- Слышал я, что он, вроде как до войны в НКВД служил…
- А у нас любят всю грязь на НКВД выливать, - сказал майор, не шелохнувшись во время всего моего рассказа о Сафонове, - словно в других местах сволочей не водится… Что с ним дальше стало?
- После того, как немцы вцепились в мстителей мёртвой хваткой, бои с пар-тизанами продолжались до самой весны. Попадая в Прожу, я оставлял в кабаке записки, но дать ценных сведений не мог – всё планирование делали немцы. Нам же даже не говорили, куда везут. И записки перестали исчезать. Я несколько раз клеил новые – столы в кабаке были массивные, деревянные, и переворачивали их в драках или при уборке далеко не каждый год, так что обнаружить мои послания было сложно. Как и определить того, кто его прикрепил – в кабаке круглые сутки свободных мест было мало – все спешили залить кто горе своё, кто душу, кто грех спрятать. Так что связь прервалась. По городку орудовали немцы. Найти подпольщиков и раньше было почти невозможно, а теперь и подавно. Сама-то жизнь в Проже, казалось, замерла…
Нас опять бросали из угла в угол. То железка, которую громили партизаны, пытаясь отвлечь немцев и нас от партизанских отрядов, кое-где поприжатых немцами, то карательные экспедиции по деревням или облавы в самой Проже. Один раз нас вывозили для облав в Могилёв. Но зона нашей ответственности всё сужалась, а партизанские владения - места, где немца или полицая ждала верная смерть – всё расширялись. Точнее сказать, партизанские деревни и сёла не контролировал никто. Днём там могли похозяйничать немцы или мы, но за слишком усердное хозяйствование расплата была одна – смерть, если немцы жгли село, то партизаны встречали их в удобном месте и били из засад. Ночью всем владели партизаны. Мосты и эшелоны взлетали в воздух, немцы бесились и в отместку проводили карательные акции крупными силами. Партизаны их почти не трогали – сил для этих акций немцы не жалели и гнали столько войск и, главное, техники, что смять партизан им труда не составляло. Тогда те стали отыгрываться на нас, полицаях. Теперь в безопасности мы чувствовали себя только в Проже, где у немцев был приличный гарнизон. Но и тут партизаны умудрились второй раз взорвать водонапорную башню. Узловая станция опять осталась без воды, и железка встала. Встала в ту пору, когда весеннее солнце развезло все дороги. Что тут началось! Нас гоняли на акции постоянно – благо, дороги между деревнями и хуторами не были разбиты немецкой техникой.
В мае впервые мне пришлось убить партизана. В короткой, но яростной стычке партизан и полицаев около одной из деревень. Мы двигались в обозе - десять человек на трёх телегах - и впереди, метрах в ста от нас, двое дозорных на конях. Что понесло партизан ударить в штыки: то ли молодость, то ли то, что нас было мало – мы вчера попали под огонь и потеряли шесть человек – не знаю, но началась такая свалка…
Выбора у меня не было: или я или он. Потом, когда мы едва отбивались, вернулись наши дозорные и, не бросаясь в кашу, издалека открыли огонь, партизаны, решив, что нам идёт помощь, отошли – я смог рассмотреть его. Это был молоденький парнишка. Почти мальчишка. Не бритый ни разу пу-шок под носом. У него не было ни одного шанса, но он бросился на меня так, будто не хотел жить со мной на одном свете, и его устраивал любой вариант. Конечно, он хотел жить. Он хотел еще, чтобы ему не мешали жить. Но я-то тоже хотел жить, и в этой дикой свалке, где кто-то жутко кричал со вспоротым животом, кто-то вместо крика выплёвывал изо рта алую пену, мне некогда было думать, как сделать так, чтобы живыми мы остались оба. Объяснить я ему не мог. Он бы просто убил меня. Даже если бы я вдруг стал стрелять в полицаев, он всё равно бы убил меня. В рукопашной не думают, в рукопашной убивают. Убивают за цвет формы. Если ты не такой, значит, тебя надо убить. А разбираются потом. И то не всегда.
Мне жаль. Мне очень жаль. Но жалость ему не поможет, не откроет его глаз. От моей жалости он всё равно не засопит больше носом над своим небритым пушком. Сколько лет ему было? Пятнадцать? Может быть, мне стоило умереть, убив, перед тем как мальчишка убьёт меня, хоть одного полицая – я был без связи и на неё не надеялся, а он, он если не убивал врагов, то, по крайней мере, стрелял в их сторону. И враги стреляли в него. Я же стрелял в своих, и свои стреляли в меня. Сколько раз думал, что такое может случиться, и был уверен, что вывернусь, объясню, крикну… а тут… Я бы не успел рта раскрыть, прежде чем он всадил мне штык в брюхо. Столько ненависти и холодной решимости было в его глазах… В рукопашной голова не работает – тело всё делает само. Само выставляет одну руку для защиты, само наносит удар другой рукой, в которой нож. А тело не способно отдать свою жизнь добровольно. На это способна только душа. Только душа способна пожертвовать собой, чтобы спасти другую душу… Ещё не взрослое лицо этого мальчика недолго стояло у меня перед глазами. Слишком часто я убивал сам и видел чужую смерть, которая, и в этот раз шла за мной, но почему-то передумала. Слишком быстро нам пришлось убираться с места боя – нас теперь осталось только четверо. Мы гнали лошадей, пытаясь выскочить из опасного района, и я, так же, как и остальные полицаи, желал как можно скорее оказаться в Проже. Всю дорогу я, на чём свет стоит, костерил тех партизан, что бросились в рукопашную, вместо того, чтобы расстрелять нас из засады и ругал на чём свет стоит того мальчишку, который не хотел жить со мной на одном свете, но обелял себя – у меня не было выбора: или я или он. Если бы только он один… но он даже один стоил больше...
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/16/640