АРМЕНИЯ. ВОСПОМИНАНИЯ О БУДУЩЕМ
1.
Мы выехали в Зангезур утром, но до вечера не могли выбраться из Еревана, заезжая к друзьям и друзьям друзей, которые бывали или что-то важное знают о Зангезуре и у которых там друзья. Нам давали советы и, как водится, не отпускали без специфических армянских угощений, после которых трудно подняться из-за стола, и мы что-то жарко обсуждали, спорили в прокалённом многодневной сорокаградусной жарой, задымленном химзаводами и автомобилями Ереване, и потом ехали, ехали на юго-восток, спускаясь с гор и поднимаясь, а библейской горы справа, где она должна была быть, не было, и я вяло думал о том, что теперь бедняга Ной не отыскал бы Арарат в смоге и мареве, и не знал бы, где причалить ковчег, и…
Я вспоминал прошедшую ночь, каким-то смутным образом корреспондирующуюся в моём корреспондентском (уже измученном армянским 11-ти – 7-и - и 5-ти звёздным коньяком) сознании или подсознании (как у клиентов доктора З. Фрейда) с Ноем, Араратом, вообще Ветхозаветным - и представлялась символичной. Местные комсомольские вожаки, опекавшие нас на отпущенные в ЦК комсомола Армении представительские деньги, после ужина в ресторане на площади Ленина повезли знакомить с «экстравагантными женщинами, которые помогут понять Армению». Ничего удивительного в этом не было – стандартная программа приёма гостей из центральной столичной прессы. Но женщины в шикарном, чуть ли не совминовском коттедже в живописном уголке Араратской долины на берегу ручья, куда мы отправились на ночь глядя, две солидные, крупные, внушительных форм дамы в очках с дымчатыми стёклами в красивой оправе, сказавшиеся почему-то учительницами русского и английского из Латвии (принять их можно было за жён высокопоставленных партийцев, за кого угодно, только не за училок), – сразу произвели нестандартное впечатление, особенно Мария с прямо-таки библейским отчеством Иакимовна или (не расслышал, было не до отчества) просто Акимовна. «Жаль их, армян, - пояснила она. – Плачут на груди, я утешаю. Чем могу. Между прочим, утешителем был сам Святой дух. Представительницы древнейшей профессии воспринимались как утешительницы. А здесь, в Армении, женщины служили, утешая мужчин, богине Анаит, и это не считалось зазорным, даже наоборот»…
Дабы вновь не разжалобиться, я стал думать о том, как и когда Армения впервые вошла в мою жизнь. Должно быть, с тётей Асмик, чрезвычайно толстой усатой доброй женщины, родственницы каких-то знакомых, гостившей у наших соседей по коммунальной квартире Варламовых. «Какой ты худенький!» - переживала она, то и дело пытаясь меня подкормить, хотя времена были уже вовсе не голодные и холодильники не пустовали. Кстати, именно с холодильника «Саратов», принадлежавшего соседям, и началось моё личное знакомство с Арменией. Я туда залез, вернувшись из школы, когда дома никого не было, и обнаружил массу вкусностей, о существовании которых на свете даже не подозревал. В их числе была чурчхела, притом из разных сортов винограда, как я потом понял. Шкодливая моя ручонка проникла в холодильник – и через час, когда вернулись с работы взрослые, меня уже благополучно рвало на части в туалете от переедания этого приторного яства. «Не надо мальчика наказывать», - погладила меня по головке тётя Асмик в ответ на обещание отца меня высечь. А сосед Шурка Варламов (будущий пресс-пароль Московской Патриархии, кстати, и особа, приближённая к самому Патриарху Всея Руси Алексию II), будучи старше года на четыре, уча меня курить и прочим нехорошим и даже весьма постыдным подростковым излишествам, хвалился, что скоро они с матерью едут в Армению, где всего завались, потому что большая часть армян проживает в Штатах и во Франции и всё время присылает своим родным на родину джинсы, диски «The Beatles», наклейки и вагоны «жувачки». И ещё запомнился рассказ низенькой, квадратной, черно-бурой тёти Асмик о том, что в прежние времена армянки были высокими голубоглазыми блондинками, а армяне – двухметровыми светловолосыми атлетами. И все очень умные – это они открыли, изобрели, сочинили, построили, создали практически всё.
В восемнадцать лет я был призван в Советскую армию и оказался в отдельном сапёрном батальоне под Ленинаканом (Гусанагюх, Александрополь). Там стояли русские войска, в тех местах воевал мой дед, терский казак, когда Россия спасала армян от турецкого геноцида. Хорошо помню первое утро. Пробежав на зарядке положенные три километра, умывшись ледяной водой и позавтракав чем бог послал новобранцу, я вышел на батальонный плац, огляделся по сторонам и вспомнил «Путешествие а Арзрум» Пушкина. «…На ясном небе белела снеговая двуглавая гора. Что за гора? Спросил я потягиваясь, и услышал в ответ: это Арарат. Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к её вершине с надеждой обновления и жизни – и врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения…» Я тоже спросил проходившего мимо прапорщика-армянина, он возмутился тем, что обращаюсь не по Уставу, без отдачи воинской чести, а когда я отдал, сказал, что к пустой голове руку не прикладывают (был я без шапки). Но ответил, смягчившись, что Арарат отсюда не видно, а это гора Алагёз, а мне, москвичу со средним образованием, стыдно не знать географию. Позже я убедился в том, что Пушкина ввели в заблуждение. Вообще Пушкин для меня всё время незримо присутствовал в Армении, все два года. Помню, как в июльский зной вырвались мы в самоволку искупаться в Арпачае, до которого от нашего полигона было не более километра. «Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. «Вот и Арпачай», сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда ещё не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою…» Там, служа в армии в Армении, я мечтал стать путешественником, географом или журналистом-международником, чтобы объездить мир. И помню, как выручила меня библейской красоты армянка, когда будучи в очередной самоволке, выпив немало чачи и портвейна, я удирал от военного патруля и оказался в тупике: меня бы непременно схватили, поколотили и отправили на много суток на «губу» в крепость (где было ой как не сладко!), если бы не отворилась вдруг сбоку дверь и не захлопнулась за мной перед самым носом преследователей. Я хорошо запомнил её необыкновенные глаза и её руки. И вкус горячего хаша, которым она меня, изголодавшегося, угощала. Потом, выходя в город по официальным увольнительным, я искал эту дверь, но безрезультатно. И до сих пор почему-то порой кажется, что жизнь могла сложиться иначе, если бы дверь я всё-таки нашёл…
Армения в моём сознании (или подсознании) не раз ассоциировалась не просто с женщиной, а с огромными, полными скорби женскими глазами. До сих пор помню глаза той самой Асмик, которая пронзительно пела старинные армянские песни, и иногда просто невозможно было сдержать слёз. Была жена прапорщика Микаэляна, которой муж потом запретил появляться на территории части: солдатские и сержантские взгляды, казалось, прожигают на обтягивающем пышные формы платье дыры, а от ненароком скользнувшего по тебе взгляда громадных чёрно-карих очей, опушенных тяжёлыми густыми ресницами, хотелось армянскую землю есть, взвыть или хотя бы вцепиться какому-нибудь проходящему мимо салаге зубами в ногу. И был я знаком с потрясающей красоты и одухотворённости актрисой из Еревана, которую в ранней юности, ещё совсем девочкой, пообещав снять в главной роли – цыганки - в своём экспортно-красочном фильме, растлил всемирно известный молдавский кинорежиссёр, - и не снял; взгляд её удлинённых дымчато-бархатных глаз, может быть, и не остановил бы несущихся коней (хотя кто знает женщину?), но заполонял твою душу неизбывной животворной всепрощающей женственностью… Это, конечно, другая история. Впрочем, с какой стороны посмотреть.
2.
…И тишина. Первозданная тишина. И одинокий глас в ней:
- Уснул, Сергей-джан?
Это был голос моего друга Геворга. К стыду своему я вынужден признать, что не выдержал традиционного кавказского гостеприимства и ночных идеологических ристалищ с преподавательским составом Латвийской ССР, армянские горки укатали меня – я заснул.
Выходим из машины, поднимаемся на мост.
- Тот самый? – уточняю. – Неужели семь веков ему?
- Почти восемь, - говорит Геворг. – Ты иди мокнись, голова лучше соображать будет. Течёт река, как время…
Окунаю голову. Зачерпываю пригоршнями, пропускаю холодную бурную мягкую воду сквозь растопыренные пальцы, гляжу снизу на мост, на могучие гладкие его камни, с ювелирной точностью подогнанные друг к другу, и, вспомнив высказывание Льва Толстого о том, что мысли, имеющие последствия, очень просты, думаю: «Знают ведь люди, отчего рушатся, быстро приходят в негодность современные мосты – или расчёты оказываются неверными, или бетон некачественным, или просто-напросто деньги и материалы разворовали. Так почему же, если знают, мосты продолжают приходить в негодность и рушиться?»
- А ты говоришь, метромост через вашу Москву-реку, который и четверти века не вынес, то и дело ремонтируют, - говорит сверху Геворг, будто услышав меня. – Этот камурдж, в смысле мост в тринадцатом веке создан. Никакого тебе цемента. Ты только представь, сколько караванов через него прошло на Восток – в Персию, Индию, Китай… И оттуда. Но и сейчас работает мост. И гружёные КАМАЗы выдерживает, и бронетехнику...
- Бронетехнику? – недоверчиво переспрашиваю я.
- Недавно на учения в Азербайджан танковая колонна прошла. Раньше произведениями искусства мосты были, вот в чём дело. Когда мы жили в горах… Ну, поехали дальше?
- Обожди, Геворг-джан, - прошу, поднявшись на мост. – Постоим немного. Расскажи что-нибудь.
- Что могу рассказать? Таких раньше много было мостов. Церкви, крепости, караван-сараи, мосты во время передышек между войнами строили, всю душу вкладывая… А ты знаешь, что мои далёкие предки жили на Арарате?
- А звали твоего прапрапрапрапрадедушку случайно не Ной?..
Мой друг по образованию и по работе отношения к истории не имеет. Скорее к будущему. Но он армянин. И поэтому часами, днями и ночами напролёт может рассказывать о Великой Армении, простиравшейся от Каспийского моря до Чёрного и Средиземного, о Тигране Великом, о создании армянской письменности, о геноциде…
- Этот храм построили в первом веке, - говорил он мне несколько дней назад в Гарни, сделав вид, что почти не обиделся, когда узнал, что я, бывавший в Армении (не по своей – служа два года в армии в Ленинакане – и по своей воле, в командировке), не видел Гарни и Гехарда, а даже наоборот: «Ты счастливый, - сказал он. – Тебе это ещё предстоит». – Построен Гарни в честь бога солнца Митры. Похож на Парфенон, правда? Единственный в СССР языческий храм!
- Ну уж и единственный, - усомнился я. – Единственный храм, минеральная вода на втором месте в мире, как говорил герой Фрунзика Мкртчяна в бессмертном кинофильме «Мимино»…
- Единственный, - строго настоятельно повторил Геворг. – Армения первая в мире приняла христианство. У меня тут знакомые из Москвы спрашивали, а отрицательные черты у армян есть? Наверняка и ты рано или поздно спросишь, а? Или я ошибаюсь?
- В принципе, интересно. С точки зрения стопроцентного армянина.
- Я тебе вот что скажу: нет армян половинчатых, среднеарифметических, усреднённых. Пятьдесят на пятьдесят.
- То есть?
- Или очень хороший. Или полное говно.
- Что я слышу?! Ну, первые – понятно, святые, практически. А что во вторых тебя не устраивает?
- Армянин не удосужится тебя отблагодарить, сделать в ответ доброе дело, если уверен, что больше ты ему полезен не будешь. Армянин горд и заносчив. Армянин чудовищно завистлив, особенно по отношению к другому армянину.
- Откровенно… Так говоришь, Армения первой в мире приняла христианство? – усомнился я ещё более.
- Как государственную религию, - уточнил Геворг. - В 301 году. Войска Трдата III утверждали христианство огнём и мечом. Разрушали языческие храмы, мраморные статуи богов, сжигали книги… То же самое было, что и у вас на Руси семь веков спустя. Да, мы на целых семь веков более христиане, чем вы. И этим многое объясняется.
- Что – многое?
- История наша. Ненависть к нам. Но мы говорим о Гарни. Гарнийский храм уцелел благодаря сестре Трдата III – Хосровадухт. Она умоляла пощадить храм, царь нежно любил сестру и в порядке великого исключения послушал её, и лишь языческое божество снёс. Назвали храм «домом прохлады Хосровадухт».
Рассказывал Геворг о сестре Трдата, как рассказывал бы о сестре своего отца – своей родной, притом любимой, необыкновенно привлекательной, смущавшей его в детстве своей красотой тёте. И вообще казалось порой, когда слушал Геворга, что это всё его родственники – Лео, Давид Сасунский, Абовян, Туманян, Сарьян и даже французский певец – «креатура» Эдит Пиаф – Шарль Азнавур, армянин по национальности… А может, они и в самом деле его родственники?
Мы стоим на мосту, под нами шумит, как и тысячу, и две тысячи лет назад, ещё до принятия христианства, шумела, Арпа. Закат окрашивает горы розовым, голубым, сталисто-серым, тёмно-фиолетовым, мы знаем, что нас ждут в Ехегнадзоре, но стоим, потому что нелегко покинуть мост, по которому проезжали, проходили с одного берега на другой современники Григора Татеваци, Андрея Рублёва, Ивана Грозного, Саят-Новы, а скорей всего и сам Саят-Нова, «царь песнопений», «владыка музыки»…
Мы делаем по глотку чачи и Геворг начинает петь. Сперва осторожно, как бы подстраиваясь под шум реки и окрестную тишину, попадая в тон, но всё громче, сильней, и я понимаю всё, значение отдельных слов в этот момент роли не играет, я почти подпеваю вторым голосом по-армянски.
Армянское горе – безбрежное море…
Протяжная, печальная, как всё в Армении, глубокая песня, которую поёт мой друг, стоя на мосту, семь веков уже связующем народы, напоминает о многом. Вохбергутюн, трагедию напоминает. Ту страшную книгу, которую пересказывала мне душной ереванской ночью утешительница армянских мужчин Мария с библейским отчеством Иакимовна.
…Жители деревень перебиты… Значительное число людей вместе со священниками силой обращено в магометанство; церкви превращены в мечети… Настоятели монастырей умерли в ужасных пытках, а монастыри ограблены…
Армянское горе – безбрежное море,
Пучина огромная вод;
На этом огромном и чёрном просторе
Душа моя скорбно плывёт.
Встаёт на дыбы иногда разъярённо
И ищет, где брег голубой:
Спускается вглубь, иногда утомлённо
В бездонный, глубокий покой.
Но дна не достигнет она в этом море,
И брега вовек не найдёт.
В армянских страданьях – на чёрном просторе
Душа моя скорбью живёт.
…Пытки бывают то грубые, то искусно утончённые… Порой это жуткие мерзости, оргии садистов. У армянина отрезают конечности, затем его заставляют жевать куски собственной плоти. Удушают женщин, набивая им в рот плоть их же детей. Другим вспарывают живот и в зияющую рану проталкивают четвертованное тельце ребёнка, которого те недавно несли на руках…
- Каково общее число погибших армян? – спрашиваю я.
- В годы господства султана Абдул-Гамида погибло около трёхсот тысяч, в период правления младотурок – полтора миллиона человек, - отвечает Геворг. - Если в 1870-х годах в Западной Армении и вообще по всей Турецкой империи проживало более трёх миллионов армян, то в 1918-м году – менее 200 тысяч. Это тебе о чём-нибудь говорит?..
3.
На ночлег остановились в Ехегнадзоре, над которым совсем уж нереально огромные звёзды.
Выйдя после обильного ужина прогуляться, я вновь подумал о странной учительнице словесности, с которой познакомился в Ереване. «…Но а всё-таки - какими судьбами?» - заинтригованно пытал я. «Давай лучше выпьем! – педагогично ускользала от ответа педагог. – Что может быть лучше настоящего армянского коньяка? Давай за вас, за мужчин!» - «А всё-таки?» - не унимался я. «Да трахаться приезжаем в отпуск, неужели непонятно?! – вдруг выпалила Мария. – Наши импотенты все – и латыши, и эстонцы, да и русские там. Почти весь Советский Союз стал импотентом – помяни моё слово, Россию скоро опять будут иметь, притом кому не лень и не просто, а всё больше в извращённой форме… Так что мы, - добавила учительница, обмахиваясь самодельным веером и расстёгивая кофточку, - следуем, как модно у нас говорить, в самом что ни на есть main stream’е. С кавказскими мужчинами, особенно с армянскими, женщиной себя чувствуешь: не только о себе думают.
Могут быть очень ласковыми. Так хорошо умеют сказать: например, «хогус ктор» – это в переводе «часть моей души». Или «сирелис», как меня один нежный мальчик называл, сын очень большого человека, то есть «любимая», «ворэт кунэм, сирелис», - обращался он ко мне с безобидной, в общем-то, просьбой. Или ещё вот это мне нравится: «кьяанкес» - «жизнь моя»… А главное – не жлобы, не жмоты, хотя, конечно, тоже попадаются такие… за лишний червонец удавится!» - «Так вы сюда на заработки пожаловали?» - «А ты знаешь, какая у учителей зарплата, милый?! Упрекать учительниц в безнравственности – это верх безнравственности и цинизма!» - «Да помилуй бог упрекать женщину!» - «В общем, приятное с полезным сочетаем, - улыбнулась Мария, голубоглазая широкобёдрая преподавательница словесности, глядя мне в глаза. – Мы до утра будем разговоры разговаривать?..»
Позже, когда курили, глядя в потолок, я спросил, какими судьбами, и она рассказала, что первым мужчиной в её жизни был дядя Андроник, с которым папа служил в армии, лысый и весь волосатый, даже майка на спине топорщилась от волос. И потом умолял никому про это не говорить, даже слёзы лил по утраченной ею девственности. Говорил, что жена умерла, но выяснилось, что не умерла, а ушла к другому, его начальнику, но для него всё равно, что умерла. И болел он, и друг его предал, и маму он недавно похоронил… Так его жалко стало, что когда приехал к ним в гости в следующий раз, Маша сама к нему ночью пробралась, чтобы утешить. И он опять плакал. Рассказывал про вечные страдания армянского народа, пересказывал страшную книгу о геноциде… Несколько эпизодов той книги Мария мне пересказала – эпизодов настолько жутких, что мне показалось, будто и на моей спине волосы встают дыбом. Прошли годы. Мария повзрослела, окончила институт, вышла замуж, развелась, снова вышла замуж за латышского инженера, доброго, скромного и любящего её человека… И вдруг что-то в ней заговорило, будто проснулось – потянуло в Армению. Съездила в отпуск к дяде Андронику - раз, другой, он познакомил со своими друзьями… С тех пор она часто приезжает в Ереван, встречается с мужчинами. Пользуется у них успехом. Среди её «поклонников и близких друзей» есть даже секретарь обкома партии. И высокопоставленный священнослужитель. «Плачут у меня на груди. Утешаю их». - «А азербайджанцы были?» - поинтересовался я. «Был один, Тофик, не номинальный, но фактический хозяин нашего городского рынка. Ничего мужик. Тот не плакал. Разве только однажды – когда грузин-карманник, как потом выяснилось, вытащил у него целлофановый пакет с дневной выручкой. А армяне плачут: вспоминают что-то своё – плачут, музыку слушают – плачут… Душевный, что ни говори, народ. И к русским испокон веков хорошо относятся, особенно за то, что от резни спасли. «Ты для меня, - говорит секретарь, - олицетворение самой России!» И ну плакать! По-настоящему, сиськи впору полотенцем вытирать! А ты знаешь, кстати, что слово «сиська» - армянское, учёные доказали. Есть название Сис, то есть малый, Арарат – и это от русского «сись», «женская грудь». Поскольку в XV веке армяне и русские говорили на одном, якобы, языке, санскритском, термин «сис» является общим, термин «сис» в дальнейшем принял в армянском форму «циц», «грудь», а Малый Арарат действительно имеет форму идеального конуса, похожего на женскую грудь. «Вот это да!» - искренне восхитился я неожиданному лингвистическому открытию.
…В окрестностях Ехегнадзора мы провели день, повидали Нораванк – Красный храм, Гладзор, посетили средневековые ванны на горячих источниках и искупались в них, чувствуя себя какими-то древними римлянами времён упадка и развала империи, посетовали на то, что ванны разваливаются, нет никому дела до этих источников, а можно было бы создать здесь лечебный курорт не хуже пресловутых Карловых Вар и Баден-Бадена, - и на следующее утро выехали в Зангезур.
Геворг и местные его друзья рассказали, какие немыслимые пробки были на дорогах во время недавнего празднования 700-летия Гладзорского университета – сотни тысяч человек съехались со всего СССР, со всего мира.
- Это был национальный праздник! Гладзор был культурным и научным центром всего Сюника, его называли вторыми Афинами! Здесь преподавали величайшие философы, риторы, историки, архитекторы, мастера резьбы по камню, математики! Например, всемирно известные Ованес Воротнеци, Степанос Орбелян, Момик!.. Ты наверняка слышал эти прославленные в веках имена?!
- Кто же их не слышал! – кивал я с энтузиазмом.
- Былого не вернёшь, но необходимо нам раскапывать свои корни, порубленные, оставшиеся глубоко в земле. Ты читал нашего писателя Гранта Игнатьевича Матевосяна? «Человек и животное отличаются друг от друга памятью, между человеком и скотиной стоит память, знаешь – нет? Память в тебе, значит, горишь ты, человек со своими счетами, со своим беспокойством, а нет в тебе памяти, - вот в поле корова пасётся, она беспамятная…»
- Красиво, конечно. Но кто об этом только не писал? А толку?..
Вечером в ехегнадзорской гостинице мы с Геворгом отменно закусывали и выпивали, хорошо шёл коньячок. Он рассказывал мне о своих предках. Прадеда зарезали в 915-м, деда в 38-м расстреляли, другого деда после войны посадили, потому что был в окружении и в плену, дядю уже в наше время посади…
- Тоже оказался в плену? – удивился я.
- Предрассудков, - отвечал Геворг. – Цеховик у меня дядя. Представитель, один из ярких, так называемой теневой экономики.
- Джинсы шил?
- И джинсы тоже – от «Wrangler'а» под микроскопом шов не отличишь. Да лучше, клянусь! А дублёнки – загляденье! Даже из Болгарии к нему на стажировку приезжали!
- Тоже цеховики?
- Там легче с этим делом… А вообще, в Армении, как, впрочем, и у вас в России, и везде, - говорил мне Геворг, щедро подливая и подкладывая на тарелку долму, - прежде всего погибали те, кто думал не так, как нужно было, чтобы сохранить жизнь. И в глубокой древности, когда ещё ничего не было, и потом, и во времена геноцида, и в сталинские годы, когда сносились храмы, и никто не обращал внимания на слёзы Хосровадухт, хотя, конечно, и тогда она была и молила о пощаде, сносились головы, а бежать было невозможно. И вот теперь лишь второе поколение армян живёт спокойно более-менее, если можно так сказать – дядя не сказал бы. Но кто знает, что ждёт нас, быть может, даже в ближайшем будущем? В том краю, к которому мы приближаемся, в Нагорном Карабахе, исконно армянском… Ладно, поживём - увидим… Но я верю, я вижу, как армянская нация, не просто, а в высоком понимании, возрождается. Воскресает, если хочешь. Взять памятники наши – разговаривал с реставраторами, да с простыми рабочими в Нораванке? Понял, что не из-за денег они восстанавливают монастырь, построенный великим Момиком?..
…Мы едем в Зангезур.
В Ереване приятели советовали лететь туда самолётом, сорок минут – и на месте. Но Геворг сказал, что он мне не враг, а друг, и не имеет права лишать возможности увидеть то, чего нигде больше не увидишь. И я понимаю смысл его слов. Природа Армении говорит об Армении гораздо больше, чем города и сёла. Не уму, не чувствам, которые доверчивы и порой наивны, не силам, - но душе. Ведь душа, размышляю, оглядывая окрестности, это прежде всего страдания, а много ли сыщется земель, вынесших большие страдания, со столь космической щедростью политых кровью, как армянская земля, каменистая, обнажённая, незаживающая?
Мне приходилось ездить по армянским дорогам на военных грузовиках, на легковых машинах, на телегах, на танках, боевых машинах пехоты, бронетранспортёрах, и я с армии ещё помню это чувство, когда смотришь, смотришь на бесконечные камни, на молчащие горы и холмы, и всё прежнее твоё и будущее постепенно отступает, ты остаёшься один на один с Арменией. И тревога, едва ли не отчаяние овладевает, понимаешь – никогда и себе не объяснить и уж тем паче не передать то настоящее, вечное, что подплывает, точно Ноев ковчег, причаливает, заполоняет все клеточки, не оставляя места привычному, суетному, и тут вдруг въезжаешь в ущелье, лишь полоска голубого неба над тобой, и начинает возносить тебя музыка, неземная, но скалами рождённая, этим величайшим органом планеты Земля, и когда чувствуешь, что близок предел, ещё чуть-чуть – и душа не выдержит, оставит тебя или расколется, - обрыв, как в симфонии, и снова пустыня, холмы, валуны, камни…
А храмы Армении, даже руины – как суть не спор и соревнование с природой, но продолжение и одухотворение природы. «Впаяна древности в почву; и камни природные – передряхлели скульптуру; и статуи, треснувши, в землю уйдя, поднимают кусты; не поймёшь, что ты видишь: природу ль, культуру ль? Вдали голо-розовый, жёлто белёсый и гранный хребтик сквозным колоритом приподнят над Гегаркуником, Севан отделяющим; почвы там храмами выперты, храмы – куски цельных скал».
Я вспомнил слова влюблённого в Армению Андрея Белого, когда мы стояли под сводами вырубленного в огромной скале храма, храма, единственного, неповторимого… да это всё слова. Надо быть там. И мы были. Стояли молча. В углу молилась старуха. Группа туристов вышла, и стало тихо. Ничего подобного я в жизни не видел. Не бывал в храмах, где столь неуместны слова, где столь глубоко погружаешься на глубину мудрости «слово изреченное есть ложь», как в Гехарде.
Вошла другая группа туристов, экскурсовод, пожилая женщина, с сильным и обаятельным, музыкальным армянским акцентом стала рассказывать по-русски:
- Гехард – в переводе «копьё». Древняя легенда гласит, что здесь хранится священная реликвия – копьё, которое раньше хранилось в Эчмиадзинском монастыре. В VIII веке во время арабских завоеваний реликвию перенесли в монастырь Айриванк – убежище, затерянное в горах. С тех пор Айриванк, «пещерный монастырь», стал называться Гехардаванком. Время основания монастыря точно не установлено. С древнейших времён в одной из пещер этого ущелья бьёт родник ключевой воды. Язычники считали ключ священным, ему поклонялись и после утверждения в Армении христианства. Наиболее точные сведения о монастыре сообщает историк-католикос Ованес Драсханакертцы, скрывавшийся здесь в девятом веке от преследований арабского халифа. Арабский полк напал на монастырь, истребил монахов, разграбил имущество, разрушил и сжёг сооружения монастыря…
Но ни завоеватели, ни стихийные бедствия, например, сильнейшие землетрясения, не могли остановить развернувшийся процесс бурного роста армянской государственности и национальной культуры. Главное сооружение Гехарда – церковь Катогике построена в 1215 году. Пещерные сооружения композиционно связаны с храмом. В скале с северной стороны на разных уровнях высечены две небольшие церкви с притвором, а выше них – большая усыпальница. До сих пор непонятно – хотя летаем на Луну, собираемся на Марс и в одночасье можем уничтожить всё созданное человечеством на Земле за тысячелетия – как технически был осуществлён этот сложнейший архитектурный комплекс, как производили подземную разбивку, которая должна была в строгой последовательности направлять инструмент мастера. Малейшее лишнее или неосторожное движение руки – и на тщательно обработанной поверхности архитектурной детали или в узоре убранства мог появиться неизгладимый изъян, который в обычной наземной постройке можно устранить простой заменой камня. Все высеченные в скале помещения имеют в вершине центрального свода световое отверстие, откуда, вероятно, и начинались работы. Надписи дают возможность составить представление о том, сколько времени требовалось на выполнение работ – не более двух лет на каждое скально-пещерное сооружение. В мире подобного не существует!
Женщина рассказывала о том, как «выполнялись работы» - но, словно отношения к Гехарду слова её не имели. Восемь веков назад здесь происходило нечто такое – в результате чего возник Гехард, его храмы в скалах – чему в современном языке адекватного понятия просто нет. С этим надо смириться. И молчать.
Вышла и эта группа. Лишь старуха осталась. И мы, молчащие. И вдруг дверь распахивается, врывается цапленогая, в мини-юбке, в больших дымчатых очках, с тяжело раскачивающимися серьгами экскурсоводша, а за ней приземистая вереница японцев – вспыхивают, рушатся вековые своды от фотовспышек, мечутся в апокалипсических судорогах тени по вековым стенам, бросается к выходу старуха, уверенная, очевидно, что дождалась-таки предсказанного конца света, - и тут же, в мгновенье ока погасли, сомкнулись своды, японцы уехали к следующему объекту, указанному в гиде. Но прежняя тишина не смыкалась.
- Они уже в будущем веке живут, - угрюмо, обиженно, будто тишину Гехарда порвали или вовсе украли япошки, заметил Геворг и пошёл к выходу. – А может, так и надо? – сказал, когда мы вышли во двор и сели на скамейку. – Может, всё остальное – просто лирика?..
Мы философствовали, по очереди прикладываясь к бутылке чачи из портфеля, пока внизу на стоянке не остановился серебристый «Мерседес-500» и не вышли двое не по-нашему одетых и несуетливых, но похожих на армян мужчин и высокая седая женщина с чёрным бантом в густых волосах, в длинном, до щиколоток, платье, вся в драгоценностях – вовсе уж заграничного облика. Они вошли в храм и мы чуть погодя вошли, чтобы затем уже оставить Гехард. На том месте, где недавно молилась старушка, стоял на коленях иностранец, эмигрант или сын эмигрантов, и он молился, а спутники его с нездешним благоговением на просветляющихся лицах бродили под сводами.
Я вспомнил рассказ ленинаканца Роберта Эммияна, рекордсмена Европы по прыжкам в длину. На соревнованиях в Мельбурне он получил болезненную травму, никто ещё об этом не знал, ни товарищи по команде, ни тренер, и к нему подошла пожилая крючконосая женщина, спросила по-армянски: «Больно, сынок?» И сказала: «Цаваттанэм, сынок, - пусть твои боли перейдут на меня». И боль – чудо? – отступила. А потом, когда разговорились, когда женщина поведала Роберту о своей многотрудной и многострадальной жизни – семья, спасаясь от геноцида, скиталась по миру, пока не добралась до Австралии, о несбыточной мечте когда-нибудь, хоть перед смертью увидеть Масис, Севан, показать внукам, уже взрослым, имеющим своих детей, Гехард – Роберт ответил ей этим древним мудрым армянским «цаваттанэм»…
И вспомнил старика-армянина со стамбульского Гран-Базара. С женой Еленой и её родителями, а тогда я являлся зятем народного артиста СССР Михаила Александровича Ульянова, мы совершали круиз по Средиземноморью. Долго бродили по легендарному базару, вспоминая, естественно, генерала Чарноту из бессмертной картины «Бег», осматривая товары, щупая, прикидывая, прицениваясь, примеряя, но почти ничего не покупая, потому что денег было совсем мало. У павильона с изделиями из кожи в нас, в Ульянова вцепился взглядом из-под седых бровей-мочалок старик и пошёл за нами следом. Мы свернули налево – старик за нами, направо – старик за нами. Остановились в обувном ряду – он встал неподалёку, обратившись в слух: судя по позе, был туговат на ухо. Глядя на Ульянова и будто не веря глазам своим и ушам с отвисшими мочками, густо поросшими седыми волосами. «Жюкав! – закричал вдруг. - Маршаль Жюкав!..» На глазах у изумлённой базарной публики подошёл чуть ли не строевым шагом, отдал честь, назвался кавалером Ордена Красной Звезды Иштояном Гамлетом Артуровичем. Русских слов старик помнил всего несколько, но почти всё, что хотел сказать, было понятно. Пошли к нему в палатку, где он работал с внучкой, носатой коротконогой девушкой с библейскими чёрными глазами. Иштоян сварил кофе, внучка собрала на столик угощения. На стене висела групповая фотография чемпиона СССР по футболу ереванской команды «Арарат», в центре – лучший бомбардир сезона Иштоян. Торговец объяснил, что чемпион СССР – его двоюродный племянник. Сам он не был дома с ноября 1941-го, когда из Андижана был отправлен в лыжный батальон (хотя на лыжах ни разу до этого не стоял) под Москву, обороной которой командовал Георгий Константинович Жуков. Получил ранение, контузию. Год провёл в госпиталях, а едва вернулся на фронт, попал в окружение и в плен. Прошёл четыре концлагеря, трижды бежал, а четвёртый раз – из лагеря советского. Скитался по Европе до начала 50-х, пока не разыскал дядю, и осел в Стамбуле. Женился. Кем только не работал! Турции благодарен всем сердцем, если бы не турки, может быть, и не жил бы уже: приютили, обогрели, дали возможность зарабатывать, худо-бедно кормить семью. А теперь вот он на Гран-Базаре подрабатывает к пенсии, внучка иногда помогает. Артиста, играющего в кино маршала Жукова, продолжал старик Иштоян, он сразу узнал, но не мог поверить. Какими же судьбами? Что, так просто выпустили мир посмотреть, притом всей семьёй?.. А на другой день, когда Ульянов у него купил-таки, поторговавшись, но не устояв перед напором кавалера Ордена Красной Звезды, кожаную куртку, выпив с нами ракии, провозгласив тост и ещё выпив, Гамлет Артурович плакал и всё твердил, с гордостью указывая на константинопольские храмы, построенные армянскими зодчими: «Я вернусь, я обязательно вернусь на родину, в Армению, где похоронены мои предки, десятки, если не сотни поколений! Я вернусь, клянусь мамой, которая полвека уже на том свете…»
3.
Встретивший нас житель Зангезура, куда мы поспели аккурат к обеду, нанизывая на шампуры посыпанные солью, перчиком, мелко нарезанным репчатым лучком промаринованные куски молодого барашка и чередуя их с добрыми шматами курдючного сала, возразил Геворгу:
- Вот ты, Геворг-джан, возмущаешься этими сынами Страны восходящего солнца, мол, так у них всё просто, щёлкнул – и готов Гехард, и дальше поехали. Но хоть так пусть, я считаю. Ведь кто-то увидит эти слайды, а вдруг, да и отзовётся чьё-то сердце. Гехард сам выберет тех, кто его достоин. Не согласны? – обратил Вазген свой строгий взор из-под нависших черно-бурых бровей на меня. – Вот пещеры, в которых ещё недавно, четверть века назад жили люди…
Мы сидели на поляне, а противоположная сторона глубокого буро-зелёного ущелья испещрена была рукотворными, как бы на разных этажах расположенными, похожими на ласточкины гнёзда, пещерами. Вазген сказал, что в Армении были сотни, тысячи таких пещерных сёл, и прежде всего потому так жили люди, что в пещерах оставалось больше шансов выжить. Персы и турки называли армян гуярами, неверными, и за это резали. Но вся история Армении, которая, как считал поэт-мыслитель Валерий Брюсов, «сумела создать на Востоке очаг истинной культуры, выдерживая одна борьбу со всей Азией», напротив говорит о героической верности – вере в Христа, земле, камням, отцам своим и дедам. «Из храма, нет! Не выйду я, не отрекусь я от Христа!» - это последнее, что спел Саят-Нова, которого персы убили на пороге храма.
Сколько наций и народностей, да целых империй, пытаясь спастись, выкупить жизнь отречением, бесследно исчезло с лица Земли! Верность, хранимая армянами, хранила Армению.
- Вот сюда привезти бы людей, наших и интуристов, показать, рассказать всё как было, - говорит Вазген. – Лучше всякого пыльного музея, я считаю. Потому что тут сама история, а не экспонаты, которые мало ли откуда и чего. Но человеческие условия нужны, более или менее. Чтобы посидеть в тени, покушать, выпить холодненького – жарко тут у нас. Один пацан взялся своими силами перестроить вон те пещеры, хотел там внутри бар сделать, ресторан с блюдами по старинным армянским рецептам. Начал уже. Пошло дело, парень рукастый, предприимчивый, Грачик звать. Все дивились. Но запретили власти, испугались, что больше них будет зарабатывать денег. Не дадим, говорят, портить исторические памятники! Нельзя, значит, людям попить после экскурсии, пусть лучше никто сюда не ездит, пусть осыпаются, гибнут пещеры и церквуха вон та, и…
- А в церквухе пацан что планировал – дискотеку? – осведомился я.
- Э! – ткнул указательным пальцем в небо Вазген. – Ты совсем меня не понял, значит! У меня у самого слов не хватает культурных, когда вижу бары, дискотеки там, где душа и сердце должны работать, а не животы и ноги и то, что между ног! Но здесь другое, не видишь? Этих пещер вообще скоро не будет, осыплются, зарастут, понимаешь? Обидно, честное слово! Можно было б такие деньги делать, валюту, и на эту валюту храмы восстанавливать и отели строить. Вот в Татев завтра поедем, видите. Унижаться перед всякими начальниками приходится, будто они другой нации, не армяне. Руками приходится делать то, что гораздо легче было б технике, что во всём мире давно техника за людей делает. На энтузиазме. Хотя, конечно, энтузиазм этот армянский дорого стоит, я считаю!
- А не армянский – подешевле? – поинтересовался я, но вызвал на себя, как огонь вызывают, искры из грустных чёрных глаз.
Шашлык по-карски удался. А после шашлыка с обилием зелени, помидорами, молоденькими пупырчатыми огурчиками, да под душистую тутовую водочку, обволакивающую, кажется, душу добротой ко всему окружающему, в тени над ущельем хочется закурить и поговорить о вечном. Или уж дремать. Но Вазген не унимается.
- Вообще, всё сложно как-то и странно: мечтал западный миллиардер-армянин, а среди миллиардеров больше всего армян, хотя многие сменили фамилии, выстроить от Еревана до Эчмиадзина улицу с роскошными домами, магазинами – не разрешили. Почему? Что, армянин, пусть даже он последний капиталист-миллиардер, не имеет права на любовь к Армении? И назвали бы улицу его именем, как просил, - что в этом такого?.. Одни разговоры. И воровство. Начал пацан, загорелся – ему по рукам, по мозгам, мол, не лезь, больше всех надо, что ли? А ему, может быть, действительно надо больше, чем тем, кому уже ничего не надо. Или форель вот взять из нашего высокогорного озера – а мы, напомню, все когда-то жили в горах...
- И были, напомню, - улыбнулся я, - двухметровые голубоглазые блондины…
- Смейтесь. А лучше севанского ишхана нет, отведаете – пальчики оближите и больше никогда никакую рыбу в рот не возьмёте! Поставить там небольшой ресторанчик на сваях… А!.. – махнул волосатой рукой Вазген. – Будь у загнивающих буржуев такое озеро, такие пещеры, монастыри, да они бы… Ладно! Пусть загнивают.
- Говорят, кооперативные рестораны скоро будут, - сказал Геворг.
- Не верю. Как откроют, так и закроют.
Форель на другой день мы отведали, поднявшись на высоту три тысячи метров, и убедились, что Вазген прав. Не знаю, лучше ли она севанской, не хочу вносить раздор, но уверен, что её, жареную на вертеле, с лимончиком, зеленью, специями, без преувеличения можно назвать пищей богов. Да и само высокогорное озеро достойно божественного взгляда. Но, мутя хрустальной чистоты воду, смотрятся в него, расположенного на границе с Азербайджаном, лишь бараны и овцы, всё чаще угоняемые под покровом ночной темноты и открыто уже соседями (жаловались армяне, а с азербайджанцами поговорить тогда не привелось, а потом и поздно стало).
- Ружья будем брать, - мрачно пообещал один из пастухов. – Совсем наглость потеряли…
4.
Вечером мы зашли к знаменитому жителю Гориса, его гордости – гусану Ашоту. Испокон века гусаны, народные певцы, трубадуры, странствовали по Армении, рассказывали сказки, притчи, новости мира людей, аккомпанируя себе на бамбире и кяманче, рассказывали о красоте, о ненависти, о любви…
Ашот Дадальян – очень пожилой человек, но с глазами поэта, а глаза поэта не стареют. Он пел для нас и для всего города, собравшегося у него дома и под окнами на улице. Я задал ему всего один вопрос: много ли стран он повидал?
- В юности я жил некоторое время в Баку, - ответил гусан. – Замечательный город.
- А больше никуда не ездили? – спросил Геворг, глядя на афишу из Нью-Йорка.
- Там пели мои песни, - отвечал гусан. – Там дома высокие, почти как горы, где мы когда-то жили. Там много народу. Я там не был. Хотел, но наш секретарь райкома сказал, что я здесь людям нужнее.
- А в Москве были?
- Нет. Я никуда из Армении не уезжал. Да и зачем? Прав наш секретарь: поэту нужна родина. Больше поэту ничего не нужно.
- Гусан Ашот, - сказал Вазген, - мы с нашим гостем завтра едем в Татевский монастырь. У вас, я знаю, есть песня о Татеве. Не могли бы спеть?
- Хорошо, - согласился гусан и взял кяманчу, свою, видимо, ровесницу. – Я спою…
Утром по дороге в Татев я спросил у Вазгена и Геворга, нельзя ли перевести слова песни.
- Я думаю, что нельзя, - ответил Геворг, а Вазген начал было переводить, но с Геворгом согласился.
- Давай, слушай, ты сперва сам увидишь, - сказал он, - а потом, может быть, хотя, конечно, вряд ли…
Мы медленно ввинчиваемся по серпантину в вышину, пейзаж вновь диктует корявые, торчащие, но точные строки русского гусана Андрея Белого (которого современной молодёжи, боюсь, тоже скоро надо будет переводить): «В дымке слабеющей зелень; но чиркнул под небо кривым лезвием исцарапанный верх, как воткнувшийся нож; и полезла гребёнкой обрывин земля, снизу синяя, в диких разрывинах; будто удары ножей, вылезающих из перетресканных камневоротов – в центр неба; мир зазубрин над страшным растаском свисающих глыб, где нет линий без бешенства!»
По дороге в Татев встречаются и линии без бешенства, акварельно размытые, плавные, мелодичные. Но ломаются вдруг. Снова музыка – она неотступна в Армении, чудится, она разлита повсюду и стоит сложить ладони в пригоршню, зачерпнуть – и окропляй всех вокруг… Но для этого нужна всего лишь гениальность Комитаса и Хачатуряна.
- Вон там внизу, - сказал Вазген, когда мы проехали Мост сатаны, «построенный» из таких валунов, которые никто, кроме сатаны, и не смог бы даже сдвинуть с места, и поднялись ещё на несколько сот метров над уровнем моря, отнятого у Армении, - был женский монастырь, в том числе и для кающихся грешниц, слишком рьяно служивших в молодости богине Анаит…
- А много было таких армянок – которые слишком рьяно? – уточнил я.
- Чего-чего, а этого добра в любой нации хватает. И университет там был раньше. А вон и Татев. Сейчас опять он появится… Неужели не видишь?
Я почему-то искал глазами нечто вроде нашего Новодевичьего монастыря, на минуту забыв, что здесь «храмы – куски цельных скал». Татевский монастырь вырос, будто выдавился или извергся из скалы, из самой её вершины.
- Останови, - попросил я. (Мало на земле мест, где поистине, не по наущению путеводителей, захватывает дух, и сам будто каменеешь)
А когда подъехали к монастырю, вошли в его ворота и, напившись из родника, поднялись по строительным лесам на церковь Погоса и Петроса, мне оставалось лишь ахать и твердить потерявшую смысл от бесконечных и бесплодных повторений фразу: «Строили же! Как без современной техники?! Фантастика!»
Татевский монастырь был основан в IX веке на месте известного в Армении святилища. Больше семисот селений принадлежало монастырю, он играл важную стратегическую роль. В его университете развивались все важнейшие науки, творили крупнейшие учёные, учился, а затем много лет преподавал выдающийся живописец и философ Григор Татеваци. В трудах философов Татева отмечается первичность бытия и вторичность сознания («Именно здесь, а не где-то там в Иерусалиме или в Германии зародился исторический материализм!» - уверил Геворг), исследуются проблемы случайности и необходимости, причинности и целесообразности…
Храм Погоса и Петроса построен в конце IX века. Он во многом отличается от строившихся в Армении прежде купольных базилик – в западной части храма были устроены приделы, на углы стен которых опирается купол, восточные устои не слиты со стенами алтарной апсиды… Позже всё это развивалось в армянской архитектуре. Гладкие фасады храма украшены изображениями человеческих лиц, к которым обращены головы змей с высунутыми жалами – у армян змея почиталась как покровительница жилища. Были в храме чудесные фрески – сидящий на троне Христос в окружении трёх пророков и четырёх святителей, грандиозная композиция Страшного суда, сцены Рождества… Но фрески почти не сохранились.
Сохранился, простояв без малого одиннадцать веков, монумент «Гавазан» - качающийся восьмигранный столб высотой восемь метров, с великолепным хачкаром наверху.
- Все землетрясения выдержало это чудо Татева, - говорит Вазген. – И храм спасло от разрушения. В X веке сюда ворвались арабы, крушили всё и вся, насиловали, убивали, жгли, но, увидев это чудо, поражены были!.. Я прямо вижу, как воины, забыв обо всём, окружили столб и толкают со всех сторон, кричат, визжат от восторга, а он раскачивается, но не падает, возвращается в исходное положение. Как ваш Ванька-встанька.
- Как ваша Армения, - говорю я и заслуживаю рукопожатие Вазгена.
- Да, - говорит Геворг. – Как Армения.
«…Прикончить одним ударом топора или кинжала, - вспомнился мне рассказ Марии Иакимовны, точнее, её пересказ древней книги, - было бы слишком большим благом для гяуров. Быстрая смерть считалась милостью. Если у женщины на руках был ребёнок, то его поднимали на кол или на кинжал на глазах у матери, а затем насиловали женщину и отрезали ей голову. С женихом и невестой поступали так: на глазах у связанного жениха все желающие насиловали невесту, затем у жениха отрезали половой член и впихивали в рот невесте, после чего обоих связывали вместе – губы к губам – и бросали, чтобы они погибли в мучениях, - это казалось забавным. Беременным вспарывали живот и насаживали плод на кинжал или, свалив женщину на землю, плясали у неё на животе, выдавливая плод. Была «сельская игра»: армян-подростков закапывали так, чтобы из земли торчали только головы, и под неописуемый восторг односельчан косцы косили их косами. Турецкие крестьяне вообще любили развлечения. Взрослых армян убивали, а 7-10 летних мальчиков оставляли себе для сексуальных удовольствий. Но через несколько дней каждый крестьянин должен был привести своего мальчика на площадь. Собиралось всё село. Играли музыканты, били барабаны, крестьяне танцевали с кинжалами, веселились и женщины. На возвышении располагался главный мясник. По одному «хозяева» подводили к нему своих мальчиков, тот опрокидывал их спиной к себе на колени, и, зажав нос и подняв подбородок одной рукой, другой перерезал горло…»
…Побродив по монастырским стенам и башням, мы садимся с рабочими в тени храма на камни и осколки с орнаментом. Крановщик недовольно что-то сверху кричит, но его зовут обедать. Жара. По испачканным известью лицам струится пот. Усталые, увитые узловатыми вздувшимися венами, с известняковыми полумесяцами под ногтями руки неподвижны – отдыхают. Их двенадцать человек, рабочих, восстанавливающих монастырь, и все – из села Татев.
- Как двенадцать апостолов, - говорю я, но меня не понимают.
- Приехали вначале ереванцы, - рассказывает Мурат Арутюнян. – Высококвалифицированные каменщики, ничего не скажу. Но у нас свой камень, местный базальт. Он очень твёрдый, потому и рисунок держит века. А они к нему не привыкли. Взяли камень похуже, но с которым работать легче. Дело это? Восстановили надвратную церковь Аствацацин, но не из того камня, да и купол на целых полтора метра ниже сделали! А гонору было! Кунэм!.. Пытались доказать, что это мы ничего не смыслим и не можем, а они – ереванцы, на втором месте в мире мастера по камню!
- На первом, - уточняю, - в Сан-Франциско?
- Не знаю уж. Может, в Иордании, которые ещё много веков назад Петру в скале высекли. Тоже, кстати, армяне.
- Доказали?
- Кунэм ворот! Ни хрена они не доказали! И, получив деньги, уехали. Нам теперь придётся перестраивать, ничего не поделаешь. Зато теперь в бригаде все свои, чужих нет. Не для отчёта, не для какого-то там дяди в управлении или министерстве и даже не для денег…
- Все сплошь бессребреники? – усомнился я.
- По армянским меркам – так. Для себя делаем.
- Монастырь?
- Монастырь, - ответил Мурат. – Здесь будет музей Зангезура, целый музейный комплекс.
- У меня пятеро детей, - говорит мастер Амаяк Микаелян, потомственный каменщик, седовласый седобородый человек с библейски скорбными глазами. – Пройдёт много лет и внуки спросят у родителей: а чем дед занимался? Сыновьям моим не нужно будет много говорить. Приведут сюда и покажут. Вон оттуда, снизу, с дороги. Вот чем ваш дед занимался. А до него руины были.
- И внукам будет прятно, - согласился я.
- Что может быть важнее этого в жизни?
Мы садимся за длинный стол. На столе лаваш, сыр, помидоры, зелень, мацони. То же самое, думаю я, чем поддерживали силы строители Татева одиннадцать веков назад. Также неторопливо, обстоятельно заворачивали они в лаваш сыр и зелень, и также вкусно, благодарно принимали посланную Богом, заработанную руками пищу. Те строили, эти восстанавливают, точнее, заново строят. Жизнь продолжается.
После обеда мастер Амаяк Микаелян берёт инструменты и возвращается к камню, на котором с утра начал выбивать рисунок. У других мастеров и по реставрационному плану на такой сложный, тонкий, кудрявый рисунок уходит месяц, а то и больше. У Микаеляна из Татева – три дня, от восхода до заката.
- Можно я посмотрю на вашу работу? – спрашиваю.
- Вообще-то я этого не люблю, - мрачно отвечает мастер. – Но вы там в Москве всё равно ничего в камне не понимаете.
Он работает. Угрюмо. Сосредоточенно. С выражением тёмного лика под стать камню. Я смотрю. Вокруг стены монастыря, белёсые от солнца, надвратная церковь, храм Погоса и Петроса, пока без купола – и они тоже смотрят на работу мастера. Придирчиво. Они ждут. Но мастер не торопится. Он работает, забыв, кажется, обо всём. И даже о внуках своих, которые приедут сюда через много лет и увидят, - он не думает в эти мгновенья. Составляющие вечность. Он работает. Творит, по миллиметру отсекая всё лишнее. Не для того, чтобы вспомнили. А потому что иначе не умеет. И пока он творит, он равен Богу, как равен тот, построивший мост, построивший Гехард… Мастер знает это, но никогда не признается себе в этом, потому что в одночасье перестанет быть Мастером. Он работает. А мы с Геворгом сидим. И нам становится стыдно.
- Чем помочь вам?
- Вон тот камушек не принесёте?
Сняв рубахи, мы тащим валун, потом другой, потом помогаем Мурату, другим рабочим… И так проходит день. Один из самых счастливых в моей жизни. Потому как чувствую себя причащённым. Хоть и ломит от усталости спину.
Вечером беседую с Амираном Бадишяном, главным архитектором проекта реставрации.
- Я счастлив, что попал сюда по распределению после архитектурного института. Многие ребята с нашего курса восстанавливают памятники. У нас в Армении около 30 тысяч памятников и из них больше 500 всесоюзного значения. Представляешь, сколько работы?
- Ну а строить новое, стать Трдатом, создавшим Айя-Софию, или Растрелли, Корбюзье, Нимейером не мечтал в институте?
- Кто ж не мечтал! Но нельзя строить новое, равнодушно взирая на то, как старое гибнет. Нельзя строить новое, не причастившись своими руками и своей головой к вековой мудрости зодчих. Иначе это новое в процессе строительства уже станет безнадёжно старым. Тому слишком много примеров. Из ничего ничего и получается. Я так думаю. Работы на Татевском монастыре будут закончены года через три-четыре. Надо построить купол храма Погоса и Петроса.
Колокольню. Восстановить часть крепостных стен, гробницу Григора Татеваци. Фрески внутри храма, которые можно восстановить. Работы ещё много. И проблем: того нет, это не подвезли, то украли… Но работать надо – как бы там ни было. Татевские парни мне доказали, что можно работать и вопреки всем проблемам. Видны результаты уже – нет? Я тебе фотографию покажу…
Амиран вытаскивает из папки почти вековой давности фотографию Татевского монастыря, и мы идём на место, с которого была сделана фотография. Солнце зашло, но отсвет заката как бы покрывает ещё скалы прозрачной бледно-серебристой плёнкой, и звёзды над монастырём светят приглушённо. Фотограф был мастером, выбрал лучшую точку для съёмки. Воображение моё с помощью старой фотографии быстро дорисовывает колокольню и купол, а всё остальное, как прежде – скалы вокруг и внизу, стены, выросшие из скал, небо, неправдоподобно крупные яркие звезды… И одного лишь не могу я представить: что нет монастыря. Как говорят философы, такого не может быть, потому что не может быть никогда. Он всегда здесь стоял, этот монастырь. Не было ещё ничего, а он был. Вот так строили. И он теперь уже будет, думаю я, слушая Амирана, рассказывающего о своих однокурсниках, восстанавливающих Арич, Нораванк, Звартноц…
- Ну, так ты понял, о чём была песня гусана Ашота? – спросил меня Геворг в машине на обратном пути в Горис, протянув флягу с тёплой тутовой водкой.
Я оборачиваюсь, но позади лишь скалы на фоне звёздного неба.
- Понял? – спрашивает Вазген.
- Надеюсь, - говорю я, сделав глоток. – Шноракалутюн, ребята, за перевод. Спасибо.
5.
…А потом было землетрясение, после которого узнать Ленинакан, где когда-то служил в армии, стало невозможно. Потому что на месте города были горы трупов, извлечённых из-под завалов, рвущие на себе волосы женщины и мужчины и конструкции из разноцветных гробов. А потом была война с Азербайджаном. В Нагорном Карабахе. Началась она в том месте, где мы с Геворгом гостили у пастухов, жаловавшихся, что люди с той стороны угоняют их стада баранов. (У людей «с той стороны», наверняка, была своя правда, но с ними поговорить не привелось. Патэрязм – война - всегда для кого-то азатагрякан, то есть освободительная, а для кого-то завтчакан, совсем даже наоборот.) А потом Армения стала чужим государством и мы, русские, стали гораздо чаще ездить в Турцию или Египет. Татевский монастырь так и не был восстановлен. Амиран уехал в Штаты, где, по слухам, неплохо устроился. Вазген пропал без вести. Геворг ушёл в политику, но потом, кажется, был застрелен в ереванском парламенте вместе с высшим руководством страны. Какова судьба учительницы русского и литературы из Латвии Марии-утешительницы – не ведаю.
1987; 1993.