Укус прошлого

               

Карин Петр Алексеевич  в сорок пять лет  женился  во второй раз и взял девицу на четверть века моложе себя.  До этого Петр Алексеевич четыре года жил бобылем. Единственный  сын от первого брака,  облачившись  после срочной службы в мундир офицера, тянул лямку по далеким гарнизонам  необъятной России,  время от времени посылая отцу весточку: «жив-здоров, чего и тебе желаю».

Три года  не отходил Петр Алексеевич от постели своей супруги,  съедаемой раком, но все эти три года, сын ничего не знал о болезни матери: она строго-настрого запретила  что-либо писать об этом.  Петр всё, что было ценного, вплоть  до квартиры,   спустил на лечение,  но судьба распорядилась по-своему,  да и Наташа сама не хотела жить.
- Ну, вылечишь ты меня,  - говорила она, - и на кой я тебе нужна вот такая, изболевшая?

В её вопросе звучало так много  личного,  интимного, что у Петра щемило сердце и подступали  слезы. Его мучила совесть. Дело в том, что Карин с первого  месяца  супружеской  жизни не отличался верностью, хотя сказать, что он не любил Наташу, было бы неправильным;  просто любовь  для Карина не предполагала  супружеской  верности.  Женщины  для  Петра Алексеевича  представляли  собой «загадку жизни», и он её разгадывал, как умел, как понимал.

Семья, то есть Наташа и сын, - это одно,  почти святое,  а все остальное - для познания,  к тому же и не без удовольствия,  не без развлечения.  Так считал Петр Алексеевич. Бывало,  в иные часы, когда натыкался на молчаливый, осуждающий взгляд супруги, Петр Алексеевич  говорил: 
- Я  гречневую кашу с маслом люблю, меня полонез Огинского с ума сводит, но ведь я ошалею, если каждый день будут гречневая каша и полонез!
- Так я у тебя, значит, гречневая каша и полонез?

Губы Наташи подергивались от обиды и припухали от прилива крови.  Карин целовал Наташу. Властно, сильными руками направлял её тело под себя, и Наташа обмякала в его руках, сама начинала ловить его ускользающие губы.  На этом и кончались обычно такие разговоры.

Иногда, особенно в первые годы жизни, Наташа говорила ему:
- А если бы и я на стороне нашла своей «полонез»?
- Тогда бы мой кончился,  - отвечал Карин и опять целовал жену.  Та хохотала и напевала ему на ухо: «Зацелована, очарована...»
- Вот то-то же...  - улыбался Карин и уходил по своим делам, самодовольный и самоуверенный.   

Но когда  супруга заболела, то желание разнообразить свои сексуальные блюда, разом отсекло, словно болезнь поставила между ним и другими женщинами непроницаемую стену.

Наташа знала его лучше, чем он знал себя и потому понимала, что стоило Петру Алексеевичу невольное воздержание, связанное с её болезнью. А то, что Петр воздерживается - это она тоже понимала,  понимала даже лучше, чем раньше: болезнь обострила все ее чувства, глаз стал зорким, приметливым.

- Что ты себя мучишь,  Петр? – спрашивала она в последние месяцы жизни, и тот взрывался так,  как никогда  раньше, когда себя «не мучил».
- Да не могу я! Не хочу! Не желаю!
- А полонез Огинского,  того,  кончился, – говорила Наташа. - И каша твоя гречневая вся плесенью покрылась.
- Да замолчи  ты,  в  конце концов!  Вот  не сегодня-завтра  из Москвы бандероль с лекарством придет,  так что встанешь еще. Встанешь и забегаешь!
- Ладно, ты не сердись, это я так. Жалко мне тебя.
- Ты себя пожалей!  Себя!  - Карин кричал,  а  сердце плакало, и глаза предательски пощипывало.

«Нет, - думал он в такие минуты,  - нет, никогда  никакая женщина не переступит порог этой квартиры! Как же можно?! Никогда, никогда!»

За час до смерти Наташе стало так хорошо, что она встала с постели и набрала в ванну воды,  самостоятельно помылась.  Петр спал на диване, и потому испугался, внезапно проснувшись: над ним наклонилась Наташа в черной ночной рубашке,  с отжатыми и закрученными на  затылке  волосами и поцеловала Петра в губы:
- Прощай, Петр. Что, испугался, милый? - спросила Наташа. - Не бойся, во плоти пришла, а уж потом все - не буду приходить. Ты только крышку на моем гробе покрепче забей, так крепко, как меня целовал когда-то. В платье сиреневом положи меня, я его сейчас надену, и в рубашке вот этой...

Оцепеневший и онемевший Карин сидел на диване, а Наташа два раза провела горячей рукой по его голове,  задержала руку на глазах,  словно слепая,  ощупала его лицо: 
- Ну вот,  прощай, Петр. Жаль, сына не увидела, да оно, может, и к лучшему. Сына-то береги. Один ты у него...

И пошла  в свою спальню,  а Петр не мог ни слова сказать,  ни рукой шевельнуть: деревянным стало его тело. А когда  отошел и, тяжело ступая по линолеуму коридора  на негнущихся ногах,  поплелся  в  спальню  жены, Наташа была мертва. Лежала она, как и говорила,  в сиреневом ситцевом платье, сложив руки на груди и сомкнув глаза опушенные длинными черными ресницами.

Минуло четыре года.  Карин переехал в  другой город и занялся бизнесом. Петр Алексеевич числился в предпринимателях, а так как единственным  видом предпринимательства  в те годы  было - «купи-продай»,  то у Карина образовалась  сеть  торговых точек, а вновь обретенная супруга как раз работала продавцом в означенной «точке». Так что жену  он выбрал себе не со стороны.

Петр Алексеевич не походил на кумиров юбочной  толпы: был полноват,  седоват, лицо имел широкое, с легким азиатским разрезом глаз.  Словом никакой Ален Делон из Карина не вырисовывался. В районном загсе,  где проходило  бракосочетание,  на их  пару поглядывали с любопытством.

На невесте  было свадебное платье, сшитое на заказ,  а грудь украшало тяжелое колье из настоящих драгоценных камней.  Приглашенных  на свадьбу было раз-два и обчелся, хотя жених мог позволить себе многое из того, чем славны русские свадьбы.

Любопытство чиновников из «Дома бракосочетания разжигало и то обстоятельство, что со стороны Баевой Галины Сергеевны, бракосочетающейся с Петром Алексеевичем,  не было родителей,  а в качестве свидетеля выступала такая же,  как она, молодая особа. Однако все документы были в порядке, и все законные сроки соблюдены.  Завотдела загса ничего не оставалось,  как торжественно объявить их мужем и женой и вручить соответствующее свидетельство.

Был немаловажный момент,  определивший выбор Петра Алексеевича. Супруга, была родом из города,  где он жил до переезда сюда, и это обстоятельство  незримо  связывало Наташу и Галину.  К тому же  новая супруга чуть-чуть  походила  на  Наташу.  Это «чуть-чуть»  было  в  её ресницах,  разрезе глаз и в том особом, - тонком запахе, исходящим от женского тела, который он не мог забыть. «Все розы пахнут розами, - говорил он Наташе когда-то, - но каждая пахнет по-своему».
- От тебя исходит дурманный аромат,  девочка, - сказал Петр Гале и добавил, не зная зачем:  - Такой же, как от моей бывшей жены.

Сказал это в новогодний вечер,  когда провожал  её до общежития, а до этого он танцевал с Галей. В движениях, в гибкости тела,  в её порыве - всё было так похоже на Наташу, и прижималась Галя к нему так же,  как прижималась на выпускном вечере  в  институте  Наташа  -  обжигающе кратко, мгновенно.

Они с Галей танцевали старый танец - вальс-бастон, и в тех редких,  стремительно напряженных па, когда их тела соприкасались, она успевала буквально припечататься к нему и обжечь.  Карин был приятно удивлен тем,  что она  так прилично танцует этот старомодный вальс.

Собственно и началось все с того,  что кроме Гали, никто не умел этот вальс танцевать. Вальс, любимый его прежней женой…  Что-то мистическое было в этом,  словно и на самом деле души умерших могут вселяться в тела других.
- Кто тебя учил этому танцу?  - спросил он  Галину,  и она сказала:
- Мама. Она в молодости любила этот танец.
Они сели за столик и Галя рассказывала ему:
- Она много говорила мне о том, что нет более возвышенного танца, чем вальс.  Вы так не считаете? 

Считал ли Карин так?  О да! Этому танцу его учила одна голубоглазая красавица, очередное увлечение Петра, уставшего от поленеза своей супруги.  Все путалось в голове Карина, кружилось, словно вальс не кончился, и лица прошлого мелькали перед ним, как они мелькают в кружении танца:  Полина,  Наташа, а вот теперь Галя и еще кто-то, не различимый и потому не узнанный.

- Вы мне не ответили,  - теребила за рукав Галя,  - а это невежливо по отношению к женщине.
- Да  уж,  - сказал Карин и рассмеялся,  - куда мне уж!
- А что?  - Галина оценивающее оглядела Петра Алексеевича. - Вы даже очень ничего.
- Ну да, как Карлсон. Мужчина в полном соку, Вы это хотите сказать?
- Считайте, уже сказала. Только не сравнивайте себя с Карлсоном.
Она смотрела на Петра Алексеевича тем  особым  взглядом, которым смотрят женщины, «положившие глаз» на мужчину. И этого не понимать он не мог,  этого только слепой  не видит,  а Карин, отнюдь, был не слеп,  более того,  он был очень даже зряч.
- Так Вы,  Галя,  всерьез находите,  что я еще могу нравиться?
Вопрос был ненужный,  в своем роде кокетливый, но Петр давно уже не флиртовал и  боялся  показаться  назойливым стариком. Он волновался как артистка после десятилетнего перерыва вышедшая на сцену  в своей старой роли молоденькой героини.
- Мне Вы нравитесь, - необычайно серьезным тоном ответила Галя.  - Вы мне понравились еще тогда,  когда я в первый раз вошла в Ваш кабинет.
- Странно. Что же во мне такого?
- Основательность,  прочность,  надежность... Хватит, или мне продолжить перечисление Ваших достоинств?

 Потом Карин провожал Галю, и эти проводы также были  странны для него.  Такими же волнующими,  как и те, двадцать лет тому назад, когда он провожал Наташу после выпускного бала. Карин словно вернулся в молодость,  когда у него не было ни денег, ни машины, ни пятикомнатной квартиры, ни загородного  особняка  ничего такого,  что делает человека весомым в обществе.

Они брели по заснеженным улицам городка. Метрах в пятидесяти позади них ехала «Вольво»,  его «Вольво» с дюжим охранником  на  заднем  сиденье,  а Карин словно забыл  об этом. Галя  изредка оглядывалась в сторону  машины,  а  Петр  Алексеевич не замечал этих взглядов: сердце, как в юности, стучало у горла, и он со страхом и тайным вожделением думал, чем же кончится это новогоднее знакомство с собственной продавщицей.

Он удивлялся тому, насколько опаслив стал там, где раньше не знал никакой опаски,  никакого колебания и сомнения.  Что-то случается с человеком, когда ему переваливает за сорок лет,  случается не телесно,  а внутренне.

Отчего-то  вспомнилась ему одна женщина, с которой он дольше всех встречался, когда уже был женат. Женщина, учившая его вальсу и еще многому чему. Карин познакомился с ней в детском  садике,  куда  он водил своего сына Колю.  Полина,  так звали ту женщину, работала воспитательницей.

И еще Карин отчетливо вспомнил,  как она, в первый раз раздеваясь перед ним, читала стихи:    «Что из того, что у меня есть муж? На кафедре истории прозектор.  Его давно не замечаю уж,  не на него нацелен мой прожектор...» И она хищно, откровенно качнула бедрами в сторону Петра.  Дольше пяти лет длился этот плотский роман.

Вышагивая  рядом  с  Галей,  Петр Алексеевич  удивлялся  яркости и сочности,  прихотливой странности  воспоминаний.   И эта жрица Изиды, тоже прекрасно вальсировала. Вальс, именно вальс связывал прошлое и настоящее Карина. Сердце его сжималось в предчувствии чего-то такого, что еще никогда не случалось с ним, но непременно должно случиться, или уже случилось?

Разговор Карина и Гали не затрагивал этих клубящихся, темных  глубин скользил по поверхности. Совершенно никчемный,  чепуховый был разговор -  о снеге, погоде,  наступающем годе… Так они подошли к общежитию, где снимала комнату Галина.
- Ну, вот и пришли, - сказала она, околачивая сапожки о высокие ступеньки крыльца.  Потом поглядела в глаза Петра Алексеевича и вдруг спросила:
- Можно, я Вас поцелую?
И не  дожидаясь  разрешения,  приподнялась  на носки, прильнула горячими,  пахучими губами к губам  Петра.  Он обхватил  её  плечи и потянул к себе,  перехватывая губы девушки. Вот тогда он и сказал ей:
- От тебя исходит дурманный аромат,  девочка,  томящий душу запах. Такой же, как от моей бывшей жены.
Зачем пробормотал эти слова ей в младенчески розовый завиток уха –  Петр не понимал. Вырвалось само собой.
- Она была красивая?  - спросила Галя, уткнувшись лицом в грудь Петра.
- Она,  она... - Петр замялся, потому что никогда не отвечал на вопрос, была ли красивой его Наташа.
- Не надо,  не отвечай,  - сказала Галя и прижала ладонь к губам Петра.  - Прости, это вырвалось.
Она метнулась к двери и исчезла за ней.  Карин с минуту постоял и пошел прочь.
Метров через  двадцать  с ним поравнялся «Вольво», и охранник Семен в открыл дверь:
- Садитесь, Петр Алексеевич. На дачу или на квартиру?
Карин, по непонятной для Галины прихоти, с того самого  новогоднего вечера  ни разу не поцеловал,  не обнял её.  На второй день после новогоднего вечера он зашел в магазин и сделал ей, по-старомодному, предложение «руки и сердца».  Это прозвучало в стенах ларька смешно, несоответственно,  но так получилось. И еще Петр Алексеевич сказал:   
- Пусть до регистрации наши отношения  останутся прежними.
Так что сам факт бракосочетания известного в  городе бизнесмена и абсолютно никому не известной девицы  был громом среди ясного неба даже для - его шофера Сергея и телохранителя Семена, которые, кажется, знали всё о своем хозяине.
                * * *

Из загса  кортеж машин отправился на дачу, за город, где воздух, настоянный на первых клейких листочках березы и белопенных гроздьях черемухи  и рябины, исходил весенней истомой. Дача Карина была в три этажа с мансардой: первый этаж - хозяйственный,  второй и третий - жилые. Стол был накрыт на  втором  этаже.
Бутылки марочные вин стояли среди пахучих ваз,  словно генералы в эполетах и аксельбантах, а из столовой доносились запахи мясных блюд и пряностей.
В полночь,  молодые поднялись на третий этаж  и  глазам  Галины  предстали  две смежные  комнаты,  две  спальни.  Первая была обставлена финской мебелью,  с широкой двуспальном ложем посредине.  Вторая была гораздо скромнее, с жесткой односпальной кроватью в углу комнаты.

- Это я себе  по-спартански определил,  - сказал Карин. - Мне полезно спать на жестком.
Он сел  в  кресло  в общей спальне и похлопал себя по карманам. Петр курил, особенно, когда волновался.
- Дыма в своей спальне не потерплю,  - Галина, смеясь, упала ему на колени.
- Да уж... - согласился Петр, пытаясь встать.
- Ну, нет,  теперь я твоя законная жена  и не позволю себя мурыжить.  Кстати,  почему ты все это время вел себя так... ну, отчужденно?
- Не хотел по-собачьи...  - Петр смутился, потому что опять вспомнил ту женщину  и  её  стишок.  Он кашлянул:  -  Позволь,  я все-таки выкурю сигарету...  Кстати, я ведь не все тебе показал... еще...
- И этого довольно  для бедной девушки из ларька! -  Галина поцеловала Петра, - ладно, показывай.
Карин показал ей мини-бассейн,  крошечную сауну, туалетную комнату,  разделенную на две части полупрозрачной перегородкой.
 - Ну вот,  кажется, все,  - сказал Петр.
- Все доделать раньше руки не доходили, да и бывал я здесь редко...
- А теперь  я тебя отсюда не выпущу, - Галя повисла у него на шее…

                * * *
Прошел месяц, другой, и однажды Петр Алексеевич словно очнулся от сна. Он спросил у Гали:
- Слушай, что  же  это я  ни разу не спросил тебя о твоих родителях?
- А зачем? - спросила Галя, наливая ему кофе.
- Ну,  как?! - заволновался Петр. - Все-таки отец,  мать...  Как-то, знаешь, мы с тобой не по-человечески сделали... тайком...
- А  я специально...  Если хочешь знать,  я даже боялась, что ты про  них вспомнишь...
- У тебя с ними сложности,  да?  - спросил Петр, и ему расхотелось завтракать.  Он отодвинул от себя масленку и блюдце с колбасой.
- Нет. Просто... Ну, просто я не хотела... Сам понимаешь,  мама у меня твоих лет, да и отец... Разговоры, отговорки... Зачем мне? – и тут же, - Зачем нам это?
- Н-да... - Петр и пододвинул к себе еду.
- Да ты не переживай! - она погладила его по колену.  – Я тебя на самом деле люблю...  Ну что... у них своя жизнь, у нас - своя...
Разговор о родителях жены  в тот раз  кончился  ничем,  а через месяц Галя положила на стол Петра распечатанное письмо. Это было письмо от её матери.
- Прочти, - она уселась, напротив, в кресло.
«Здравствуй доченька!  - писала мать. - Вот собралась к тебе в гости приехать, да ума не приложу, что за новый у тебя адрес объявился.  Уж не выскочила  ли ты  тайком  от меня замуж?  Смотри,  крылышки-то пообожжешь, а девка с сожженными крылышками  - все равно что бабочка, так - червяк и только!  Кто хочет, тот и клюнет, клюнет и проглотит!  Мне больше писать не о чем,  отец все в институте да в институте, здоровье мое по годам, лихолетье перестройки кое-как пережили. Что ты-то не пишешь, как живешь? Смоталась и молчишь?  Приеду, всыплю по первое число! Напиши, куда телеграмму дать, чтобы встретила. Целую и обнимаю, твоя мама».
- Ну и ладушки,  - весело сказал Петр,  откладывая  в сторону письмо.  - Это хорошо,  что она приедет.  Все на место встанет.
- А мне так  тревожно,  - созналась Галина.  - Я сон дурной видела,  будто залезла  на крышу здания,  а  оно так похоже на наш терем и крыша прогнулась подо мной, и я провалилась.
- Не всяким снам верь.  - Петр вышел из-за стола, присел  рядом с Галиной и уткнулся лицом в её колени.  Галя прижала его голову к своему животу.
- Слышишь?
- Что слышишь? - Петр удивленно посмотрел на жену.   
- Не слышно еще, да?
- Да ты что загадками говоришь? – спросил, а сердце колыхнулось.
- Не слышно.  Рано,  - Галина засмеялась, схватила мужа за виски и притянула его лицо к себе. - Рано! Рано!
- «Это», да? - спросил Петр и судорожно сглотнул сдавившую горло слюну.
- Третий месяц пошел! Считай, в тот первый раз, наверное...  - она опять засмеялась:  - Говорила же тебе, тогда что не отпущу?
                * * *
Телеграмма пришла от тещи через три недели. В тот день как раз Галина пришла из детской  консультации  и  торжественно объявила мужу, что у них - мальчик.
Поехали встречать тещу  вдвоем,  поскольку  Карин  не знал её в лицо, а фотографий у Галины не было. Они решили устроить её на городской квартире,  благо комнат  там было предостаточно.  Галя воспротивилась,  чтобы показывать матери их гнездышко.
- Я уж потерплю, поживу там с мамой, - она хотела оттянуть сообщение о своем замужестве,  хотя это не нравилось Петру.
- Что уж там,  - не соглашался он. – Резать, так резать…
Поразмыслив, они  пришли  к  заключению,  что шила в мешке не утаишь,  да и ничего такого  они не сделали, чтобы скрывать свои отношения.
- Ясность всегда лучше недоговоренностей, - поставил точку Петр.
Поезд приходил рано утром, и Карин с вечера  заготовил букет ярко-алых роз. Встреча матери и дочери, как и было договорено, состоялась у окошка справочной вокзала. Карин узнал  её  сразу,  едва она подошла с перрона к окошечку и встала у него, облокотившись на выступ.  Полина погрузнела,  расплылась, но все также чувственно подрагивали её губы, когда она целовала свою дочь. Розы выскальзывали из рук Петра, тянули к полу.
- Да ты уже совсем женщиной стала! - говорила она, разглядывая свою дочь.  - И это,  - она потрепала дочь за обшлаг костюма, - дорогонько стоит... Да и вообще...  - Она оценивающе оглядела Галину.  - Прикид  что надо.  - Ого! - Она дотронулась рукой до колье и молниеносно перевела свой взгляд на её руки. - Значит, я угадала? - и обвела окружающих её людей все тем  же  цепким и ревнивым взглядом,   шаркнула глазами по Карину. И тут же узнала его.
- Мама, - Галина и повернулась к Петру, - вот мой муж...
- И осеклась.
- Да,  - сказала Полина и сделала шаг в сторону Карина.  Тот, словно марионетка, безмолвно протянул ей букет роз, и она так же молча, машинально взяла его.
- Да,  дочь, я поняла, - сказала Полина. – Здравствуй, Петро.    Она  протянула ему свою руку, и Карин, оставаясь все в том же оцепенении,  нагнулся и  поцеловал  тыльную сторону её ладони. Губы уловили бешено пульсирующую жилку.
- Вы, что, знакомы? - Галина, растерянно и даже виновато посматривала то на мать, то на мужа.
- Да уж, - сказала мать.
- Пойдемте в машину,  - деревянным голосом произнес Петр и пошел к выходу.
Всю дорогу  ни мать,  ни дочь,  ни зять не сказали, ни слова,  тишина в просторном салоне была та еще,  хуже истеричного воя.  Предгрозовая тишина заполнила не только салон машины, но всю Вселенную.
Машина подошла к подъезду,  но Петр не решался выйти. Первой  вышла Галя и открыла дверь со стороны матери,  а потом крикнула Петру, словно он был за версту от неё:
- Ты говорил,  что у тебя дела срочные, так ты уладь все свои дела, а вечером мы тебя с мамой ждем!
Петр  благодарно кивнул супруге и суетливо поторопил  шофера: 
- Поехали, а то ведь и вправду опоздаем.
Никуда,  разумеется,  он  не опаздывал,  а заперся в своем офисе наедине с бутылкой водки,  время от  времени поглядывая на сотовый телефон  в надежде, что он зазвонит и Галина скажет ему  что-нибудь обнадеживающее. 
Он плохо представлял себе,  каким должно выглядеть это «обнадеживающее», в чем оно должно было заключаться, но одно точно  знал,  что  прошлое догнало его и ужалило в самое сердце. Укусило, как всегда, на взлете, на подъеме, когда  перед  ним  открылось  пространство небесное,  когда крылья упруго и сильно держали в потоках воздуха,  когда ничто не предвещало внезапного укуса.
«Так вот почему Галя мне все время кого-то напоминала! Нет, не Наташу, а Полину! Память все перепутала! Вот почему я так часто вспоминал Полину и даже...  даже тогда...  ну да...  вот это «не пущу»... этот охват ног... пятки в ягодицы... Господи!» - он плеснул в стакан водки и  залпом выпил. 
Карин пил редко и мало,  и потому водка быстро ударила ему в  голову  и  мысли,  обрывочные,  несвязные,  скорее  видения,  чем  мысли,  одни за другими подступали к нему.
                * * *
- Так, ты тут живешь? - спросила Полина дочь и обвела рукой интерьер гостиной комнаты. 
Они сидели в мягких кожаных креслах, а на передвижном столике стояла бутылки сухого  вина,  два фужера и ваза с фруктами.  Полина хотела спросить дочь о другом,  - о том, что клокотало в её сердце, но не решалась, взвешивала, стоит ли.
- Да,  мама, - ответила Галина, догадываясь, что мать хочет узнать о другом.
- Ну и как он?  Как мужчина? - Полина посмотрела в глаза дочери  и та  увидела в них едва скрытый сарказм.  - Не стар?  Или ты вот за это, - она обвела комнату рукой, - вышла замуж?
- Мама! - дочь вскочила на ноги. - Если ты будешь так со мной говорить, если ты...
- То ты меня выгонишь? Так?
- Выгоню!  - губы Галины дрожали от гнева, обиды,  и еще от чего-то,  чему не было определения, может быть, от ревности...  Она вдруг поняла - мать знала её мужа, знала Петра молодым…
- Ну что ж,  спасибо за откровенность. Спасибо за то, что  ты  мне  мое  место указала.  Только зря ты на меня пасть раззявила! - рявкнула Галина. - Ты его знаешь? У него таких как ты, перебывало столько, столько...
Она никак не могла справиться с подступившим к горлу гневом, тем более что перед её глазами проходили картины... Да -  да, те самые незабываемые картины их постельных отношений,  картины, которыми она втайне упивалась. Картины, которые до сих пор снились ей ночами и от которых она млела…
- А мне  на  это  наплевать!  -  выкрикнула  дочь.  - На-пле-вать! Наплевать и растереть! Вот так! -    и яростно шаркнула ногой по ворсу ковра: - Я ушла из дома, ушла, чтобы самой жизнь определить! От вас ушла! От тебя ушла!  И что ты меня настигаешь?  Что ты мне  жизнь ломаешь?!
Галя кричала, и этот крик,  вернее, ярость крика, охладил Полину. У нее промелькнула мысль: «Сделаю вид, что у меня ничего не было с Петром».
- Да хоть бы и с тобой он спал! - кричала дочь. – Мой он теперь, мой!
- Ладно, - устало сказала мать и как-то вся съежилась,  постарела. - Пусть твой. Успокойся. Вот сама матерью станешь, тогда поймешь меня.
Галина бросилась на диван, уткнулась головой в подушку  и  горько заплакала.  Полина с минуту сидела,  потом встала и подошла к дочери,  протянула руку, чтобы погладить.
- Уйди! - злобно крикнула та. - Уйди!
Это «уйди», словно кипятком, обварило мать.  Столько неподдельной злобы было в этом голосе, такая пропасть разверзлась, что не понять произошедшее  было невозможно.  Там,  на диване,  лежала вовсе не её дочь,  а совершенно чужой человек,  люто  её ненавидящий. Полина молча одевалась. Делать ей здесь было нечего. Она помедлила на пороге около распахнутой настежь двери, и в это время в коридор вышла дочь.
- Дура, - сказала Полина.  - Я тебя от него родила.
И шагнула на лестничную площадку. Зачем сказала, так и не поняла: вырвалось само. Когда за Полиной автоматически захлопнулась  железная дверь, сердце у неё упало в ноги, она осела возле двери и заплакала.  Плач прервал шум  работающего  лифта.  Она встала: побоялась, что кто-нибудь увидит её плачущей под дверью и целую вечность спускалась  по лестничной клетке.  Вышла на улицу.  Такси поймала быстро,  но поезд отходил только утром следующего дня,  так что  уехать  сразу  не удалось,  и  ночь  она провела в привокзальной гостинице.
Вечером в ресторане к ней подошел мужчина  кавказской внешности и увел её полупьяную в свой номер. Утром Полина сидела в купе железнодорожного вагона и  обдумывала,  что  скажет мужу  о  своем скоропостижном возвращении.  На душе было погано,  да к тому же болел низ живота:  все же, такие «страсти-мордасти»  стали  тяжеловаты  для  неё,  не то, что когда-то... И она опять памятью своей унеслась в давнее время.
                * * *
Слова матери,  брошенные с порога,  Галина осмыслила не сразу,  но через несколько долгих секунд завыла: «Не-пра-в-да это! Не-прав-да!» Она кричала,  вернее, ей казалось,  что она кричит,  до неимоверной боли напрягая голосовые связки. На самом деле  из её уст вырывался шип, словно рассерженная гадюка засела в её гортани и шипела оттуда.
Галя не помнила,  как доползла до дивана и уснула  на нем.  В  полусонном  мозгу  пронеслось:  «Ну  и пусть...  Пусть...  Вранье... Ложь... ложь, ложь... это она со зла... со зла...ла...ла...»
Проснулась, когда напольные большие часы пробили десять вечера.  То,  что мать соврала,  стало для неё очевидным и ясным, поскольку допустить, что Петр - её отец, было невозможно.
- Так-то оно лучше...  Для обоих лучше...  Для  Петра лучше...  и  для него...  - она перевернулась на спину и погладила свой округлившийся живот.
Что «лучше», об этом не думалось: «лучше» и всё!
                * * *
Мобильник не звонил, и пьяный Петр, хватаясь за стулья, вдоль стола потаращился к дверям. «Там, за дверями,  должна сидеть секретарша Тоня,  но не в Тоне дело,  а дело в том...  в том...»   
Карин не мог  додумать, в чем же дело и зачем его поперло к дверям кабинета,  но почему-то  ему казалось,  что это важно и нужно.  Он  тыкал в замок ключ,  пока случайно не попал.  Замок щелкнул,  дверь распахнулась, и шеф,  Петр Алексеевич,  упал почти под ноги секретарше.  То ли от падения, то ли потому,  что все выпитое в одиночку у него  взбултыхнулось,  Петра вырвало прямо на туфли секретарши. Она вскрикнула, скорее, от необычного состояния шефа,  чем  оттого, что её ноги оказались в скользкой, противно пахнущей массе.  Из соседней комнаты выбежали: охранник Семен и водитель, Сергей. Карин был плох, и, посовещавшись, они решили вызвать скорую платную помощь. Возились с Кариным часа три, дотемна, и только ближе к полночи позвонили жене.  Сам Петр  никаких указаний и распоряжений дать не мог: отчасти потому,  что еще был пьян, но больше по той причине, что потерял голос и только сипел.
Сергей съездил за Галиной, и она  провела  ночь в  кабинете своего  мужа. Перед утром вызвали еще раз скорую. Под утро у Петра прорезался голос,  и  он  окончательно пришел в себя. Он посмотрел осмысленно на жену, и она поняла его вопрос.
- Уехала, - успокоила Галина и не стала спрашивать, что там было у него с её матерью.
Она смотрела  на Петра, видела его совершенно иначе, чем раньше,  до приезда матери. Она вдруг отчетливо увидела,  что он действительно стар.  В голове промелькнуло другое слово - «поношен», и это слово ужаснуло  её  своей циничной откровенностью, а главное - точностью. «Нет, не бесследно прошло моё краткое  общение  с  матерью,  -  мысль  сверкнула и тупо ударила в сердце. - Бедный ребенок,  -  и явственно ощутила, как тот ударил её в живот. 
Ничего не спрошу и ничего не скажу по гроб жизни своей», - и оттого решения -  как  казалось, окончательного и на всю жизнь – ей стало легко и спокойно.
Семен отвез  их  на дачу.  Петр залез в сауну,  потом отмокал в бассейне, снова парился и снова отмокал.
К вечеру Карин принял свой обычный «товарный вид», от него тонко и чуточку пряно пахло  шампунем.  Запах   возбуждал Галину: она специально покупала этот шампунь для мужа. Спать легли засветло, но лежали в постели молча, не хотелось ничего - ни ласк, ни разговоров.
Галина рассматривала чешскую люстру и пыталась сосчитать, сколько же блеклых радуг  образуется  вокруг  ее хрустальных  висюлек. Насчитала три, а раньше насчитывала до шести. «Вот тебе и сон, - вспомнила она свое недавнее сновидение.  -  Я упала сквозь крышу...  А  встала, будто и не падала вовсе. Точно, мать, наверное, в любовницах у него была,  иначе бы отчего она так на меня взъелась?  Интересно, он её так же,  как и меня?.. Нет, тогда он моложе был, горячее, наверное...  - она повернула лицо к мужу,  но тот смотрел в потолок и не заметил поворота её головы.  - Переживает... Или  вспоминает?» 
- Достало, - сквозь зубы сказал Петр и повернулся к жене.
- Кто? Что? - спросила Галина.
- Прошлое достало и укусило, - сказал Петр и  провел рукой по лицу жены, - столько всего было...
- Да уж, - согласилась Галина. - Это точно.
- А жить  все равно нужно,  - он дотронулся до живота Галины. - Потому что у меня будет сын…
- Вот именно, - сказала Галина и отвернулась, отведя  руку  мужа так, чтобы Петр взял, как обычно, её грудь в свою ладонь.
- Эта титька у меня  от твоих ласк больше,  чем другая, - говорила ему Галина.
Выходило, что им по-прежнему было хорошо вдвоем. Вопрос в том, надолго ли?
                2000 год.