В овчарне

Иван Атарин
   Давно забыт тот волк, но тот его взгляд так и не забывается и возвращает меня в ту, далекую мою юность, когда и волки были, и люди были, от которых много чему и научишься!
Много чего довелось услышать и увидеть тогда для жизни пригодного - столько много, что после, во взрослой жизни, нечему было мне удивиться и уж тем более, научиться.
Кому как, но мне всегда везло - и случаи были, и честные, сильные люди всегда были рядом со мной...

***
   Дядька толкнул меня в плечо, а я и сам будто бы и не спал, хотя, разбудить меня трудно и в десять-то - люблю я поспать! Вечером не уложить, утром не разбудить, как и всех в моем возрасте, а тут - сам подскочил:

- Что-то случилось? Чего ты так рано-то? Темно ещё...
- Ты вчера чистил овчарню: отдушину закрыл? Ну, через которую навоз кидал? Задвижку на место вставил?
- Прикрыть-то прикрыл, а вот задвижку? Нет, не вставил. Да, точно помню, не вставил.
- Тогда - волки это... - Дядька сделал паузу. - И Жульба? Только что взвизгнула и затихла? В будку, видать, забилась, если не задушили ещё. Закрывать надо! Они ж по навозной куче и в окно, и всё! Ладно, вставай. Доставай своё ружьё - хоть один, да останется в сарае. Шесть овец и всё - коту под хвост! Они в живых никого не оставляют...
Про волков, безобразничающих в округе, ещё вчера шёл разговор - то там натворили, то там зарезали, там перерезали.

   Дядькин дом на окраине, поэтому на ночь он всё закрывал на засовы: не столь от зверья, сколько от людей нечистых на руку. Так было всегда, а тут я в гости прибыл. Он не просил хозяйничать в сараях - я сам захотел помочь: почистил в сараях, да дырку эту не закрыл, в которую навоз выкидывал.
Открывается заслонка вовнутрь: снаружи, по навозной куче, подойди волк, ткни её лбом и уже внутри. Назад высоко, чтобы выпрыгнуть, но волк, со страху и от безысходности, может и так прыгнуть, хоть и высоко - раз залез, то и уйдёт так же, тем же путем - это их обычай такой, приём добычи добра от растяпы-хозяина.

- Нет! Мою двустволку бери. Вот, - он поставил ружьё возле меня, - в правом - картечь, в левом - пуля. Встанешь снаружи, на углу, стволы вверх, смотришь на отдушину. Если крикну "Держи!" - значит, он на тебя идет из двери, сразу поворачивай стволы на дверь! Ну, а отдушину, сам смотри и не вздумай стрелять в сарай - коров постреляешь, совсем без скота останемся! А я зайду в сарай с вилами - кинется на меня, там я его и поддену, но если промахнусь, то он пойдёт в дверь, больше ему некуда, а дальше - ты! Стрелять ты умеешь...

Дядька говорил и говорил, наставлял меня. Между делом, он уже и оделся, и теперь кидал мои вещи мне на койку, так что, через три минуты, готов был и я.

   После всех его наставлений и указаний, где-то внутри меня появилась легкая дрожь, какая бывает утром, летом у речки, покрытой молоком тумана, когда свежо и прохладно, а ты, в майке-безрукавке, в надежде, ожидая хорошего клёва, торопясь надеваешь бодрых червячков на крючок - это не страх! Это - рефлекс ожидания чего-то непредсказуемого, необъяснимого, да и волков я себе представлял так, как про них в песнях поют или уж как простых, обыкновенных собак, но, пусть чуть-чуть и покрупнее. Никакого страха у меня не было - не знал я никогда живых волков вблизи, а по книжкам и разговорам мужицким, представлялись они мне чуть ли не дружелюбными зверьками!

- Слышь, дядь? Света в сараях нет, темно: чего мы там увидим? Может подождать ещё с часок, до рассвета? Закрыть отдушину снаружи и ждать светла? К коровам он, они ли, не пролезут. Овец они уже задушили и зарезали - не спасти! Прыгнет тебе на шею, не увидишь даже кто это, и всё!
- Они может уже и выскочили, да и небо, вон, синеет уже. Пошли! Фонарь повешу у коров, присмотрюсь, а потом уж и за дело. И не бойся, мне бы его рукой поймать, а там я ему "матку выдерну", пусть он хоть и вожаком будет. Пошли!

   Да, конечно, здоровый он, дядька мой, и без вил волка задушит: по-молодости, на медведя с вилами ходил, с друзьями такими же, как тетка говорит - "Здоровье им некуда было девать"!
А тут, не шутки это, задушит запросто, себя не щадя, потому что трудно ему доставались все эти животные, что не в один год развёл: а потерять в один день?
Зло в нем кипело через край, но рассуждал он не наскоро и стратегию разработал правильную, и не боялся он никого в этом мире, кроме тетки! Четырнадцать лет в лагерях, а она его дождалась - вот ее только и боялся, и уважал. А чтобы волков: да куда уж им-то?

   Мне шел четырнадцатый год и был я тоже не хилым, но возле дядьки своего казался маленьким, но он ценил меня, как охотника, который метко стреляет, не палит куда зря! Оно и действительно так: в десять лет я имел свое собственное ружье, благо, тогда не требовалось на него особых документов, поэтому, почти каждый деревенский дом имел в то время ружье. Десятилетние пацаны ходили с ружьями на зайцев, но не слышно было, чтобы где-то, кто-то, кого-то подстрелил или нападал на кого-то с ружьем. Цену выстрела пацаны знали, с порохом плохо было, поэтому и не палили куда зря - для дела ружья держали...

   Февраль и ночь! После недельных метелей теперь давил мороз - сухо от мороза, до боли в бронхах. Этот снег и холод конца длинной зимы, загнали сюда волков этих - голод у них...

***
   В сараях, явно не всё в порядке: коровы шумно вдыхали-выдыхали воздух, вроде как не через нос, необычно и странно шумели, будто бы бегали, стукались своими тушами о стены и стучали копытами по доскам пола.

- Чуешь? - дядька прислонил руку к уху. - Коровы! Есть там кто-то. Остался гад! Это они на него рогами выставились и фыркают, туда-сюда прыгают, по-другому-то и не могут ведь. Всё равно огрызаются...
Дядька вилами подтягивал железную дверцу отдушины:
- А ты не стой столбом, глянь, что с Жульбой...
Дядькиных собак всегда звали Жульбарсами или Жульбами, в зависимости от их половой принадлежности - других собачих имен он не признавал!

   Жульбу не слышно - я думал она умерла в своей будке: на голос не шла, только на протянутый к ней ствол ружья, наконец-то высунулась и осклабилась! Ну и вид: трясется вся, наверно, страшными показались ей эти подлые волки! Выходить не хотчет, поскуливает, как потом оказалось, всю будку обгадила, с испугу наверное -  молодая она, ей года ещё нет...
Это потом она станет бесстрашным охотником, не будет бояться ни темного леса, ни рысей в нём и даже на медведя посмеет лаять - поймет, с возрастом, что любое живое существо рождено, чтобы умереть достойно и не обгадившись!
А сейчас на нее, на ее выглядывающую из будки морду, было жалко смотреть и я оставил ее: что делать, коль страшно ей так?

   Дядька подвесил керосинку к потолку в коровнике и с вилами наготове, открыл ворота в овчарню - слышно, как заорал: - Сука! Тварь... - И удар в стену. Стена затряслась, мне показалось, что весь сарай зашатался...

   Никто не закричал "держи!", а из двери, пулей выскочила тень и кинулась в сторону реки: я выстрелил вслед - рано! И близко было... Выстрелил правым стволом, картечью, и понял, что промахнулся - на таком расстоянии картечь не разошлась толком и "ушла пулей". Теперь - пуля! Но, надо секунду, две, три, пять, чтобы цель была метрах в двадцати-тридцати, тогда наверняка попаду, тогда он ляжет...

   Как-то, как ниоткуда, сзади или сбоку ли от меня, выскочила ещё одна тень и "юзанув" на утоптанной дорожке, прыгнула в снег и понеслась вслед за волком? Подумал: - еще один? Потом сообразил: черная - это же Жульба!

Волк был уже метрах в двадцати-тридцати, ещё мгновение и Жульба перекроет собой линию выстрела: успел - щелкнул выстрелом. Волк кувыркнулся, поднял бурун снега, но тут же подскочил снова и через секунду исчез - по обрыву скатился вниз, к реке, и только Жульба, уже осмелевшая, стояла на обрыве, смотрела вниз и тявкала ему вслед...

***
   Дядька ходил меж порезанных овец и матерился: овец не осталось! Две овцы лежали одна на другой прямо возле отдушины.

- Вот, видишь, как они ушли? Одну на другую сложили и выскочили - так думаю. Одной ярки нету - самую маленькую утащили! Стаей пришли. Видишь, как я всадил вилы в стену? Промахнулся я, быстрей он оказался. Ты-то в него попал?
- Картечью не попал, но пулей, похоже... Близко было, а он мелькнул мимо меня, сам, как пуля. Но, ушел он, раненым...
- Вот, тётка приедет, похуже волков нам задаст! Ох, что будет? И слёз тоже будет. Ну, и ладно, я им тоже задам, в воскресенье! Устрою я им Первое мая с праздничными транспарантами и флагами - мужиков соберу и всех, как сук в порошок сотру! Попомнят они меня...

   Шибко-то он никогда не грозился, да и тут, скорбно и тяжело вздохнув, переключился на дело:
- Ну, ладно, шкуры поснимаю, да и вывезти их отсюда...
- А есть их нельзя, овец этих? Они ведь теплые ещё и кровь с них сошла.
- Не голод сейчас! А вдруг волки больные? Бешенством, например. Нет! Волками резаных в нашей семье никогда не ели! На скотомогильник их. Иди, воды погрей, да мне поможешь...

   Жаль было бедных овечек: умеют волки убивать - все внутренности по полу! Шесть штук зарезали, а в трёх ещё и пять ягнят было. Еще живые были, шевелились, как дядька сказал: - Вот-вот народиться должны бы...
- Где они так научились-то? По-варварски: убили шесть, а утащили одну...
- От природы они и запросто: хватает за горло, сам под нее и задними лапами рвет ей пузо, где меха нету.
Дядька психовал, подвешивая овцу на растяжки.
- Хребет ломает, а снизу, все кишки выносит напрочь. Глотку вырывает вместе с кадыком и бросает с уверенностью, что конец ей, и тут же под следующую ныряет... Умеет! Что-что, а это он умеет. Кроме человека и своры собак ничего не боится - жестокий и умирает достойно, достойней, чем даже человек и не скулит никогда...

   Я молчал, а он сдирал шкуру за шкурой и говорил-говорил сквозь папироску в углу рта, вроде бы и злой на этих волков, но в то же время и с уважением к силе и отчаянности этого зверя, сворачивая его грехи на длинную зиму и голод, толкнувших их на такое тяжкое преступление...

- Порода у нас не та! - забыл, наконец-то, волков он и переключился на овец, - А то, можно было бы ободрать и неродившихся ягнят, была бы каракульча - очень дорогие шкурки! Дороже каракуля. Пять штук: хоть воротник, хоть папаху генералу сшей. Но, порода у нас не та, не каракульская...

   Пока возились со шкурами, рассвело, всходило солнце! Я пошел посмотреть, что же с волком, как он ушел?

   От места, где волк кувыркнулся, начинался розовый след: сила в волке была, бежал он и дальше быстро, только розовый "туман" на снегу. Но, при той скорости, как он бежал, ранен он все равно нелегко - кровяной "туман" лежал по обеим сторонам следа.
На реке его не было, значит перешел на другую сторону и ушел в лес, но с таким ранением далеко не уйдёт - найду. День намечается тихим и солнечным, и стОит посмотреть на этого варвара!

  Жульба уже «очухалась», осмелела - когда стреляют, она всегда становится смелой! Пусть тоже пройдётся, привыкает пусть к тому, что если человек рядом, то нечего бояться и волков даже. Пусть не волкодав она, но всё же охотник! Да и не отстанет она, как увидит, что с ружьем я пошел...

   Пока пили чай, дядька всё горевал, но меня не винил, - винил зиму, морозы, самого себя, что давно снаружи не откинул этот навоз, чтобы волки лбом не могли открыть эту его конструкцию, а потом спросил:

- Что думаешь? Найдёшь что ли?
- Он, когда кувыркнулся, стал бежать и если по следу смотреть, то не хромал, не волочил конечностей: не в ухо же я его ранил? Из уха много крови, но не столько же, как тут? Значит, посерьёзней, если и правда, что не в ухо или в хвост. Это значит, если он ещё живой, то где-то рядом залег и зализывается. Пойду по следу, поищу. Ты придёшь на обед, я уже тут буду, далеко не пойду...
- Иди, но смотри, он и мертвый кусается. Это не медведь, что встанет на ноги - хитрый он и зла..., не дай Бог, сколько в нём зла. И песни забудь про его доброту - это самый подлый зверь! Не вздумай жалеть его и бей сразу, и наповал...

***
   День начинался, как у поэта: «...мороз и солнце - день чудесный»! Утренняя тишина и всё вокруг белым-бело! Оглянёшься назад - вся деревня «дышит» трубами, белый дым поднимается вертикально к сине-белому небу и никакого ветерка, никакой потяги с севера или с юга нет.
Впереди - смешаные леса-перелески, поля и взгорья лысые, потом снова перелески и всё это белым-бело! Деревья стоят, ветками заиндивелыми, как ресницами крашеными, на морозе красуются - красота вокруг и настроение! Только подпорчено оно этими гостями ночными...

   Лыжи скрипят, Жульба бежит следом, местами тонет в снегу, где под снегом какие-нибудь кустарники, заметенные снегом.
След волк оставил - не потеряешь и видно, что шел он уже тяжело: не розовый туман по следу, а крупные мазки крови в местах, где проваливался он в снегу. Ранен он в спину, а может и в шею, в правую сторону - справа все время мазки побольше...

   Отошли от реки недалеко, с километр, как Жульба, вдруг, остановилась, затявкала, глядя на скрежачащую впереди сороку? Так она всегда себя ведет если зверя чует или уж видит его - сорока тут ни при чем!
Села, перебирает передними лапами, умными глазами смотрит заинтересованно вперёд, оглядываясь на меня, дёргается, делает вид, что встаёт и сейчас побежит, но не бежит, а сидит, будто бы её приклеили и она не может оторваться и встать...

   Ружье при мне мое - одноствольное, в которое я верю больше, чем в дядькину двустволку - привык я к нему, к безотказному! На эту сторону реки медведи не ходят - медведи там, возле гор, где хвойный лес, а здесь только зайцы, лисы, да вот, изредка, волки приходят - не надо сюда двустволку тяжелую и одного ствола тут хватает. Сюда можно ходить не боясь встретить "шатающихся". Сюда и ходят все пацаны за зайцами, здесь их много! Заячьи следы тут вокруг и везде...

- Ты что присела, Жульба? - скосил я глаза на сделавшую три шага вперёд и снова севшую в снег собаку, провожающую взглядом, летящую сбоку сороку. - Сороку не надо контролировать, она не ест падаль! Вон, вороны, видишь куда летят? Кровь почуяли, а значит и падаль - там наш волк! Вставай, и за мной!

   Откуда-то разом пришли вороны и потянулись одна за другой куда-то вперед нас, а "Ворон старый не каркнет даром." - они издалека будущий корм чуют и прямо туда направляются. Воронам все равно какая падаль будет: им, что волк, что человек - одинаково. Вот и пошли уже. В такой холод, они обычно где-то сидят, скрываются, а тут, вдруг, разлетались, раскаркались - значит, почуяли кровь.
Жульба, всё же с бОльшим интересом смотрела на трескучую сороку, чем на каркающих ворон и никак не внимала моим словам...

***
   След волка уходил в мелкий кустарник, следов крови становилось всё меньше, значит, потерял всю и даже кровотечение если и остановилось, он заляжет - сил у него уже не должно быть.
Жульба выбежала вперёд и снова села, но вперед идти не хочет и будто дрожит, и даже когда я ее обошел, осталась сзади, значит, волк совсем рядом.

   Да вот и он, волк - живой ещё. Лежит к нам задом, но голову развернул к нам. Смотрит зло, как в сказках, по-волчьи. Привстал и, вытаскивая волоком, на передних ногах, окровавленный и бездвижный зад, повернулся к нам всей своей злой мордой: ранен он чуть повыше холки, почти посередине спины, в правую сторону. Зад поднять он не может: да это и по следу было видно - последних метров сто, он тянул себя волоком...

***
   Волк всё же развернулся ко мне всем корпусом, поднялся на передние лапы, а потом присел на них, будто бы приготовился к прыжку: смотрит мне в глаза - они, вдруг, из темных, превратились в желтые, превратились в огонь злобы и беспощадности. Вот в этот момент мой Страх сказал мне, что я тут один! В этот страх волк загнал меня самого мыслью, что я не успею выстрелить или даже промахнусь, что я уступлю его уверенности, что он не обречен и победителем всё равно будет он...

   "Обреченность свою он будто бы и не чует - он никогда не сдастся, это видно в его глазах! Он умирает, но готовится к прыжку и в одиночку он умирать не хочет! Он смотрит мне только в глаза, а на подбежавшую и ставшую сзади меня Жульбу, он не обращает никакого внимания, но и мельком глянув в нее, заставляет ее визжать и прятаться за меня...
Мороз бежит по моей шкуре, даже не по ней, а где-то внутри меня, под кожей, и, чувствую я, как и по бедрам моим уже побежали «мурашки» страха и жажды собственной жизни...

   Мощные клыки приоткрылись, под зло-сморщенной в гримасе зла, поднятой верхней губой, оголились чистые, острые, ещё не потертые зубы - молодой он! Правый, режущий клык, на сантиметр длинее других, бело-розовая пена в уголках пасти -  будто пробиты лёгкие.

Глаза его свирепеют, сверлят насквозь и видит он одно - мои глаза и то, куда ему надо - мою шею! Волк пригнулся, напрягаясь, готовясь всё равно прыгнуть - пригнулся и я...
Не успел волк - пуля вошла в грудь раньше, но это не я! Это мой страх и та жуть, охватившая меня, увидевшего эти глаза, успели нажать на курок...

   Как быстро Жульба поняла, что волк больше не опасен - пулей пролетела мимо меня эти десять метров! Бегала вокруг упавшего кровавой мордой на передние лапы волка, ложилась на свои передние лапы, выставив вверх зад, визгливо лаяла, понимая, что волк больше не двинется. Но, всё равно боялась и ближе метра к нему не приближалась...

Стоял и я: руки дрожали, а в глазах - последний взгляд волка и желтые, только что сверлившие меня смертельной ненавистью, затухающие глаза, так и оставшиеся в моих глазах живыми.
С этого расстояния я видел, как гаснут его глаза: так он их и не закрыл, так и смотрел на меня! Так же была открыта, ощерившаяся злобой его пасть и медленно слабли напряженные мышцы, приготовившиеся к прыжку...

Я пошел к нему - даже мертвый он вызывал страх! Казалось, он прикинулся мертвым и сейчас прыгнет снова. Я не боялся его прыжка, я боялся его раскрытых глаз...

***
   Дядька осматривал шкуру:
- Волчонок, молодой, но на одну сторону унтов хватит. Отстрел будет в воскресенье, добудем и на вторую - полно их в этот год у нас...

   Вечером, уничтожая гостинец, привезенный теткой от сына - бутылку какого-то вина, он разглагольствовал:
- До сих пор не успокоюсь: а если бы ты стоял на его пути, когда он из сарая? Не жил бы ты теперь! В такой суете, он сразу на спину и всё - шею держит, хребет ломает! Ему все равно, баран ты или человек - он жить хочет! В сказках он добрый, а на деле - подлый он! Да, повезло, что ты не там стоял! А я-то: как я-то прозевал и не додул?

Дядька недоумённо выворачивал голову, тряс ею и выпячивал губу, а потом закурил и развёл руками, будто бы сказал, что "... а там по-другому никак нельзя было." и снова вернулся в тему:

- Ну, а глаза его, как ты рассказываешь - так ты таких много и в жизни встретишь. Только ты их сразу мочи, стреляй в лоб по серёдке, у кого такие, а остальные, такие, как Жульба, будут тявкать рядом, одобрительно даже. Это - волк, он больше сюда и не сунется, а человек, с такими глазами, тот снова придет и найдет тебя. Месть - сладость наша, человеческая! Поэтому, слушай меня и никогда, никого, с такими глазами, не жалей, поступай с ними также, как с этим волком, иначе, не жить тебе дальше! Мы - люди, но живем-то мы, вроде, как в той же самой овчарне, и кем тебе здесь быть, не дураком растешь и сам всё понимаешь...

- В тюрьму-то он, вроде бы, не собирается? Разошёлся тут... - тетка вспыхнула. - Сейчас время другое!

- Да, другое оно! Только глаза всё те же встречаются: сука на суке и в глаза сам не смогу, так чужими руками - сдам тому, кто сможет! Или я в нее захотел? И не заклинаю я, а предостерегаю...
Он строго глянул на тетку, а еще строже на меня и, как мне тогда показалось, тем же самым взглядом, что и тот, при смерти волк...

Я не мог их понять: чего хотели сказать? Да и глаза такие я видел потом, в обыкновенной нашей жизни, и прав он был: волк не мстит, он два раза в одно место не ходит, а вот человек - этот сумеет сподобиться так, как даже в волчьей подлости не бывает...

Тетка ушла к себе, а дядька долго расказывал мне о людских стаях, творящих дела похуже волчьих, и человеке, не желающем в такую стаю, оттого будто бы приговоренного, как тот волк, который остался последним в нашей овчарне...

Из юности, в памяти остались те волчьи глаза и дядькин голос:
- Живи, как все живут, но не стань последним...

Иван Атарин.