белый парус над кораблём. Ничего нельзя было придумать лучше!
Там, внизу, ножки стола соединялись брусками-распорками в виде растянутой буквы «Н», почти, как в лодке, которую летом строил во дворе сосед дядя Толя. Именно такой корабль и нужен!
Луша уселась на одну «переножку» сама. На другую - аккуратно поместила медведя. Кот тут же прыгнул ей на колени. Полный вперёд!
-Гляди, отец, морячок-то наш опять в море поплыл, - донёсся мамин голос, - может, гостинчик нам привезёт, как думаешь?
И в тот же момент папина рука протянула под стол ещё тёплую, только принесённую из магазина ржаную буханку. Луша, радостная от того, что родители поддержали её «поход», ухватила хлеб и поднесла его к лицу.
От буханки пахло летом. Когда бывает тепло, когда на кустах акаций расцветают сладкие жёлтые «собачки», когда высоко-высоко в небе, совсем невидимые, чудесными колокольчиками заливаются жаворонки…
Луша ещё долго качается на волнах воображения. В подоле её платья дремлет Буська. Мишка, сидящий напротив, терпеливо ждёт распоряжений. Из открытой духовки расплываются потоки тепла. Попутным ветром шелестит папина газета. Мама, набрав в рот воды, брызгает на очередной пододеяльник, и мелкие капельки радужным облачком слетают вниз.
Но вот плавание кончается. Моряк ступает на берег. Слышны приветственные крики. Все бросаются встречать, обнимают моряка, целуют! А он солидно достаёт «гостинец», которому так рады! Моряк устал, ему надо отдохнуть.
Это значит, что сейчас Луша начнёт собираться во двор. Поверх валенок натягиваются штаны. Кроме цигейковой шапки с ушами, которые прижимаются к голове бельевой резинкой, вниз повязывается беленький платочек. Бордовое, коротковатое уже, пальтишко подпоясано пояском. Воротник поднят и затянут широким шарфом. Осталось надеть варежки, которые, тоже на резинке, болтаются под рукавами.
Луша открывает входную дверь, и навстречу ей белыми клубами втекает через порог морозный воздух.
- Закрывай скорее! Холоду напустишь! И ртом не дыши на морозе! – Успевает расслышать она прежде, чем, дверь за ней захлопнется.
В сенях холодно. Выдыхаемый воздух отлетает кудрявым облачком. Девочка шагает по деревянной лестнице на второй этаж, стучит в дверь квартиры под номером «4«, но никто ей не открывает. Значит, Любочки дома нет.
Немного приуныв, Луша ложится животом на перила и медленно съезжает вниз. Но вдруг из дверей напротив высовывается стриженая голова с чёлкой.
-Погоди, Лунька, щас выйду!
И это настоящая удача! Сосед Вовка на год старше Луши и уже ходит в первый класс. Правда, его мама, тётя Нюра говорит, что он двоечник и, наверно, останется на второй год.
Папа Вовкин – Спиридон был пьяница и туберкулёзник. Вечно обросший чёрной щетиной, напиваясь, он дебоширил и дрался, пока не вмешивались соседи. Но летом Спиридон умер. Луша видела, как серая лошадь, увязая копытами в песок, увозила на телеге необитый материей гроб.
Вовка – большой и сильный. Но задирая дворовых мальчишек, Лушу не обижает. Летом он раскачивает и останавливает для неё качели. Зимой втаскивает на горку санки и сталкивает их с разбега так, что они скользят далеко, почти до дороги. Чаще всего катаются они с Лушей вместе, при этом Вовка крепко держит её руками, и, если случается, то выпадают из саней и кубарем летят, вывалявшись в снегу с головы до ног, оба.
Иногда, в оттепель Вовка лепит для Луши снежную бабу, и оба радуются, когда с глазами-угольками и палками вместо рук она получается особенно круглая и толстая.
Сегодня Луша идёт за Вовкой к лестнице дровяника. Держась за мёрзлые поручни, они вскарапкиваются на галерейку второго этажа. С крыши сарая, наметённые ветром, низко свисают громадные снежные козырьки.

Внизу двор утопает в сплошном белом сугробе. Кругом: на крышках картофельных ям, на перилах пожарной лестницы, на поленницах дров, на крылечках – пушистые шапки. И только протоптанные и прочищенные тропки поблёскивают на морозе и ниточками вьются по снеговым коридорам.
- Хочешь, будем в сугробы прыгать? – Предлагает Вовка.
-Давай! – Храбро кивает Луша, хотя знает, что этого бы ей родители не разрешили.
-Тогда я первый, а ты – за мной. Не бойся, тут глубоко, я проверял.
И один за другим они прыгают! Никакой страх, что щекотным комком сжимается в животе, не сравнится с восторгом от фонтана снежинок, бьющих в лицо, и скрипящей упругости принимающего по самые плечи белого ущелья!
Вовка вылезает первым и вытаскивает из сугроба барахтающуюся Лушу.
-Там, с другой стороны, ещё лучше! – Приятель указывает варежкой на угловой пристрой. И оба бредут, проваливаясь по пояс, напрямик, как два оживших снеговика.
Напрыгавшись всласть, дети замечают, что с одной стороны плоской крыши снег счищен. Они устраиваются возле слежавшейся плотной стены. Шмыгая носами и стряхивая снег с рукавичек, смеются.
Луша любит слушать Вовкины истории, а, рассказывая, он, случается, говорит слова, которые она не смеет повторить потом даже шёпотом, даже одна в закрытом туалете.
Но зимнее солнце не греет. Стынут в мокрых варежках пальцы. Пора домой!
В подъезде Вовка старательно обметает голиком Лушу с головы до ног, потом то же проделывает она с ним. Но снег, катышками навернувшийся на ворсистые штаны и шарфы, никак не сметается.
Видимо, заслышав голоса, папа открывает дверь. – «Да идите уже! У печки растает».
Толкаясь в прихожей, дети раздеваются, снимая вместе с валенками верхние штаны, и, оставшись в шерстяных носках, бегут в кухню, чтобы погреть у печки озябшие руки.
Папа несёт следом их сброшенную «шкурку». Он ставит сушиться валенки, вешает пальтишки  на стул перед духовкой, и одежда тут же начинает, оттаивая, парить.
Стол вновь стоит перед окном, на своём прежнем месте. Он накрыт клеёнкой.
Папа усмехается, глядя на красные щёки и носы дочки и её дружка. Затем половником наливает из зелёной кастрюли щи и ставит перед ними дымящиеся тарелки.
- Вот вам сметана и хлеб. Дочка, ложки подай! И не обожгитесь тут! – С напускной строгостью говорит папа.
Но Луша и Вовка не едят, - они ждут, пока он нарежет тоненькими кусочками мёрзлое солёное сало. Они берут пальцами и суют скользкие холодные бруски в рот, заедая хрустящим луком с черным хлебом. От лука текут слёзы. Но это ничего, ведь мама всегда повторяет: «Глазки будут лучше видеть».
Потом следует очередь щей. Торопясь, наперегонки, дети громко стучат ложками, шумно хлебая ещё горячую гущу. Мясо, уже осоловев, едят в конце.
Совсем разморённые теплом и едой, они сонно наблюдают, как папа накладывает и звонко размешивает ложечкой сахар в золотистом чаю, налитом в тонкие стаканы. Стаканы в подстаканниках.
Вовка, спотыкаясь, складывает выдавленные на стенках буквы: «С-та-а-д-и-и-о-он в г. Св-ее-р-д-ло-ов-с-ке…» Луша молча разглядывает выпуклое изображение стадиона.
Однако оживление за столом всё-таки наступает с хрустом разворачиваемого кулька. Мама достаёт и кладёт на стол по паре шоколадных конфет. Это же совсем другое дело!
Чаепитие с поеданием «Ласточки» и «Цитрона» быстро завершается складыванием посуды в раковину.
-Спасибо! И вот уже Луши с Вовкой в кухне нет. У них теперь будет концерт. Вовка отыскивает в бездонном чреве нижней части буфета, куда, кроме них с Лушей помещается ещё целый мешок муки, детскую гармонь. Она, хоть и игрушечная, но играет, как настоящая!
Мальчишка усаживается на скамеечку и, тряхнув чёлкой, широко растягивает ситцевые меха. «Тына – тына – у Мартына – заболела – голова! – Басовито вступает Луша, высоко сложив на груди руки.  Притоптывая, она пускается в пляс вокруг своего кавалера, а тот самозабвенно следит глазами за отлетающей косой подружки, перебирая кнопки ладов.
Увлечённые, они не замечают, как к родителям присоединяется Вовкина мама тётя Нюра и как, дружно хлопая в такт, все они делают серьёзные лица, пряча готовый сорваться с губ смех.
Плясунья совсем запыхалась. Гармонист кланяется. Конечно, за такой концерт да не угостить конфетами!
Получившего награду Вовку мать уводит домой. Луша вспоминает про мишку и идёт его искать. Короткий день быстро меркнет.
Когда она возвращается, комната уже тонет в синих сумерках. Мама, должно быть, слушает радио. На высокой тумбе в комнате родителей светит зелёным глазом приёмник. Из него, негромко журча и переливаясь, льётся музыка. 
Резные силуэты больших цветов кажутся чёрными на фоне серебряного окна. Луша подходит к нему и, прижимая к стеклу пальцы, старается растопить лёд. Но он твёрдый и скользкий, как леденец, поддаётся с трудом.
Продышав, наконец, крохотную проталинку, Луша заглядывает в неё одним глазом.
Она видит заваленный по самые окна палисадник, выступающий из сугробов край штакетника, тёмную улицу между домами, жёлтый круг света под фонарным деревянным столбом. В самом верху столба – яркая лампочка в жестяном колпаке.
Вдали – шоссе, по которому бесшумно и быстро проскальзывают в ту и другую сторону огоньки редких автомобилей.
На чёрном, словно бархатном, небе повисла лимонным кружком луна, холодно и тревожно подсвечивая края одинокого облака. Искрится снег. Кажется, он отражает мелкие россыпи далёких голубых звёзд.
Девочка до слёз напрягает глаза, пытаясь приблизить к себе эти хрустально сверкающие небесные осколки, но от этого они только растягиваются, иглятся длинными стрелами, расплываясь и превращаясь в неясные туманности.
Время идёт. Стекло вновь покрывает ледяная паутинка. Рояль по радио роняет, как каплю, последний аккорд и стихает.
Кот, вылизываясь, покачивает стул, на котором лежит, и тот негромко постукивает ножкой об пол.
Луша стоит в тёмноте. Ей не страшно в уютной натопленной комнате. Детское сердечко бьётся ровно. Холодное зимнее одиночество осталось на улице, в ночи, по ту сторону замёрзшего окна.
Но, сама не зная почему, душа её с тихой кротостью, уже открылась, чтобы узнать и впустить, доверчиво принимая, первую в своей маленькой жизни печаль.